– Да что ты, – со смешком проговорила леди Франклин. – Доктор Данн интеллектуал. Учился в Королевском хирургическом колледже. Посади его рядом со мной. Когда позднее в тот же день Хейзел столкнулась во дворе с миссис Крейн, она предложила задержаться и помочь с ужином. Экономка покачала головой. – На вечерних мероприятиях работают только свободные поселенцы. Леди Франклин не хочет, чтобы после наступления темноты в доме оставалась прислуга из числа заключенных. На следующее утро Хейзел ненароком поинтересовалась, как прошел ужин, но ей удалось выяснить только то, что мясо было пережарено (по словам кухарки), а гости допили остатки шерри (по словам миссис Крейн). Ни одна из них даже и вскользь не упомянула про доктора Данна. По воскресеньям, стоя вместе с другими матерями перед деревянными воротами тюрьмы в ожидании похода в приют, Хейзел поражалась их (и своей) непоколебимой выдержке. Они молча тащились четыре мили по холоду, торчали под дверью не меньше часа, а потом два часа отчаянно пытались как-то загладить перед детьми свое долгое недельное отсутствие. «Нам надо бы рвать на себе одежду, – думала она. – Заходиться воем на улицах». Надзиратель в приюте не спускал с матерей глаз, опасаясь, что те могут выкрасть детей и попытаться сбежать. И, надо признать, его подозрения имели под собой все основания. Хейзел каждой клеточкой своего существа мечтала схватить Руби и удариться в бега. Она думала об этом часами, днями напролет. Было так волнительно представлять себе, как она делает это. Воображать себе, что она делает хоть что-то. Хейзел развлекала Руби потешками, которые помнила с детства: историями про мальчишку, который скатился с холма кувырком и расшиб себе лоб, о полыхавшем Лондонском мосте и о человеке, который пошел спать, стукнулся головой и не смог встать утром. Годовалая Руби восторженно лепетала; ей очень нравились рифмованные строчки. Но сама Хейзел теперь воспринимала все иначе: прежде она и не замечала, сколько тут описано страданий и несчастий. Ребенок с кровоточащей раной, горящий мост, человек, умирающий по собственной неосторожности. Баюшки, на ели мальчик засыпает, А подует ветер – люльку раскачает, Ветка обломилась, полетела колыбель — Падает и люлька, и дитя, и ель[39]. Теперь эти прибаутки казались ей зловещими. Словно были дурными предзнаменованиями. С каждой неделей Руби становилась все более бледной и замкнутой. Она больше не кидалась навстречу Хейзел, едва та появлялась, не плакала жалобно, когда гостья уходила. Вела себя едва ли не с безразличием, равнодушно поглядывая на Хейзел из-под ресниц. Прошло всего несколько месяцев, а девочка уже относилась к ней как к чужому человеку. Позволяла играть с собой в ладушки, но, казалось, терпела общение с трудом, словно кошка, которая вырывается, не желая, чтобы ее тискали. В одно воскресенье плечи Руби оказались покрыты синяками; на следующей неделе сзади на ногах девочки были заметны узкие красные полосы. – Тебя кто-то бил? – спросила Хейзел, заглядывая дочери в глаза. Руби отстранилась, растерявшись перед напористостью матери, к тому же она была еще слишком маленькой, чтобы понять, о чем ее спрашивают. Когда Хейзел пожаловалась надзирателю, тот качнул подбородком и заявил: – На детях, которые того не заслуживают, никаких отметин не появляется. Сердце девушки превратилось в незаживающую рану. Что она знала из того, что творилось с Руби в ее отсутствие? Да ровным счетом ничего. Однажды вечером, возвращаясь из дома губернатора, Хейзел наткнулась на Олив, которая поджидала ее сразу за главными воротами «Каскадов». Они уже давненько не виделись. Олив приговорили к трем неделям во дворе для рецидивисток за сквернословие и неподчинение приказам – вполне в ее репертуаре. Указав подбородком на группу женщин на противоположном конце двора, Олив предупредила подругу: – Держи ушки на макушке. Кое-кто страшно тебе завидует, считает, будто ты на особом положении: сначала докторская каюта на корабле, потом – ясли, теперь – губернаторский дом. Хейзел кивнула. Она знала, что Олив права. Остальным заключенным приходилось куда тяжелее. Хозяева напивались, били их, заставляли работать до седьмого пота. А сколькие ссыльные носили сейчас под сердцем нежеланных детей? Она видела: женщины были готовы на все, только бы пару дней не выходить на работу, например лизали медные трубы, чтобы окрасить язык в синий цвет, вызвать у себя расстройство желудка