Я поклялась бы честной стать, Лишь бы в тюрьму не попадать. Хейзел располосовала себе руки обломанными ногтями. Но вот странно: даже вид выступившей крови оставил ее равнодушной. Чтобы хоть как-то расшевелить себя, девушка стала вспоминать, как мать выгнала ее на улицу, сделав из нее карманницу. О том, сколько раз та отправляла дочь обирать прохожих, воровать ром или что-нибудь такое, на что этот самый ром можно было выменять. Хейзел растравляла себе душу, думая о последней краже, на которую пошла ради своей матери, о той злосчастной серебряной ложке, переполнившей чашу терпения судьи. Как мать могла сотворить такое с собственным ребенком? Злость Хейзел горячим пламенем прожигала дыру в центре ее груди. В темноте и холоде одиночной камеры девушка намеренно подкармливала этот огонь, дабы чувствовать его жар. Когда следующим утром стражник открыл дверь, его аж передернуло при виде рук арестантки под изношенной шалью. Хейзел опустила взгляд на затянувшиеся красной корочкой полоски, а потом перевела его на мужчину и улыбнулась. «Вот и хорошо. Смотри на мою боль». – Ах, милая, да ты же тока себе хужее делаешь, – проговорил он, качая головой. Когда мать впервые оказалась слишком пьяной для того, чтобы принять роды, двенадцатилетняя Хейзел уже знала, что ей нужно делать. Она была очень толковой девочкой и схватывала все буквально на лету. «Вот уж кто всегда ухо востро держит», – говорила мама, однако это вряд ли можно было счесть за похвалу. В любом случае память у Хейзел была прекрасная: коли что узнала, то вовек не забудет. Она годами увязывалась за матерью, ходила вместе с нею в хибары и лачуги женщин, готовых вот-вот разродиться, потому как в противном случае ей бы пришлось сидеть дома одной. Хейзел не спускала с нее глаз, когда та готовила целебные кашицы и микстуры, мази и притирания, примечая, что с чем следует смешивать и в каких количествах. Мать позволяла дочери оставаться в комнате, заставляла ее бегать за водой и толочь в ступке травы. Хейзел научилась различать, как продвигаются роды, и приближать долгожданный крик младенца. Оказавшись наедине с той впавшей в отчаяние беременной женщиной, Хейзел кипятила тряпки и устраивала роженицу поудобнее, утешая ее и показывая, как надо правильно дышать. Говорила ей, когда надо тужиться, а когда перестать. И все закончилось благополучно. Хейзел положила новорожденного на живот матери и перерезала пуповину, а потом показала женщине, как приложить ребенка к груди. Это был мальчик. Помнится, младенца назвали Гэвином, в честь его никчемного папаши. В тот день Хейзел поняла, что будет повитухой. У нее была легкая рука, как и у ее матери. Сидя теперь в темноте и распуская канаты, она думала обо всех заключенных, которые, подобно ей самой, изнывали от тоски и мучительных раздумий в других камерах. Это место было битком набито женщинами, пережившими ужасное детство, жестоко использованными и обманутыми, чувствовавшими себя нелюбимыми. Обозленными и затаившими в сердце злобу, страдающими от обиды и предательства. Неспособными на прощение. Хейзел прекрасно понимала, что может продолжать подкармливать огонь в груди вплоть до самого своего смертного часа, но вот какой в том был прок? Пламя это едва грело. Пришло время отпустить прошлое. Она больше не озлобленный ребенок; не хочет и впредь нести в себе этот огонь и готова от него избавиться. Да, ее мать была бездушной и безответственной эгоисткой; да, она отправила свою дочь воровать на улицы, а когда ту поймали, предательски отвернулась от нее. Однако она же передала своей дочери умения, которые позволят ей спастись. А ведь тот стражник абсолютно прав: Хейзел делала себе только