Тетка схватила со стола салфетку и прижала ее к лицу; увидев, что плечи ее вновь начали знакомым образом подрагивать, Илья тяжело вздохнул. — Это что же, он семь лет все никак из-за машины успокоиться не может? — Да при чем тут эта машина? — всхлипнула, не отрывая от лица салфетки, тетка. — Это ж все из-за Ромки пошло. — Из-за Ромки, — кивнул переставший хоть что-нибудь понимать Лунин. — А кто у нас Ромка? — Сынок его. — Промокнув глаза салфеткой, Татьяна Васильевна протянула руку к стоящей перед Ильей кружке с недопитым чаем. — Глоточек у тебя сделаю, а то во рту все пересохло. — Конечно, — поспешно согласился Илья. — Сын-то он чей, Головкова? — Его, конечно. — Тетка допила весь остававшийся в кружке чай. — Такой же дурной, как папашка. Все нахрапом взять пытается, а как не по-его выходит, так сразу дурнеет. — Ну а с ним вы что не поделили? Ему тоже машину помяли? — То и не поделили. Что мужики промеж собой делят? — усмехнувшись, тетка печально посмотрела на Илью. — Ромка же, он раньше с Дашкой встречался, до того, как она с Толиком познакомилась. А потом, как у них с Толькой отношения пошли, так она Ромку и отодвинула. — Очень интересно, — пробормотал Лунин. — А можно еще чайку? Глава 15, в которой Трошин рассуждает о встречных поездах, а губернатор демонстрирует знание русского языка Три года назад, точнее, чуть меньше Параллельные прямые не пересекаются, во всяком случае, как Трошин хоть и смутно, но помнил, на этом настаивал их школьный учитель математики. Может быть, он и был прав, но разве от этой правоты есть хоть какой-нибудь толк? В жизни ведь ничего по прямой не идет. Все либо вкривь, либо вкось, а то и вовсе сикось-накось. А при таком раскладе две кривые, какими бы замысловатыми они ни были, непременно пересекутся. Пересекутся, ненадолго задержатся друг на друге и вновь разойдутся в разные стороны. Человеческие отношения ведь тоже на кривые похожи. Одна со временем рвется все выше и выше, другая, наоборот, постепенно начинает клониться книзу. Чем больше между двумя этими кривыми разрыв, тем меньше в отношениях между людьми взаимности. Причем порой так бывает, что вначале одна кривая намного выше своей напарницы. Это значит, что человек любит, любит страстно, не обращая внимания на то, что к нему в ответ подобного чувства вовсе не испытывают, а всего лишь позволяют любить себя, наслаждаясь всеми радостями, которые может подарить чужая любовь. Потом проходит какое-то время, и первая, с самого начала взметнувшаяся почти до небес, кривая начинает потихонечку сползать все ниже и ниже. Ну а как иначе, любое сильное чувство, если оно лишено взаимности, со временем теряет всякий смысл. А ведь частенько оказывается, что и чувства-то как такового и не было. Обманка была, не любовь, влюбленность. Бабахнула разлетевшимися по небу вспышками фейерверков, громыхнула, хлестнула по ушам разрывами петард и вновь стало тихо, словно и не искрило, и не гремело ничего вовсе. Только дымок, едва заметно подымающийся над пустыми, покореженными коробками от выпущенного в небо салюта, говорит — а ведь что-то сейчас было. Что-то красивое. Самое удивительное, что в это же время другая, до поры до времени стелющаяся по земле, кривая начинает сперва незаметно, а потом все под большим углом стремиться ввысь, до тех пор, пока подъем этот не становится почти вертикальным. И в какой-то точке две кривые встречаются в воздухе, но не сталкиваются, а, как разъезжающиеся по встречным путям поезда, продолжают свое движение, не в силах остановиться. Прильнувшие к окнам пассажиры таких поездов пытаются хоть что-нибудь разглядеть в проносящихся мимо них вагонах, но увидеть уже ничего невозможно, слишком велика скорость каждого из поездов в отдельности, а если их, с учетом встречного движения, еще и сложить, то это вообще величина огромная получается, недоступная человеческому пониманию. — Поезда, — вслух повторил Трошин, — и придет же такое в голову. Он остановил машину в тихом переулке, где в это время если и мог появиться кто-то из прохожих, то разве что гуляющие пенсионеры, которые по каким-то причинам не проводят последние летние деньки на даче. Надо же, они ведь