— Стоять! — гаркнул второй раз Рябой, а самого от злости аж подбрасывает. Замерла Фёкла, услыхав крик зятя, ей что ли сказали? Постояла, только двинулась, он опять кричит. Застыла. Холодно. Чегой-то на улице её, как скотину какую держит? — Зосим, — кличет, да только не слышит тот. — Зосим, — крикнула чуть громче. — Никак зовёт кто? — сказала вдовица, прислушиваясь. Выглянула Ульяна, мать стоит. — Ты чего тут? — удивилась дочка. — Да вот, в гости зашла, — зашипела мать. — Чего твой муженёк меня не пущает? Удивилась Ульяна. — Как не пущает⁈ — Стоять, говорит. Я и стою. Усмехнулась Ульяна, а потом расхохоталась. — Нам сейчас не до гостей, — перестала улыбаться. — А чего ж? — сдвигает брови Фёкла. — Мать на морозе держать станешь? — Ты домой иди, как освобожусь, сама зайду. — Вон оно как, — ахнула Фёкла. — Мать на порог не пускаешь, а вдовку в избу привечаешь? — А ты почём знаешь, кто у меня гостит? — А ну в дом пошла, — появился Зосим рядом с женой, и Ульяна сразу спряталась. — А тебе, Фёкла, не стыдно мне в глаза смотреть, когда за спиной вместе с мужем своим всем говоришь, будто я зерна вам вдоволь не обеспечил? Открывает Фёкла рот, только звуков не идёт, и что на то зятю дорогому ответить. Не думала, что до ушей его дойдёт, а теперь стоит пред ним, не знает, куда глаза деть. — Поди с моего двора, не гневи ни меня, ни Господа. Сжала зубы Фёкла, и домой побежала всё Касьяну докладывать, что в немилости нынче у Зосима Рябого. Глава 12 Глава 12 Всё ж случилось, как Ульяна хотела. Оставил Зосим жену с девчонкой в доме греться, а сам с Анной пошёл печь разжигать да порядок наводить. Раздела Ульяна Агафью, усадила за стол. А та глазёнки на вкусности таращит, а руку протянуть боится. — Ешь, — подвигает к ней картошку круглую, что ещё недавно в печи стояла. — Огурчики вот, — подаёт солёные. Смотрят недоверчиво большие глазищи, только мать велела тётку слушаться. Осторожно берёт девочка из ласковых ладоней огурец и хрустеть принимается. Садится рядом Ульяна тож поесть, чтоб ребёнка не смущать, а сама Агафьюшку по голове светлой гладит. — Будет скоро дом у вас, — приговаривает, — и отец хороший. Слушает девочка, в одной руке картошка зажата, в другой овощ солёный. Разомлела от тепла да ласки. А мать с Рябым по дому хлопочут. — Стыдно мне, Зосим, — качает головой Анна, выметая сор из-под лавки, — чужая тебе, чего тратиться? — Молчи лучше, — колет щепки хозяин возле печи. Смурной, брови сдвинул, о своём думает. Ежели б всех сирых и убогих грел, не было б достатка в доме. А так разжился помаленьку. Случился в один год у него урожай хороший, да такой, что радовался Зосим, как малец пятилетний. Слыхал, что через три деревни новь почти всю град побил. Вот собрал возы, нагрузил и поехал торговать. Последнее крестьяне отдавали, да что делать? Всем не поможешь? Он трудился исправно, честно заработал. А коли не хотели брать, так пусть, у каждого своя голова на плечах. Вернулся домой, жену порадовал. На ту пору жива была его Мария, на сносях была. Это уж потом душу Богу отдала вместе с ребетёнком, а тады и сама радовалась, мол, заживёт Зосим, изба полная деток будет. А потом пришёл к нему мужик, стал денег в долг просить. Мол, так и так, не откажи, свадьбу сыну справить надобно. Покумекал Зосим, дал, только не просто так, проценты затребовал. А потом и повелось, кому надобно было — сразу к Рябому шли. А он за уши не тащил никого. Множилось богатство. Так и разжился с одной нови и дальше пошёл. Зерном да растовщичеством брать. А коли давать всем просто так, тады можно хорошим человеком прослыть, только кому надобно хорошим быть да бедным, когда можно мясо не только по большим праздникам есть да платки жене покупать и сласти. Разгорелись щепки, дров Зосим подкладывает. — Вернусь, — говорит, а сам к своей же дровнице идёт. Как прознают, что подобрел, спуску не дадут, жалиться станут. У того шесть ртов некормленых, у того мать больная. Да где ж на всех еды напасти? Вот и выходило, что надобно Зосиму скупцом слыть. Набрал дровишек и обратно в избу тащит. — Коли могу отплатить чем, — начинает вдовица, — ты только скажи. Шить