хуже. Когда на исходе четырнадцатого дня дверь карцера открылась, девушка сидела, скорчившись, в углу. Терла свои заскорузлые от смолы пальцы и жмурилась от света. – Да здесь воняет почище, чем в лисьей норе, – пробурчал охранник, вытаскивая ее оттуда за руку. «Каскады», 1842 год Хотя двор для рецидивисток и был предпочтительнее одиночной камеры, жизнь в нем оказалась тем еще адом. В сером свете зимнего дня Хейзел встала в ряд к ссыльным, которые ссутулились над тянувшимися вдоль стен каменными корытами. Работе не было конца. Им приходилось стирать не только одежду заключенных, но и все белье, постельное и нательное, с кораблей, из больницы и приюта. Орудуя рукоятками метел, женщины вылавливали мокрое белье из корыта с теплой водой и опускали его сначала в корыто для полоскания, а потом просто в холодную воду, то есть в общей сложности им приходилось трижды тягать немаленький вес. Стоя по щиколотку в воде, переливающейся за края корыта, арестантки прокручивали белье через отжимной каток: он представлял собой два цилиндрических вала и рычаг, который проворачивали вручную. Другая группа развешивала влажные вещи на полудюжине бельевых веревок, натянутых через весь двор. Вода, стекавшая на землю, быстро превращалась в грязь. Женщины оставались насквозь промокшими с утра и до самой ночи. Постоянно тряслись в ознобе. Их пальцы, израненные щипанием пакли, в воде коченели и оставляли на грубом белье кровавые следы. Разговаривать им запрещалось; общались заключенные главным образом при помощи жестов да мимики. А когда их больше чем на двенадцать часов запирали на ночь, то, пытаясь спастись от холода, царившего в каменных камерах, жались друг к другу, словно мыши в водостоке. Дважды в день в маленькой темной часовне, где рецидивистки сидели отдельно от остальных, их на все лады бичевал капеллан: «Он на нечестивых прольет дождем раскаленные угли с горящей серой; палящий ветер – их участь»[44]. «Перед ними трепещет земля и колеблется небо, меркнут солнце и луна и не сияют звезды»[45]. Некоторые не выдерживали и поддавались отчаянию. Это было видно по их глазам, точно подернутым туманом. Они больше не совали вперед свои миски, не пытались занять место у корыта. Раз в несколько дней одну из таких несчастных находили свалившейся где-нибудь замертво. И тогда стражники, приносившие еду, ухватив труп за пятки, оттаскивали его в угол двора, где он лежал часами, а то и днями, прежде чем его забирали. Хейзел рассудила, что есть только один способ все это пережить – просто не брать ничего в голову. Не размышлять, а действовать. Стоило девушке задуматься, как сердце охватывал парализующий ужас, а это наверняка сослужило бы ей плохую службу. Хейзел пыталась не обращаться мыслями к Руби, которая сейчас осталась в приюте одна-одинешенька. Она сосредотачивала все свое внимание на мокром белье, разводах и пятнах, бруске щелочного мыла в руке. Теплая вода – прополоскать, ледяная вода – отжать. Закончив с одной вещью, сразу бралась за следующую. Не препиралась со стражниками, когда те пытались ее задирать. Передвигалась лишь по мере необходимости, крадучись, как кошка. Во время раздачи каши-размазни вперед не рвалась, внимания к себе не привлекала. Держалась тише воды, ниже травы. В этом-то, как она обнаружила, и заключается вся хитрость: не стоит дергаться по каждому поводу. Можно просто существовать. Отставить разум на медленный огонь, пусть едва теплится. Однажды утром, спустя месяц после того, как ее перевели во двор для рецидивисток, Хейзел, подняв голову от корыта, увидела направляющуюся к ней Олив. И от удивления аж села на пятки. Подруга расплылась в улыбке: – Салют! – Ты что здесь