встречаются с Маринкой уже десять месяцев, и все это время ухитряются держать свои отношения втайне от окружающих. Ни одна живая душа не знает! Ну а как могло быть иначе? Прошлой осенью Маринке еще и восемнадцати не было, если бы кто-то разузнал про их роман, у него могли бы быть проблемы, очень большие проблемы. Сейчас-то она уже два месяца как совершеннолетняя, но разве это повод что-то менять в налаженной, уже доведенной до автоматизма конспирации? Ведь если Ленка хоть что-то заподозрит, то тогда дело точно кончится разводом, а такая перспектива немногим лучше варианта загреметь на зону за растление малолетки. Хотя там еще разобраться надо, кто кого растлил. И откуда они в семнадцать лет такое вытворять умеют, в школе их, что ли, этому всему учат? Факультативно. Николай расслабленно откинулся на спинку кресла и мечтательно улыбнулся. Хороший вышел год, насыщенный. Но, может, и к лучшему, что все наконец закончится? Сколько можно в партизан играть? Город маленький, все на виду, и так удивительно, как за это время никто ничего не пронюхал. Да и, если честно, уставать уже он начал. Не от секса, на это сил еще пока, к счастью, хватало, от самих отношений, которые, как кажется Маринке, вот-вот должны перерасти во что-то большее. Но он-то точно знает, что расти им некуда да и незачем. А ведь да, было время, когда он сам нашептывал Маринке на ухо всякие глупости. Про то, как любит ее безумно, как готов все бросить (под словом «все», конечно же, подразумевалась нынешняя семья) и уехать с ней вместе в Москву или Питер и там зажить вместе в большом городе яркой, наверняка гораздо более интересной, чем можно это представить себе здесь, в Одинске, жизнью. Маринка лишь смеялась в ответ, а иногда насмешливо щелкала ему пальцами по носу, называя при этом фантазером. А ведь он действительно верил в те кажущиеся теперь такими наивными фантазии. Еще бы, только при одном взгляде на Маринку он забывал обо всем. О копошащейся на кухне жене, о детях, радостно выбегающих из комнаты, услышав, как он входит в дом. Интересно получилось. Они оба заставили себя поверить в то, что говорил другой в самом начале их отношений. Он смог поверить в то, что все его идеи и планы — это всего лишь наивные фантазии, а она неожиданно для него наконец осознала, что фантазии могут превратиться в реальность. Кривые пересеклись, поезда встретились. Встретились и, не останавливаясь, помчались дальше. Еще два дня. Два дня — и потом всё. Марина уедет в Новосибирск, там ее ждет филология, а заодно и веселая студенческая жизнь. Через пару месяцев она едва вспомнит о нем. Ну и правильно, как там в песне поется? Нам рано жить воспоминаниями. Ей так точно рано, да и мне, пожалуй, тоже рановато будет. Как-никак такое дело затеял. Надо, кстати, заехать сегодня, глянуть котлован. Экскаваторщик, конечно, уверяет, что все сделал по высшему разряду, но лучше самому убедиться. Завтра ведь уже будут подбетонку заливать под фундамент. Потом недельку отстоится, просохнет, начнут вязать арматуру, а там, глядишь, и основную плиту зальют. На этом, скорее всего, вся работа в этом году и закончится, хотя кто знает, если осень будет теплой, то можно будет подвал сделать полностью. И колонны, и стены поставить. — Давно стоишь? Что осталось за прошедшие десять месяцев неизменным — так это Маринкина привычка никогда не здороваться. — Минут пять. — Он повернулся к ней и, как только увидел улыбающееся лицо с блестящими, искрящимися глазами, понял, что все же боится. Боится того, что на самом деле пройдет всего два дня, и они никогда уже больше не увидятся, а если и увидятся, то это уже будет встреча других, вновь ставших совсем чужими друг другу людей. Он впился губами в мягкие, чуть приоткрытые для поцелуя губы, прижал ладонь к ее затылку и силой притянул к себе. Так, слившись губами в единое целое, они просидели долго, почти минуту, затем она, тяжело дыша, отстранилась и удивленно посмотрела на Трошина. — У тебя все нормально? — Вроде да. — Он попытался беззаботно улыбнуться, но не был уверен, что у него это хорошо получилось. — Тогда клади ручки на руль, ножкой нажми на педальку и поехали отсюда. Трошин послушно