Распечатала коробочку. Зачем-то брызнула на руку, понюхала. – Хороший запах, мне нравится. Тут за окном засвистело. Катя повернулась и схватилась за подоконник. – Иди сюда, иди скорей! Я подошел, встал за Катиной спиной. Взлетали заряды… фейерверк. Близко-близко, прямо посередине двора. Такой яркий… огонь… Я закрыл глаза, а Катя в это же время подалась назад. Ее макушка оказалась у меня под носом… И пахло от ее волос смесью мандаринов и духов. И все закрутилось в голове – как это я днем держался? Даже на улицу ее потащил, потому что невозможно было рядом находиться. Она что – думает, будто я железный? И платье это… Застегни, говорит… А сама так близко. И я чувствую мандариновый привкус на ее губах – заранее, еще не коснувшись. – Кать… я… тебя… люблю… Сказал – и будь что будет. Какого черта… Катя повернулась. Я как будто оглох – никаких звуков за окнами. И ничего, кроме ее глаз, не видел. Как под гипнозом… Потом она обняла меня за шею, поцеловала, и я почувствовал тот самый привкус, о котором думал весь вечер, мандариновый, самый лучший… Потянул ее в комнату. А там темно, только всполохи салютов. Не включая света, увидел, что на диване она постелила. Когда только успела… Наверное, пока я в ванной был, смотрел на себя в зеркало и поражался собственному терпению: ведь молодец же, молнию любимой девушке застегнул. Теперь этот чертов замочек не расстегивался без хвостика, взяться-то не за что, а руки задрожали. Я как-то неудачно его дернул, кажется, ткань надорвал… И вспомнил, как в первый раз удивлялся тому, что происходит. Теперь тоже можно удивляться. Ведь у меня в первый раз в жизни так: она меня любит, я ее люблю… Вообще голову потерял. Вышло так, что Катя мной управляла, как и днем, и о предохранении она вспомнила, а не я. Моей самой связной мыслью было только: Новый год… И еще на полминуты пришел в себя, когда понял, что чувствую Катины ладони на своей спине… и не через футболку, а кожа к коже. И ничего не случилось… Она не удивилась, не дернулась, не убрала руки… Потом на улице грохало и грохало, кто-то орал, свистел, что-то происходило… Такое далекое и неважное. А нам можно было лежать, обнявшись, и мне больше не надо было думать, как же сказать ей и как она это воспримет. Теперь можно было повторять: я тебя люблю. И проводить пальцем по ее губам, пока она отвечает: я тебя тоже. Какой я был дурак в прошлый раз, что заснул. Я заснул – и она ушла. Заснуть было нельзя. – Ты не уйдешь? – Ты уже спрашивал. – Скажи еще раз. – Не уйду. Это очень хорошо звучало: не уйду… Я проснулся от собственного крика. Подскочил и не мог понять, где нахожусь. Одеяло было необычного цвета. Раньше оно было синее, а теперь стало светлым. Как в больнице… Я отшвырнул его и только тогда понял, что оно в пододеяльнике. Зачем я надел пододеяльник и почему лег раздетый – я не помнил, и это меня очень испугало. Вещи валялись на полу. Я быстро оделся. Пока натягивал джинсы, что-то мелькнуло в голове – конечно, тут же была Катя. Засыпал не один, а проснулся один. Метнулся к выключателю, нажал… Катя стояла на пороге комнаты – босиком, в длинной футболке, смотрела перепуганно. – Я пить ходила. Тебе что-то приснилось? – Не помню. Я действительно не помнил, просто было как-то нехорошо: немного страшно, немного тошнило. – Ты чего встал, рано совсем? Давай еще поспим? – Давай. Она подняла одеяло и легла к стенке. А я подумал, что это правильно – так ей будет сложнее уйти. Я как будто перегораживаю дорогу. Мы заснули, Катя прижималась ко мне спиной, когда во дворе снова грохнуло. Я открыл глаза и увидел, как в окно влетело что-то горящее. Наверное, петарда. Упала прямо на одеяло. В таких случаях надо действовать очень быстро. Одеяло, по которому тут же пополз во все стороны огонь, швырнуть подальше, а