делаешь? – прошептала Хейзел. Стражник недовольно на них покосился, и Хейзел приложила палец к губам. Олив опустилась на колени возле корыта. – Надо было срочно с тобой свидеться, вот и свистанула на перекличке. Как и думала: влепили три дня на стирке. – Она осмотрелась. – Поверить не могу, что снова оказалась в этом сральнике. И глянула мельком на охранника. Хейзел проследила за ее взглядом. Одна из заключенных поскользнулась в грязи, и он тычками поднимал ее на ноги. – Мне позарез надо было кое-что тебе рассказать, – громким шепотом проговорила Олив. – Руби ты потеряла из-за Бака. Он подбил своего приятеля стащить с корабля учетные книги и передать их Хатчинсону. У Хейзел аж во рту пересохло. – А ты как узнала? – Бак был здесь. Среди тех, кто строил новые камеры. Сам бахвалился. Засада в том, что он сбежал. Перелез через стену. – А ну, вы двое, немедленно прекратили болтать! – прикрикнул стражник. – Давай уже, вставай! – буркнул он пытающейся подняться из грязи женщине, сопровождая свои слова тычками ботинка. Олив сунула руки в воду и шумно втянула воздух через зубы. – Уже и забыла, какая она тут адски ледяная. – И громко плеская, продолжила: – Короче, мерзавец на свободе и теперь на каждом углу треплется о том, что еще за все отыграется. Говорит, это лишь вопрос времени. Хейзел вспомнила, как впился в нее глазами Бак, когда она стояла перед капитаном корабля и рассказывала о том, что видела. – Ему нужна Руби. Он все ходит, расспрашивает, пытается найти кого-нибудь, кто бы забрал ее из приюта. У Хейзел сжалось сердце. – Нет! В приюте этого не допустят. Ведь я же ее мать… Олив чуть наклонила голову: – Вообще-то, уже нет. Тебя ведь лишили всех прав. Хейзел посмотрела на окружавшие ее каменные стены. На смерзшееся белье. На женщину, все еще распластанную на булыжниках. Бак на свободе, пытается добраться до Руби, а она здесь. Взаперти. Целый день, пока она стирала белье, плюхала его в ведра, пропускала каждую вещь через отжимной каток и волокла к веревкам для просушки, Хейзел так и этак прокручивала все в голове в поисках выхода. Лежа той ночью на сене в своей камере, долго смотрела вверх, в темноту. Найдется ли кто-нибудь, готовый вмешаться и прийти ей на помощь? Но кто? Миссис Крейн? Миссис Уилсон? Мэйв? Одна из матерей, чей ребенок тоже находится в приюте? При мысли о том, что увидеться с Матинной оказалось попросту невозможно, бедняжку охватило отчаяние. Здесь нужен влиятельный человек. Ссыльные женщины совершенно бесправны. Но зачем кому-то помогать Хейзел? Разве что… А вдруг?.. Внезапно охваченная озарением, она села. На следующее утро Хейзел сняла с шеи оловянный жетон. Вложив его в руку Олив, объяснила той, что нужно будет сделать. Шесть недель спустя, когда Хейзел освободили из заключения во дворе для рецидивисток, ее уже ждала Олив. – Дело сделано, – сообщила она. – Все на мази. Ссыльные, которым дозволялось работать по найму, стояли в две шеренги друг против друга в главном дворе, длинном и узком. Нервно переминаясь с ноги на ногу, Хейзел вглядывалась в лица свободных поселенцев, по одному проходивших через деревянные ворота. Последним следовал мужчина в длинном черном пальто, светло-серых брюках и черном цилиндре. Его темные волосы спадали на воротник рубашки. Лицо обрамляло коротко стриженная борода. Оказавшись внутри двора, он снял шляпу и пригладил волосы. Девушка громко сглотнула. Это был доктор Данн. Хейзел поймала его взгляд, когда он осматривал выстроившихся в ряд женщин. Он вздернул бровь в знак приветствия. Перед ней остановился мужчина с одутловатым лицом, в блестящих кожаных сапогах. – Кухаркой работать доводилось? – Нет, сэр, – промямлила она.