Оказалось, Андрей у родителей. Еще прошлой ночью он позвонил им откуда-то с улицы, и они ездили его забирать. Меня укололо – почему не мне. Мне нельзя было позвонить? Я же волнуюсь. Андрей спал, Ольга Владимировна повела меня на кухню и все рассказала. Что он последнее время пил какие-то таблетки, чтобы быть спокойным, причем пил их, оказывается, ради меня… Что его задержали, продержали почти всю ночь в полиции, а когда ему стало совсем плохо, выгнали на улицу. Потом Ольга Владимировна начала о проблемах – мол, Павел Ильич снова настаивает на больнице, они поссорились, теперь Андрей с родителями не разговаривает и вообще не встает. Столько информации – мне хотелось зажать уши и убежать. Получалось, что все это из-за меня. Ведь жил же он как-то до меня, лекарствами не травился и неживым не выглядел. А я появилась, и началось… Все хуже и хуже. Я представить себе не могла, что так бывает. Взаимная любовь, и всем плохо. Наверное, у меня на лице все было написано, потому что Ольга Владимировна сказала: – Катя, я сначала не хотела все вот так тебе выкладывать. Но решила, что ты должна знать и должна подумать. Тогда я прямо спросила: она хочет, чтобы мы расстались? Она ответила, что не знает. Даже она – не знала, чего уж обо мне говорить? В детстве мы с подружками пересказывали друг другу душещипательные истории – вроде как написал парень девушке из армии, что ему ноги оторвало, а она струсила, он же вернулся здоровый, и это была только проверка. С моралью – не предавайте любимых. И я всегда думала: любовь предавать нельзя. Что бы ни случилось, если любишь человека, ты должна быть с ним. Оказалось, это очень красивые, но лозунги. А на самом деле все может быть очень страшно. Тем более когда перед тобой не листок бумаги с какими-то строчками типа «я отравился лекарствами, а теперь ни с кем не разговариваю», а настоящий живой человек. Я попросила разрешения увидеться с Андреем, пусть он спит, я только посмотрю и уйду. И да, Ольга Владимировна, я все понимаю, и я подумаю. Подумаю о чем? Не расстаться ли нам, пока не поздно? А кто сказал, что не поздно? Я попыталась представить, что мы расстаемся. Вот не видимся больше… Так внутри все сжалось… И я готова была поклясться тут же, что нет, я не смогу так, я останусь с ним, и мне на все наплевать. Пусть хоть какой, но я его люблю. А потом я вошла в комнату. Андрей не спал. И не спал, и на меня не реагировал. Лежал и смотрел в спинку дивана. И я остановилась, не могла шаг вперед сделать. Снова захотелось закрыть глаза, уши, а открыть потом – когда все изменится в лучшую сторону. Пусть кто-то решит все проблемы. Но детсадовской наивности во мне осталось все-таки маловато. Никто ничего не решит. Мне просто не повезло, в моей жизни случилось вот такое… – Катя… Наверное, Ольга Владимировна звала меня, чтобы я вышла. И да, теперь я даже ее понимала, она тоже могла, как и я, мечтать повернуть время назад. Хотя бы на ноябрь, чтобы я не сваливалась Андрею на голову… Я повернулась, шагнула к двери в комнату и… закрыла ее. Не знаю почему, мне как будто казалось, что одна я все пойму быстрее. И вот когда я закрыла дверь, Андрей повернулся от спинки дивана. И я легла рядом. Забралась к нему под одеяло и обняла. Как будто, если я вцеплюсь в Андрея покрепче, моя трусость пройдет, найдутся силы плюнуть на все и решить, что раз я его люблю, то… – Кать… – он тоже меня обнял, – наконец-то ты пришла. – Знаешь, если бы ты позвонил, я бы и раньше пришла. – Я телефон потерял. Мама сказала, что позвонит… Я не стала ему говорить, что никто мне не звонил, это уже было неважно. Я вообще не знала, что ему сказать, не спрашивать же: «Нуты как?» И так видно, что хуже некуда… Вот эта картинка – мы вместе, обнявшись, но как будто не одеялом укрытые, а бетонной плитой, настолько мне тяжело, – всплывала и всплывала в голове. Я тогда собрала все силы, чтобы не разреветься. Теперь их собирать было не надо. Ты дома, Катенька, реви – не хочу. Реви и решай, как жить дальше. Особенно после того, что ему сказала… Я сказала ему правду и теперь была готова себя за это убить… Объяснила, что очень его люблю. Очень, но мне страшно. Я не знаю, что мне делать. И нам нужна помощь, на самом деле нужна. Что оттого, что он перессорится с родителями, ничего не наладится. И что, если бы все у него могло пройти только оттого, что мы друг друга любим, уже все было бы хорошо. Кто меня просил задвигать эти речи? «Я тебя люблю» было бы достаточно. Теперь он решит, что я, как и его родители, хочу отправить его в психушку. Поэтому он мне и не ответил. И последняя картинка – мы сидим на диване и едим печенье и колбасу, которые принесла нам Ольга Владимировна. Она просто спросила: вы есть хотите? И я сказала, что хочу. Именно колбасы. Потому что я знаю, как ее правильно едят… И потому что надо было что-то делать… А вот что делать теперь? Как нам жить дальше? Телефон зазвонил в три часа ночи. Я вскочила и не могла понять, откуда идет звук. И номер был незнакомый. – Кать, ты спишь? – спросил Андрей. – Сплю. Очень логичный вопрос среди ночи. Сердце у меня подпрыгнуло к горлу. Сейчас скажет что-нибудь… неприятное. – Кать, я завтра пойду в больницу, – сказал Андрей, – ты права, это нужно сделать. Он Стул пролетел через комнату и врезался в стену. Стулья не люди, с ними я пока справляюсь. Могу кидаться