вывернул руль. — Ты не против, мне тут надо заскочить по работе. — Он покосился на Маринку, поправлявшую губную помаду перед встроенным в солнцезащитный козырек зеркальцем. И зачем мазаться, если через десять минут опять целоваться? Вот она, женская логика во всей красе. — Это надолго? — Она задала вопрос, не изменяя положения растянутых губ и не отрывая от лица руку с помадой. — Нет, быстро. Мне только котлован проверить надо, там подбетонку завтра заливать будут. — Что заливать? — Ну как тебе объяснить? Это такой слой бетона, его льют на дно котлована. Без арматуры, вообще без ничего. Ну и бетон туда идет самый дешевый. А уже потом, когда это дело высохнет, поверх него арматуру вяжут и заливают уже настоящую плиту. Ты слушаешь? — Нет, конечно. — Она убрала помаду в сумочку. — Думаешь, мне надо это знать? — А зачем тогда спрашивала? — Не-за-чем! — Она шутливо ткнула его пальцами в бок. — Вези, покажешь свою подбетонку. * * * Кольцов ехал в третьей, замыкающей небольшой кортеж машине. Ему было хорошо видно, как свернул вправо идущий первым черный «лендровер» с охранниками. За ним последовал и песочного цвета броневик с зелеными полосами по бокам и надписями, выполненными белыми буквами: «Служба инкассации». Зачем было делать эти дурацкие надписи, Кириллу Алексеевичу представлялось неразрешимой загадкой. Это то же самое, что написать на боку машины: «Мы везем деньги». Мать вашу, ну, везем мы деньги. И что, об этом должен знать каждый водила, едущий в попутном направлении? Слава богу, никто не догадывается, сколько именно денег мы везем. Ну а что, можно было напечатать на листочке и сунуть под лобовое стекло: «Полтора ярда». Может, тогда на посту ДПС им бы всем постом честь отдали. А если напечатать чуть подробнее: «Полтора ярда. Для губера. Откат», так тогда они всем постом с мигалками нас прямо к резиденции и проводили бы. Ну, ничего, и так доедем, без мигалок. Тут от поворота всего два километра через сосновый лесочек, и мы на месте. Кортеж уже ждали, во всяком случае, автоматический шлагбаум был поднят, а дежуривший на въезде в резиденцию охранник махнул рукой, указывая в сторону скрывающегося в глубине участка губернаторского дома, мол, проезжайте. Сам Сергиевич, сопровождаемый еще одним охранником, вышел на крыльцо и теперь неторопливо спускался по ступенькам навстречу подъезжающим к дому машинам. А ведь у него в смену тут всего два охранника дежурят, Кольцов отстегнул ремень безопасности и приготовился выскочить, как только машина остановится, и не боится же такие деньги дома держать. Хотя, кто знает, может, как только они уедут, в резиденции появится другой броневик, который увезет деньги туда, куда скажет их новый хозяин. Но только никакой Кольцов уже знать этого не будет. — Иван Юрьевич, мое почтение. — Из машины Кольцов действительно сумел выскочить первым и тут же подбежал к благодушно улыбающемуся губернатору. — Вот, доставили. Все в лучшем виде, вся сумма. — Вот и славненько, Кирюша. — Сергиевич одобрительно хлопнул Кирилла Алексеевича по плечу и еще раз похвалил. — Вот и славненько! Теперь тебе только одна мелочь осталась. — Это какая же? — мгновенно насторожился Кольцов. — Ну как какая? — Хозяин резиденции рассмеялся. — Дорогу построить надо. Али забыл? — Ах это, — облегченно выдохнул Кирилл Алексеевич, — ну с этим делом мы как-нибудь управимся. — Как-нибудь нельзя, Кирюша, — укоризненно покачал головой губернатор, — раз уж государство тебе такое дело доверило, то и сделать надо не тяп-ляп, а как следует, чтобы потом областному руководству, — Сергиевич пристально взглянул на собеседника, давая понять, что губернаторское расположение теряется гораздо легче, чем завоевывается, — не было стыдно за своего генерального подрядчика. Ты меня понял, Кольцов? — Да чего ж не понять, Иван Юрьевич? — Кольцов нервно потянул вниз узел ставшего вдруг необыкновенно тугим галстука. — Все сделаем в лучшем виде. — А я вот не пойму тогда, — на лице губернатора вновь появилась улыбка, — чего не выгружаем? Или отдавать не хочешь? — Да вы что, Иван Юрьевич, — Кольцов махнул рукой, и в то же мгновение дверца броневика распахнулась, — нам чужого добра