Катю схватить за руку и оттащить. С дивана, а еще лучше – из комнаты. Из комнаты я ее вытащить не успел. Она крикнула: – Мне больно, пусти! И сразу все вокруг стало обычным. Окно как окно, постель как постель. Катя сидела и держалась за руку. Потом встала, пошла в ванную и оделась – в то, в чем пришла, – свитер, джинсы. Хотя на улице еще только начался рассвет, а она обещала побыть до вечера. – Не уходи, пожалуйста, – попросил я. Она помолчала, потом отвернулась. – Да я не ухожу, просто больше не хочу спать. Чайник включу. Я поднял одеяло, застелил диван, сел на него и понял, что боюсь идти на кухню. Потому что я испугал Катю и она теперь может на самом деле уйти. Пусть и сказала, что не уйдет. Но может. И тогда я умру. Она Рука болела. И было страшно. Остаточный страх: не того, что случится, а того, что уже было. Больше всего хотелось вцепиться сейчас в Андрея, прижать к себе и пожалеть. Но я прекрасно помнила это его «ты любишь котят?». Скажет – найди и хоть обжалейся. И я не знала, как себя вести. Поэтому пошла на кухню. А там уже решила: буду делать вид, что ничего не произошло. Мало ли что кому может присниться. Я как-то во сне вскочила с дивана не в ту сторону и так ударилась лбом о стену, что потом два дня голова болела. Выглядело это со стороны, наверное, ничуть не лучше, чем то, что я видела сегодня. К тому же ночью, до этих его кошмаров… Все было прекрасно. Он сказал, что любит меня… Самое странное, что я могла услышать сегодня. Наверное, я бы даже и не поверила. Может, он всем своим девицам так говорит… Но он столько раз спросил: «А ты не уйдешь?» Это не могло быть просто так. Конечно, не могло. Да и я ничуть не сомневалась, что влюбиться в меня можно. Я, в конце концов, не уродина и не дура. Разогревая оставшиеся пирожки, я совсем расслабилась – он же не хотел сделать мне больно, это случайность. Зато как было хорошо… А теперь будет еще лучше, раз уж оказалось, что мы друг друга любим. Вообще, жалко, что он заснул быстро, смотрел на меня, гладил и вдруг выключился – резко, будто электрический шнур из сети выдернули. Я бы и до утра, наверное, просидела, или пролежала, или… Но раз он уснул, то и я уснула. Очень уютно было засыпать, прижимаясь к Андрею. И зря он стеснялся в первый раз раздеваться. Теперь я знала почему – из-за шрамов на спине, под пальцами они ощущались, но не так уж и ужасно. Я вспомнила, как Ольга Владимировна говорила, что он и живой-то остался, потому что не успел пробежать вглубь дома за Данькой, его придавило горящими досками… – Андрей, иди чай пить. Он тут же пришел. Интересно, если бы я не позвала, так и сидел бы в комнате? – Кать, прости, а? Я улыбнулась. – Да за что? Ерунда. Я, кстати, во сне хожу. – Правда? – Ну, не каждый день. И разговариваю. Раньше вообще много во сне болтала. Помню, меня в садике мальчишки научили плохим словам и я, когда засыпала, закрывала себе рот руками, боялась, что во сне все это скажу и мама будет ругаться. – И как, сказала? – Не знаю, наверное, нет. И тогда он наконец тоже улыбнулся. Ну вот, кажется, все наладилось. Мы доели пирожки и пошли смотреть Шрека. Улеглись рядом на диван и смотрели… Полчаса, наверное… И я поняла, что он не на экран смотрит, а на меня. А он спросил: – Можно я тебя поцелую? Интересно, ему на такой вопрос хоть кто-то отвечал «нет»? Хотела бы я посмотреть на эту дуру… Про Шрека мы забыли, целовались и целовались, а потом Андрей вдруг начал говорить, что влюбился в меня давно – после того моего дня рождения, только не знал, как сказать, и что тогда, когда я от него сбежала у супермаркета, мы могли бы уже встречаться… Ничего лучше я услышать не могла и даже не мечтала. Он меня любит! Андрей – меня! Конечно, мы убрали ноут с дивана, а за окном уже было почти совсем светло, и я