могу, по хозяйству жене твоей помогать, за скотиной ходить. — Сочтёмся, — отмахивается Зосим от неё, как от мухи надоедливой. Зато Ульяне теперь подруга добрая будет, а по поводу матери таку Ульяне скажет: как прознает, что Фёкле чего снесла, тут уж Рябой не посмотрит, что с животом ходит, выпорет негодницу. — Расскажи мне, как здесь оказалася, — просит Рябой. — Да как, — выпрямляется Анна. — Муж меня чуть до смерти не пришиб, а мать его такая ж, выйти из избы не давала, будто самой по нраву было. Девчонка тады страху натерпелась, что говорить перестала. Вот я и решилась бежать. — Отчего ж тебя вдовицей кличут, ежели муж живой? — Похоронила его в памяти своей, не хочу вспоминать. Злой он, никого, окромя себя не любит. Только кады людям про то говорила, крест бабы нести предлагали. Мол, у каждого на роду свой. Потому сюда пришла и сказала, что вдова. Покивал Зосим, судьбу чужую выслушав. Горько бабе, пусть хоть теперь заживёт в ласке. — Пойду я, — старается Рябой в её сторону не смотреть. Не хочет благодарности елейной, ни к чему она. Доброе дело тогда доброе, когда взамен ничего не ждёшь. А тут и вовсе вышло, будто его заставили. Вроде и добро сотворил, а на душе гадко как-то. Вошёл в избу свою, на жену зыркнул, а та на руках девчонку качает. — Да разве ж можно! — подскочил, дитё подхватил, а та спит не шелохнется. Как вчера будто помнит жену первую, теперича за эту трясётся. — Тяжёлая ж! — Да чего будет? — не понимает Ульяна. — Не подымай тяжесть, — шипит Зосим, на руках ребёнка держа. И лицо такое грозное, а Ульяна всё равно улыбается. — Чего⁈ — опять шипит Рябой. — А вон как дитя чужое к сердцу прижимаешь. Бросил взгляд на девчонку Зосим, не по себе отчего-то, будто застали его за делом постыдным. Подошёл к печи, аккуратно уложил на полати Агафью, к жене вернулся. — Добрый ты, Зосим, — ласково говорит, а сама по плечу гладит. — Нельзя мне добрым быть, — бурчит. — А по матери так скажу! Ходить — ходи, тут я запрета ставить не могу, родные они, но чтоб из дома больше не крупинки туда не отнесла, поняла? — Так Луша там, Ванечка, — обомлела Ульяна. — Я теперича муж тебе, я семья да моё дитя, что под сердцем носишь! Сжалось сердце Ульяны, когда про ребёнка услыхала, уж представить не могла, что иначе о Рябом думать станет. И всего ж то прошло времени мало, только уважает его жена нынче. Иначе как? Потому и жить теперь Ульяне проще, добро к добру тянется. Только под сердцем она дитя носит, а на сердце грех. Сможет ли отмыть его, никак в церковь сходить Богу помолиться? Услышит её? Примет раскаяние? — Собака брешет, — недовольно сказал Зосим, — никак кого опять принесло. На сей раз Петька в дверях появился, снега нанёс. — Братец, — бросилась к нему Ульяна с радостью. — Анька где? — грудь вздымается, видать, бежал, как прознал, что не живёт его зазноба боле у Ефросиньи. — В доме вашем, — улыбается Ульяна, не видя, что муж её глаза подкатил, только молчит всё ж. — В каком? — понять не может Петька, и рассказала тогда ему сестра, как всё хорошо устроила. Молчит Петька, не знает, как в глаза Рябому смотреть. И обязанным быть не хочется, и вести Аннушку некуда. Зима на дворе. — Дай хоть руку тебе пожму, Зосим, — говорит брат. — Никогда добра не забуду. — Живите, — протягивает хозяин твёрдую ладонь. — В любви да ладу. Теперь у Ульяны подруга появилась. Ходят в гости, вместе хлеба пекут, вместе избу метут да девчонку бабьим премудростям учат. Встретил Касьян Зосима. — Чего ж ты, зять, сына моего подневольничаешь? — Кто сплетни разводит? — удивился Зосим. — Своя воля у него, сам себе хозяин. А коли не так судьбу сложил, как вам надобно — что ж с того, на всё воля Господа. — Себя что ль Богом возомнил? — прищурился Касьян. Сжал кулаки Рябой, на тестя, с кем ещё недавно ручкался, исподлобья глядит, ненавистью взор пышет. — Я себя Господом не называл! — качает головой. — А вот ты вздумал имя моё порочить средь крестьян, будто я слова свого не держу. Гляди, Касьян, не посмотрю, что отец жены моей, что старше, да мне тебя уважать надобно. Коли будет за что — стану, токмо пока не вижу в тебе человечности, а лишь притворство.