Ее черты исказила какая-то тень, мимолетное воспоминание. Она поднесла к губам бокал с темным вином. – Только не сейчас, – сказала она. – Пожалуйста. Невилл тяжело опустился на диван, сам не понимая, почему вдруг его охватило какое-то неопределенное раздражение. Все ее слова, ее манера поведения вполне могут объясняться пережитыми бедами. Но с тем же успехом это может быть лживый спектакль. «Зачем ей лгать?» – спросил он сам себя. Утром он проведет анализ ее крови. Какая ей выгода от лжи сегодня вечером, если спустя считаные часы он узнает правду? – Знаете, – сказал он, пытаясь разрядить обстановку, – я вот о чем задумался. Если три человека смогли пережить чуму, то мог выжить и еще кто-нибудь? – Думаете, мог? – спросила она. – А почему нет? Наверняка были и другие невосприимчивые к болезни люди. – Расскажите мне побольше о микробе, – сказала она. Замявшись, он поставил бокал на стол. Что случится, если он ей все расскажет? Что, если она сбежит, а после смерти вернется? Вампир, которому известно все, что известно Невиллу, – это ужасно. – История длинная, подробности очень нудные, – проговорил он. – Вы что-то сказали о крестах, – не унималась она. – Откуда вы знаете, что это правда? – Помните, я рассказывал про Бена Кортмана? – сказал он, радуясь, что можно вместо свежей информации изложить уже известный ей факт. – Тот, которого вы… Он кивнул. – Да. Идите-ка сюда, – позвал он, поднявшись. – Я вам его покажу. Остановившись за ее плечом у глазка, он почувствовал запах ее волос и кожи. И невольно отшатнулся. «Просто замечательно, – подумал он. – Мне, значит, даже запах не нравится. Мне, словно вернувшемуся из страны разумных лошадей Гулливеру, внушает отвращение людской запах». – Вот он – тот, что у фонарного столба, – сказал Невилл. Она что-то пискнула в знак подтверждения. Потом проговорила: – Их так мало. А где остальные? – Большинство я истребил, – ответил он, – но пока не вполне успеваю за ними угнаться. – Господи, а фонарь-то горит! – заметила она. – Я думала, они уничтожили электросети. – Я подсоединил его к моему генератору, – объяснил он, – чтобы наблюдать за ними. – Они не бьют лампочки? – Лампочка в очень прочном абажуре. – И они даже не пробуют влезть на столб, чтобы ее разбить? – Я вешаю на столб чеснок. Она покачала головой: – Все-то вы предусмотрели. Отойдя назад, он уставился на нее. «Как только она может так спокойно смотреть на них? – удивился он. – Как она может задавать мне вопросы, делать замечания, когда всего неделю назад на ее глазах их сородичи разорвали ее мужа?» Сомнения, опять сомнения. Когда только им будет конец? «Лишь тогда, когда я буду в ней уверен», – ответил он сам себе. Рут отвернулась от глазка. – Извините, можно, я на минутку выйду? – проговорила она. Он проследил взглядом за тем, как она вошла в ванную, и услышал щелчок задвижки. Потом, прикрыв глазок крышкой, вновь сел на диван. На его губах играла кривая усмешка. Он созерцал желто-рыжие глубины бокала с вином, рассеянно теребя свою бороду. «Извините, можно, я на минутку выйду?» Почему-то эти слова звучали гротескно, забавно, будто обрывок мыльной оперы из канувших в прошлое времен. Эмили Пост[5], изящно семенящая по кладбищу. «Этикет для вампиресс, впервые выезжающих в большой свет». Улыбка исчезла с его губ. А что же дальше? Что готовит ему будущее? Где эта женщина будет через неделю – здесь, рядом с ним, или же в неугасимом огне? Невилл знал, что если она заражена, надо попытаться ее вылечить – хотя бы попытаться. Но если в ее организме нет бацилл? Этот вариант в каком-то смысле еще сильнее нервировал. В первом случае он просто будет жить, как жил, не меняя ни распорядок дня, ни устоявшиеся привычки. Но если она останется с ним, если они будут жить вместе, может быть, и поженятся, обзаведутся детьми… Да, это еще страшнее. Он внезапно осознал, что вновь превратился в закоренелого холостяка с дурным характером. Он больше не вспоминал ни о своей жене, ни о ребенке, ни о своей прошлой жизни. Жил сегодняшним днем. А теперь испугался, что жизнь опять заставит его чем-то жертвовать, брать на себя ответственность. Он боялся отдать кому-то свое сердце, боялся разорвать цепь, на которую приковал себя, чтобы не давать воли чувствам. Он просто боялся полюбить снова. Когда она вышла из ванной, Невилл все еще сидел на диване, погруженный в размышления. Забытый проигрыватель тихо поскрипывал. Рут перевернула пластинку. Зазвучала третья часть симфонии. – Ну и что Кортман? – спросила она, устраиваясь в кресле. Невилл непонимающе взглянул на нее: – Кортман? – Вы хотели мне что-то рассказать о нем и о кресте. – A-а. Ну, однажды ночью я затащил его сюда и показал ему крест. – И что произошло? Может, убить ее сейчас? Может, ничего не выяснять, а просто убить ее и сжечь? Кадык Невилла дернулся. Такие мысли были отвратительной приметой мира, с которым он свыкся, – мира, где убить легче, чем надеяться. «Ну, до такого я еще не докатился, – подумал Невилл. – Я человек, а не палач». – Я что-то не так сказала? – забеспокоилась она. – Что? – Вы на меня так пристально смотрите. – Извините, – сказал он холодно. – Я… я просто задумался. Она больше ничего не сказала. Выпила вино – он заметил, что ее рука с бокалом трясется. Он подавил в себе все попытки к самоанализу. Ему не хотелось, чтобы она догадалась о его переживаниях. – Когда я показал ему крест, – проговорил он, – Кортман рассмеялся мне в лицо. Она кивнула. – Но стоило помахать у него перед носом Торой, как я получил желаемую реакцию. – Чем вы помахали? – Торой. Скрижалями Закона, если я не перевираю название. – И это… вызвало реакцию? – Да. Он был связан, но, увидев Тору, вырвался и набросился на меня. – И что случилось? – Она, казалось, вновь осмелела. – Он чем-то ударил меня по голове. Не помню чем. Я чуть не потерял сознания. Но с помощью Торы я заставил его отступить к двери и выдворил его. – Ага.