и получить освобождение по болезни. – И что же мне делать? – насторожилась Хейзел. – Да ничего. Просто будь поосторожнее, – сказала Олив. Матинна Становится все более очевидным, что коренные жители этой колонии являются (что, впрочем, отнюдь не новость) весьма подлой расой; что доброе и гуманное отношение, которым они всегда пользовались со стороны свободных поселенцев, не имеет свойства сделать их хоть сколько-нибудь более цивилизованными. Из письма Джорджа Артура, губернатора Земли Ван-Димена, сэру Джорджу Мюррею, государственному секретарю по делам войны и колоний, 1830 Дом губернатора, Хобарт, 1841 год Матинне казалось, что эта зима никогда не кончится. Внутренний двор до сих пор был покрыт тонкой коркой замерзшей грязи, которая трескалась под ногами. Комната девочки не отапливалась; холод пробирал ее до самых костей. Она, крадучись, передвигалась по огромному дому в поисках места, где можно было бы согреться. Когда миссис Крейн прогнала Матинну из общих комнат, та отыскала убежище на кухне. Нарезая ломтиками горку картофеля и потягивая из бокальчика подслащенный джин, миссис Уилсон рассказывала о своей прежней жизни в Ирландии: о том, как она когда-то служила кухаркой в богатом поместье на окраине Дублина, но потом ее несправедливо обвинили в краже хозяйского имущества. Незадолго до этого ее госпожа вернулась из Парижа с большим кофром новых скатертей и салфеток, и у миссис Уилсон сложилось впечатление (надо признать, ошибочное), что следует избавиться от старого комплекта, освободив место в шкафу. Никто бы ничего не сообразил, не будь салфетки украшены монограммой; кухарка сглупила и не отпорола вышивку, прежде чем продавать их. Миссис Уилсон уверяла, что пострадала незаслуженно: дескать, она искренне считала, что ее светлость только обрадуется, узнав, что ненужные старые тряпки послужили другим людям. – Вы и впрямь думали, что хозяйка обрадуется, узнав, что кухарка стащила ее имущество? – ухмыльнулась новенькая горничная, гладившая простыню в глубине помещения. Миссис Уилсон оторвала глаза от картошки. – Ничего я не стащила. Я просто избавилась от старого комплекта, который только место в шкафу зря занимал, – упрямо повторила миссис Уилсон. – А выручку прикарманили, так? – Да госпожа наверняка бы даже ничего и не заметила, – фыркнула кухарка. – Это дворецкий меня заложил, он давно уже на меня зуб имел. Наверное, сама виновата. Слишком много раз его отшивала. Горничная улыбнулась Матинне. – Как ни крути, а это воровство. Представляете, как поступила бы леди Франклин, если бы мне вздумалось стянуть скатерку-другую? – Ты тут нос-то не шибко задирай! Уж чья бы корова мычала. Сама украла серебряные ложки, если не ошибаюсь, – сказала миссис Уилсон. – Всего лишь одну. – Без разницы. – Я хотя бы признаю, что виновата. Матинна переводила взгляд с одной служанки на другую. Она еще никогда не слышала, чтобы горничная из ссыльных препиралась с кухаркой. А девушка озорно ей подмигнула. И сказала: – Да ладно вам, миссис Уилсон, не сердитесь! Это я вас просто поддразнить хотела. Чем еще заняться таким холодным серым утром? – Не забывайся, Хейзел. Уж коли тебе посчастливилось сюда попасть, так всячески держись за свое место. Горничная подняла простыню и сложила ее уголок к уголку. – Ну, положим, «посчастливилось» – не слишком подходящее слово. Никого из нас счастливчиками уж точно не назовешь. Но я вас услышала, миссис Уилсон. – Очень на это надеюсь, – отозвалась кухарка. Несколько дней спустя, когда миссис Уилсон совершала свой ежедневный обход скотобойни, коровника и курятника, новая горничная снова зашла на кухню с корзиной белья. Взяла из ряда стоявших на полке утюгов самый большой и поставила его подошвой на раскаленные докрасна угли очага. Потом упала на стул. – Ох, мои бедные ноженьки, – вздохнула она. – Далековато сюда на своих двоих добираться. Матинна стояла перед огнем, грея руки. – А я думала, вас на телеге привозят. – Теперь пешком отправляют. Говорят, нам полезно. Мучители окаянные. Матинна оглядела девушку. Хейзел была тоненькая, как тростинка. Свои волнистые рыжие волосы она убирала назад и прятала под белый чепец. Как и другие горничные из числа заключенных, она носила форменное синее платье с белым передником. – Ты давно в «Каскадах»? – Не очень. Это первая работа, на которую меня оттуда взяли. – Хейзел поднялась со стула, обернула руку тряпицей, подошла к очагу и подняла утюг с углей.