даже на секунду как-то испугалась – ведь раньше все скрывала темнота, а сейчас он меня может рассмотреть. Нет, я не считала себя некрасивой или что-то в этом роде, просто вдруг укололо, но именно на секунду, потому что его это, кажется, смутило еще больше. Я только взялась за край его футболки, и он даже дышать перестал. Я вспомнила про ту проблему. И прошептала ему на ухо: – Я никому не скажу. Не знаю, почему именно это, а не что-то вроде «ерунда, подумаешь». Наверное, потому что для него это было не ерундой. Зато его смущение сделало меня смелее. Он не понимает, какой он – самый лучший… Потом оказалось, что отсутствие темноты – даже хорошо. Видно взгляд. Ау него очень красивые глаза… И смотрит он на меня как на чудо… С ума сойти! На этот раз после того, как мы уже оторвались друг от друга, никто из нас и не подумал заснуть. Хотя было очень тихо: послепраздничное утро, половина Москвы еще вне сознания… Лежали и разговаривали, медленно и лениво. Он спросил, почему в школе-то меня не видел… А я рассказала, что пришла только в конце восьмого класса. Мы переехали. И я еще скучала по старой школе, а потом в девятом его увидела. И, в общем, нормального состояния с тех пор у меня и не было. – Понятно, – сказал он. – Но все равно странно. Я мог тебя еще в школе заметить. – В школе я бы тебе не понравилась. Потом фотку покажу – довольно непрезентабельное дитя. – Ты и сейчас дитя… Вон, с косичками ходишь. – Это удобно. И стильно. К тому же в сорок лет я уже не смогу носить косички, последние годы наслаждаюсь. – Ну да, до сорока тебе рукой подать. – Андрей сел на диване. – А у нас еще что-нибудь съедобное осталось? – Только колбаса. – Дядя Федор, – улыбнулся он. – А ты тогда кто? Кот Матроскин, что ли? – Матроскин шил, а я тебе платье, кажется, порвал. Он поднял мое платье, которое со вчерашнего дня так и валялось на полу. Повертел в руках. Молния действительно была оторвана от ткани. Потом посмотрел мне в глаза и улыбнулся снова, но уже как-то загадочно. – А хочешь, зашью? – У тебя что, машинка есть? – Целый цех. Не у меня, конечно, у отца. Сегодня первое января, в «Мечте», кроме охранника, никого. Хочешь, поедем? – Ты что, умеешь шить на машинке? Я удивилась. Сама эту технику в школе так и не освоила. – Не умел – был бы Шариком. Который балбес. Так едем? – Едем! Мне стало интересно. И весело. Первое января, какой-то пустой цех в какой-то «Мечте», и Андрей будет зашивать мое платье! Новогоднее чудо продолжалось. Одеваясь, я заметила, что на руке остались синяки. Там, где он спросонья схватился. Но это было такой мелочью по сравнению со всем остальным… Он То, что Катя не ушла и вообще сразу меня простила, было удивительно. А все, что было после этого, – еще поразительнее. Никто и никогда ко мне так не относился. Никто никогда на меня так не смотрел. И я расслабился. Разве я сам мог бы бросить Катю, если бы ей ночью приснился плохой сон? Конечно, не мог бы. Тогда почему я ждал, что она так поступит? Только все равно чувствовал свою вину – за синяки у нее на руке. Как попадались в поле зрения, так кололо где-то под ребрами. Если бы я мог отмотать время обратно, я бы, наверное, на пол лег спать… А она даже не обиделась. И еще я помнил теперь ее «я никому не скажу». Я и не думал, что она кому-то что-то скажет, да и не было это такой уж страшно закрытой информацией – подумаешь, мало ли у кого и где могут быть шрамы, – но именно в тот момент мне это показалось чем-то очень важным, нас соединяющим. Она знает, но не скажет… В «Мечту» мы еле достучались. Охранник, естественно, дрых крепким послепраздничным сном и дверь никому открывать не собирался. Высунувшись, сразу предложил нам пройти кое-куда такими словами, которые при Кате говорить, пожалуй, не стоило. И только потом меня узнал.