– Здравствуйте, девочки, – сказал он. Черные штаны. Старые туфли. Желтоватая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей. И шляпа, тень которой падает на лицо. В руках – кожаный портфель с блестящим замочком. – А вы не знаете, как пройти в Дмитровку? – Знаем. – Настька ответила за двоих. Она всегда так делала, ведь она старше и, значит, умнее. – Я вот заблудился. Она стала объяснять, длинно и путано, и человек кивал, но потом переспрашивал, отчего становилось понятно – он не дойдет. – Проводите меня, пожалуйста, – попросил он, глядя на Настьку. – А я вам за это вот что дам… В его портфеле скрывалась кукла Барби. Самая настоящая Барби с пышными белыми волосами, с руками и ногами, которые гнутся, как у всамделишного человека. С золотой короной на голове. В чудеснейшем бальном платье, расшитом розовыми камушками. – Я провожу! – Настька оттолкнула меня. – Я первая… Мне тоже хотелось куклу, и я заплакала, а человек погладил меня и сказал: – У меня и вторая найдется. Только спрятана далеко. Наверное, если бы он просто сказал, я бы пошла с ним. Но это прикосновение… липкое, страшное какое-то, как будто рука его не была рукой живого. – Настька! – Я вывернулась и бросилась к кромке леса. – Настька, бежим… Я бежала так быстро, как умела. Казалось, он гонится за мной. И вот-вот догонит. Но только оказавшись в лесу, я обернулась. Настьки не было. Она ушла показывать дорогу. Она получит куклу, а я… – Я осталась живой. – Мне тяжело дышать и говорить, как будто что-то мешает. Кольцо на горле. Корсет, сжимающий ребра. Но это – иллюзия, корсета нет, на мне вообще нет одежды, и я давно перестала стесняться наготы. – Я вернулась домой. Я никому ничего не сказала – мне было очень страшно. И сейчас сердце вот-вот остановится. Я все-таки умру. – И когда все стали искать Настьку, я соврала. Мы поссорились. Я так сказала. И Настька осталась у реки. Ее долго искали. До утра. И потом тоже. Мама меня увезла. Она старательно делала вид, что ничего не случилось. Но я-то знала правду! И однажды нас вызвали на допрос. Со мной говорили мягко, и мамино присутствие придало смелости. Я повторила то, что уже говорила, – мы поссорились. Из-за замка. И я убежала. Видела ли я кого-нибудь? Не помню… видела, кажется. Дяденьку в желтой рубашке. И со шляпой. Смогу ли узнать? Попробую. – Я хотела показать на него. Честно. Но когда увидела… в клетке… и такой страшный… один взгляд. Только взгляд, и я поняла, что если расскажу, то и он обо мне расскажет. Что я была на берегу. Что разговаривала с ним. И промолчала. Если бы не промолчала… Настьку бы спасли… спасли бы. У меня не хватает сил, чтобы плакать. Наверное, потому что воды во мне не осталось. И крови тоже, только вот опять жарко. Это последняя волна, из-под которой мне не выбраться. И я должна дорассказать, чтобы хоть кто-то узнал правду. – Я расплакалась. И меня увели. – Того человека отпустили? – Да. – И ты считаешь себя виноватой? Не думаю – знаю. – Иза! – Кольцо рук Кайя надежно, как крепость. И хочется думать, что если он меня не отпустит, то я выживу. – Сколько тебе было? – Семь… почти семь. – Ты была ребенком. И вела себя как ребенок. Слабое оправдание. Настька меня не отпустит. Я потеряла ее там, на берегу. Бросила. И больше у меня не было друзей. Разве что Машка, которая не друг, но я не хотела лишаться ее. Это больно – терять друга. Особенно если по твоей вине. – Ты поступила очень плохо. Но ты не убивала, душа моя. Убивала не ты… – Кайя шептал на ухо, и его дыхание опаляло кожу. Скоро я вся сгорю. – Сбежать и убить – разные вещи. Я знаю. С того нашего похода многие смеялись. И Урфин не выдержал, начал отвечать. Он умел говорить обидные слова. И сейчас умеет. Поругались никак? Но мне слишком плохо, чтобы спрашивать. Они не должны ругаться, иначе их съедят. – Он не учел, с кем говорит, и получил хлыстом по лицу. За дерзость. Я очень сильно разозлился и ударил… в полную силу ударил. То есть не своей силой. Тот парень был старше и в броне. Кирасу смяло. Грудную клетку тоже. Вот это – убийство. Которое он себе до сих пор не простил. Похоже, по нам обоим психиатрия плачет. Хорошо, что ее здесь не изобрели. – А сначала я не понял, что натворил. Но нашлись добрые люди и объяснили? Мне хочется погладить его по щеке, но не дотянусь. – Отец приказал готовить тело к погребению. Я все должен был сделать сам. В том числе объяснить родителям, за что я убил их сына. Психиатрия плакала не только по нам. Начинаю думать, что весь этот мир – большая комната с мягкими стенами. Только пациенты не в курсе и смирительных рубашек не завезли. – Йен ведь не сделал ничего противозаконного. Лишь ударил раба. – Или друга? – Магнус так же спросил. Но закон знает точный ответ. – А ты? – И я. Только мое знание ничего не решает. Год спустя мы попали во Фризию… я убедился, что нельзя нарушать закон. Никому. Пятнадцать. Еще один день на краю. Прорвавшееся некстати воспоминание. Или кстати? Не следует забывать о долге. А Кайя забыл. И замок, предоставленный сам себе, гудит гневным ульем. Тайный Совет небось изошел на дерьмо. А и плевать. Нельзя бросать Изольду. Даже на минуту нельзя. Если отвернуться, выпустить из поля зрения, она умрет. Это безумная мысль, но сейчас Кайя она кажется совершенно логичной и единственно правильной. А чистые листы почти закончились. Слова Кайя с трудом пробивались сквозь горячее солнце. И река отползала от меня, оставляя сухой раскаленный песок. – Я вернулась, – сказала я, не оборачиваясь. Крепость. Настька. Солнце. – Я… мне так тебя не хватало. – И мне тебя. – Настька держала в руках не ведерко – ту самую куклу с белыми волосами и короной. – Ты звала меня бежать, а я не послушала. – Надо было позвать на помощь… – Ты бы не успела. Кукла очень холодная, и я прижимаю ее к груди, чтобы хоть как-то остудить раскаленное сердце. Дышать становится легче. – Давай мириться, – предложила Настька, отставляя мизинец. – Цепляйся. Мирись, мирись, мирись… и больше не дерись… Мы никогда не дрались. Ругаться случалось, а драться – нет. …а если будешь драться… Кукольный лед плавится, вползая в сердце.