Руби почувствовала на затылке неприятный холодок. Возможно ли, чтобы он ничего не знал? – Какой у вас необычный акцент. Я еще ничего похожего не слышал. Она улыбнулась. Вот, значит, как. Ну хорошо, меняем тему. – Я с острова, расположенного у берегов Австралии. Сейчас он называется Тасманией. Заселен британцами. Надо полагать, мой своеобразный выговор – следствие пестрого смешения разных диалектов: английского, ирландского, шотландского и валлийского. Я и не понимала, насколько он необычен, пока не приехала в Лондон. Хозяин дома негромко рассмеялся. – Да, в этом полушарии мы обыкновенно придерживаемся какого-то одного варианта. Теперь обосновались здесь? – Только временно. В дверях появилась полная седовласая горничная в синем платье с белым передником. – Желаете чаю, мистер Уитстон? – Было бы чудесно, Агнес, – отозвался он. Когда горничная ушла, они несколько минут беседовали о погоде: какая до прошлой недели стояла сырость и как солнечно – вон и нарциссы расцвели, и даже глициния – было теперь. Учитывая, насколько долгую и холодную зиму им пришлось пережить, лето, скорее всего, должно выдаться жарким. Руби хоть и привыкла к этой своеобразной манере «прочищать горло», принятой среди англичан, однако та до сих пор ее несколько озадачивала. У них на Тасмании, как правило, разговаривали без всех этих вокруг да около. – Когда собираетесь вернуться в Австралию? – поинтересовался мистер Уитстон. – Корабль отплывает в пятницу. – Досадно. Пропустите цветение роз. Мы ими, можно сказать, славимся. – Мы тоже выращиваем прелестные розы. Снова появилась Агнес. В руках у нее был серебряный поднос, на котором стояли заварочный чайник с двумя чашками из костяного фарфора, блюдо с нарезанным смородиновым кексом и вазочка с джемом. – В доме почти никого не осталось, – поделился с гостьей хозяин, пока горничная разливала по чашкам чай и раскладывала угощение по тарелкам. – Нас теперь всего двое. Верно, Агнес? – Мы неплохо справляемся, – ответила та. – Но не забывайте про кухарку, миссис Гримсби. Вы же сами не захотите, чтобы я еще и на кухне возилась. – Нет-нет, про миссис Гримсби забыть никак нельзя. Хотя я не уверен, как долго еще она с нами пробудет. Я тут как-то утром застал ее за складыванием яиц в почтовый ящик. – Маленько умом тронулась. Но готовит неплохо. – Мне, в общем-то, все равно, что есть. И мы определенно не устраиваем больше приемов, как раньше. У нас здесь стало совсем тихо. Правда, Агнес? – Слышно, как муха пролетит, – кивнула она. После того как горничная вышла, они посидели немного молча. Руби оглядела комнату, выхватив взглядом позолоченные напольные часы в углу, обитый выцветшим жаккардом диван, изящные книжные полки. Застекленная витрина справа была заполнена статуэтками фарфоровых пастушек: они переступали через невысокие ограждения, опирались о деревья, пылко восхищались раскрашенными в пастельные оттенки цветочками. – Коллекция моей мачехи, – пояснил хозяин, проследив за ее взглядом. «Слащавые воспоминания о мифическом прошлом», – подумала Руби, но вслух говорить ничего не стала. Мистер Уитстон рассказал гостье, что его отец с мачехой несколько лет назад удалились в свое загородное имение. Его единокровная сестра Беатрис отправилась в Нью-Йорк, чтобы стать актрисой, но в итоге оказалась в Скенектади. Его единокровный брат Нед женился на богатой наследнице старше себя и перебрался на Пикадилли, где вроде бы занимается недвижимостью. – Вынужден с сожалением признать, что мы, увы, совершенно перестали общаться. – Он положил ситечко на чашку и подлил Руби чаю. – Вот так-то. Возможно, вы могли бы поведать мне, что же случилось с Эванджелиной? Молодая женщина отпила глоток. Чай был едва теплым. Она опустила чашку на стол. – Даже не знаю, с чего начать. Как много вы знаете? – Очень мало. Как мне помнится, Эванджелина проработала здесь всего несколько месяцев. Я уехал отдыхать в Венецию, а когда вернулся, ее уже не было. Руби искоса посмотрела на собеседника. – Ее обвинили в краже перстня, который вы ей подарили. – Да, об этом мне известно. Руби почувствовала, как внутри нее вспыхнула ярость. – Вы так и… – Она прикусила нижнюю губу. – Вы так и не сообщили властям, что на самом деле подарили ей тот перстень? Мистер Уитстон со вздохом потер шею. – Моя