не надо. Нам главное — свое не упустить. — Да уж, ты не упустишь, — усмехнулся Сергиевич, — скажи, пусть на крыльцо поднимают и у дверей ставят. Дальше уже мои ребята разберутся. Охранники начали одну за другой поднимать по ступеням крыльца тяжеленные, по пятьдесят килограммов каждая, сумки с деньгами. Всего шесть сумок, по двести пятьдесят миллионов в каждой. Сумки таскали по двое, намотав на кулак широкие матерчатые лямки, чтобы дном не шаркать по ступеням. Таскали вчетвером. Еще четверо стояли по бокам от крыльца, держа наготове короткоствольные автоматы. Разделение труда у них, видишь ли, Кирилл Алексеевич неодобрительно взглянул на автоматчиков, тунеядцы, они тунеядцы и есть. Тоже мне работа для мужика, охранником, стыд, да и только. А лбы-то какие здоровые, вас бы всех да ко мне на стройку, там бы поняли, за что люди зарплату получают. Откуда-то сверху, из-за возвышающихся на резиденции крон многолетних сосен, послышался нарастающий гул лопастей. — Вертолет! — выкрикнул один из охранников, хотя все стоящие на ступенях уже прекрасно видели стремительно появившуюся из-за деревьев белую винтокрылую стрекозу, на одном боку которой синели буквы «ТВ», а на другом, очевидно рассчитанном на англоязычную аудиторию, — «TV». — Что за хрень собачья? — ошарашенно пробормотал Сергиевич, глядя, как вертолет постепенно снижается, явно намереваясь приземлиться на аккуратно стриженную лужайку прямо перед центральным крыльцом резиденции. — Олег, Юра, — он обернулся к своим охранникам, — из вертолета никто не должен выйти. Охранники бросились выполнять распоряжение шефа. Перепрыгивая разом через несколько ступенек, они сбежали по лестнице и только обогнули припаркованный у крыльца броневик, как неожиданно загремел мощный, вырывающийся из невидимого динамика голос: — Всем оставаться на местах! Работает спецназ. Тут же из-за кустов, из-за толстых стволов сосен, еще непонятно откуда стали появляться фигуры в черном, в бронежилетах и с почти такими же, как у инкассаторов, короткоствольными автоматами. — Лежать! Лежать мордой вниз! Не двигаться! — послышалось одновременно со всех сторон. Кольцов, не дожидаясь того момента, когда устные приказы будут подкреплены действием, неловко повалился прямо на ступени, больно ударившись сначала коленом, а затем еще и подбородком. Что происходило вокруг, он уже не видел, так как зажмурился и накрыл голову руками, но, судя по тому, что крики довольно быстро затихли, сопротивления группе захвата никто оказать не осмелился. Кроме одного человека. — Ты что, глухой или тупой? — послышался чей-то грубый голос. — Я губер… — договорить Сергиевич не успел. Под дых дали, подумал Кирилл Алексеевич, услышав, как всхлипнул Иван Юрьевич. — Губер он, — обладателя грубого голоса ситуация явно забавляла, — никто твою фамилию не спрашивал. Лежим тихо, не дергаемся. Но тишина так и не наступила. Гудели, все еще не успев остановиться, вертолетные лопасти, затем послышался шум нескольких, один за другим подъехавших автомобилей. Кирилл Алексеевич, немного успокоившись и решив, что прямо сейчас его физическому здоровью ничто непосредственно не угрожает, осторожно приоткрыл глаза. Сначала все, что он мог видеть перед собой, была только широкая полоса светлого мрамора — нависающая прямо над его носом ступенька крыльца. Очень медленно, стараясь не привлекать к своей персоне излишнего внимания, а в данный момент любое внимание явно было излишним, Кольцов повернул голову. Лежать с вывернутой шеей было неудобно, зато теперь кое-что он мог видеть. В паре метров от него распластался на ступенях Сергиевич, рядом с которым застыли чьи-то ноги в высоких черных ботинках. Видеть целиком фигуру обладателя этих ботинок Кирилл Алексеевич не мог, для этого надо было вывернуть голову еще на пол-оборота, но тогда бы он, во-первых, точно потянул себе шейные позвонки, а во-вторых, был риск, что это сделает кто-то другой, заметивший слишком сильно возросшую активность Кольцова. При втором варианте был риск, что одними только шейными позвонками отделаться не удастся и болевые ощущения могут распространиться на ребра, печень, почки и прочие внутренние и наружные органы.