мачеха все прекрасно знала. Ну конечно, знала. Перед тем как я уехал в Италию, она предупредила меня, велев держаться от гувернантки подальше. Но потом… по всей видимости, Эванджелина вспылила и столкнула Агнес с лестницы. Так что, собственно говоря, дело было даже не в предполагаемой краже; ее обвинили в покушении на убийство. – Ваша горничная – это та самая Агнес? – Да. До сих пор служит в доме, по прошествии стольких лет. Значит, Агнес все еще здесь. Целая и невредимая. Руби тряхнула головой. – Вы хотя бы попытались разыскать Эванджелину, выслушать ее версию произошедшего? – Я… нет. Вспомнив, как Олив рассказывала, что ее бедная подружка Лини, оказавшись в тюрьме, все лелеяла надежду, что этот мужчина рано или поздно придет, Руби почувствовала, что вот-вот расплачется. – Эванджелину несколько месяцев продержали в Ньюгейте. А потом приговорили к ссылке в колонию сроком на четырнадцать лет и посадили на невольничье судно, где держали под замком. Во время плавания ее убил один из матросов, бывший каторжник. Мистер Уитстон тихо втянул носом воздух. – Я не знал. Это поистине… немыслимо. – Эванджелина была одинокой женщиной, без средств, без единой души, готовой выступить в ее защиту. Вы могли хотя бы поручиться за нее. Было похоже, что мужчина слегка опешил от ее дерзости. Руби и сама себе удивилась. И подумала, что, похоже, заразилась излишней прямолинейностью от доктора Гаретт. – Послушайте, – вздохнул он. – Мне вполне определенно дали понять, что лучше оставить все как есть. Что вмешиваться недопустимо. Что я едва избежал скандала, который бы неизбежно бросил тень на моих родных, что они сами обо всем позаботились и мне нельзя снова все испортить. Если это вас хоть как-то утешит, то я чувствовал себя крайне удрученным случившимся. – Но не настолько, чтобы ослушаться свою мачеху. Вы ведь тогда уже были совершеннолетним, верно? Он слабо ей улыбнулся. – Вы весьма… непосредственны, мисс Данн. Руби вдруг ощутила едва ли не физическое отвращение к этому сидящему напротив мужчине. Она расстегнула замочек сумки, вынула маленький диск на выцветшем красном шнурке и, держа его на весу, проговорила: – На корабле все заключенные обязаны были носить на шее вот такие жетоны. Этот принадлежал Эванджелине. Он – все, что у меня от нее осталось. – Руби уронила диск на раскрытую ладонь собеседника. – Ну если не считать вашего носового платка. Мистер Уитстон потер диск пальцем, перевернул его, прищурился, чтобы рассмотреть еле различимые цифры на обратной стороне: 171. Поднял глаза на Руби и тихо, почти шепотом спросил: – Чего вы от меня хотите? Девушка прислушалась к тиканью высоких напольных часов в углу. Почувствовала размеренное биение своего собственного сердца. – Вы – мой биологический отец. Полагаю, вы об этом уже догадались. Мистер Уитстон посмотрел на нее в медовом свете лампы, пальцы его лежавших на коленях рук нервно комкали ткань брюк. – Вы знали, что Эванджелина беременна, – продолжила Руби. – Но даже и пальцем ради нее не пошевелили. – Я не был уверен. Вслух никто ничего не говорил. Но если уж быть честным, должен признаться, что… да, я подозревал. – Он сделал глубокий вдох. – Боюсь, характерной особенностью семейства Уитстонов является патологическая нравственная трусость. Надеюсь, вы ее не унаследовали. – К счастью, не унаследовала. В наступившей тишине воздух между ними только что не искрился. – Мне повезло: меня удочерили, – наконец произнесла Руби. – У меня есть любящие родители, которые за меня боролись. От вас мне ничего не надо. Он медленно кивнул. – Кроме, пожалуй, одного. Я бы хотела взглянуть на комнату, в которой жила Эванджелина, когда здесь работала. – Эта комната уже много лет стоит закрытая. – Мистер Уитстон задумчиво похлопал себя по губам. – Но, думаю, вреда не будет. Он протянул девушке жетон, она завернула его в поистрепавшийся носовой платок и спрятала обратно в сумочку. Потом пошла за хозяином дома по длинному коридору, оклеенному обоями в зеленую и розовую полоску, и, свернув за угол, оказалась возле двери, за которой обнаружилась узкая лестница. Миновав большую кухню, они спустились в скромную столовую, где маленькая седая женщина лущила за столом фасоль. Кухарка прищурилась, глянув на них из-за толстых стекол круглых очков.