книжками, могу перевернуть письменный стол. Могу разнести всю комнату, только это ничего не решит. Ни-че-го. Только появится иллюзия, что ты чем-то управляешь и что-то контролируешь. И то ненадолго. Я сел у перевернутого стола на пол, в голове гудело, я сильно устал. Аттракцион «Ты что-то решаешь» закончился, началось прежнее бессилие. Сначала за меня решали те, в форме. Очень быстро я понял, что никаких «потерпи нужное время, и тебя отпустят» не будет – меня станут таскать туда-сюда, пока я не подпишу эту чертову бумажку. Ни одно мое слово там ничего не значило, даже то, что я потерял сознание, ничего не отменяло. Очнулся же, ручку держать можешь – вперед. И то, что они все равно добьются чего хотят, было страшней, чем просто боль… Наверное, мне повезло, во второй раз я отключился надолго. И в это же время привезли кого-то, кто заинтересовал их больше, чем я. Я слышал, как они разговаривают. Что-то типа «сдохнет еще тут». Не сразу понял, что это обо мне. Но потом мне отдали телефон, ключи и вывели на улицу. Я не сразу в это поверил, а когда поверил, побежал. Заскочил в соседний двор и упал там. Наверное, даже снова выключился. Уже не очень хорошо понимал, что мне кажется, а что нет. Просто вдруг увидел, что у меня в руках телефон. Можно позвонить. Ночь, темно… Кому звонить? Не Кате же. Мелькнула мысль, что не надо никуда звонить, надо дождаться утра и пойти домой. Но до утра я бы замерз. Я огляделся: на подъездах рядом стоящего дома были домофоны, не войдешь. Но я все равно подергал дверь крайнего подъезда – вдруг он открыт. Было заперто. А я вдруг понял, что ночью пытаюсь попасть в чужой дом. Жильцы вызовут полицию, а там меня убьют. Меня как будто парализовало от страха, я стоял в неизвестном дворе, не мог пошевелиться, и даже дышать мне было трудно. Когда немного отпустило, я позвонил маме. Прочитал табличку с адресом на стене дома и попросил меня забрать. Это было слабостью – просить помощи у родителей. Но мне было очень страшно, я даже спрятался, чтобы меня тут никто не увидел и не вернул в полицию, – сел под детскую горку. Хотелось стать как можно незаметней, а лучше – исчезнуть. Пока родители за мной не приехали, я несколько раз решал, что они меня не найдут, я перепутал адрес на табличке… Хватался за телефон, перезванивал и повторял этот адрес. Потом, когда увидел машину, телефон выронил… Я им все рассказал. Протраву, полицию и таблетки. Отец сообщил, что демократия закончена, ему очень не хочется меня хоронить и теперь я буду жить дома. И сначала я даже порадовался, что оказался дома. Тут безопасно, никто не обещает восемь лет тюрьмы и не пинает. Я начал искать телефон, чтобы позвонить Кате, и понял, что потерял его, но мама обещала сама позвонить. Засыпая, я слышал, как родители ругались. Точнее, отец орал, что мама виновата, не надо было летом прогибаться и отпускать меня. А когда я проснулся, отец решил поговорить со мной серьезно. И говорил то же, что и Водовоз на показе: Катя от меня уйдет. Когда узнает, что меня задержали с травой, – непременно уйдет. Наверное, он был прав. Я просил его не рассказывать Кате. А он сказал: посмотрим, и вообще, вечером договорим. И уехал на работу. Тогда я понял, что натворил, – перепугался ночью до потери человеческого облика и сам же все родителям и выложил. Идиот. А они – предатели. Понятно, в кого я такой слабак, что не мог переждать, потерпеть и уйти домой. В мать, конечно. Она тоже слабачка. Отец сказал, что я псих, – она поверила. А ведь я с ней почти помирился… И тогда я решил уйти. Сразу за отцом. Потом понял, что, если уйду, они непременно всё расскажут Кате. К тому же они обещали позвонить ей, скажут же, что я здесь. Она сюда и придет. И потом, у меня все болело, даже вставать лишний раз было трудно. Я подумал, что надо ждать Катю, а с родителями не разговаривать. Нет их, и все. Власть людей в форме окончилась, теперь все за меня решал собственный папа. Он говорил, что больница мне обеспечена – хочу я этого, не хочу я этого… Я делал вид, что отца не существует. Я остался ждать Катю и жду Катю. Остальное мне неинтересно. И ни в какую больницу я не поеду, попробуйте затолкайте. Я лучше в окно прыгну… А Катя все не приходила. Я старался не двигаться, как будто, если не буду двигаться, родители забудут о том, что произошло, перестанут ко мне лезть… Чтобы не вставать лишний раз в туалет, я не стал ничего ни есть, ни пить. Потом мне пришла в голову отличная идея. Если Катя не придет, значит, она меня бросила, и я тогда просто тихо сдохну. Сколько там человек может прожить без воды? Три дня? Уж за три дня все решится. И это было совсем не страшно. Когда тебя могут убить в полиции лишь потому, что это им пришло в голову, – страшно, а когда делаешь выбор сам – нет. Я вспомнил тот случай, когда я собирался броситься под поезд в метро. Вот дурак. Был выход куда незамысловатей… Наверное, если не пить, то просто уснешь. Катя пришла, и я обрадовался, словно она могла взять меня за руку и увести из дома. А оказалось все не так. Она говорила почти то же самое, что я уже слышал от мамы. Она меня любит, но ей страшно. Конечно, я же монстр. Настолько, что со мной опасно находиться рядом… Но я так по ней соскучился, что, как бы она меня сейчас ни назвала и что бы ни сказала – все можно было простить за то, что она пришла. К тому же она в чем-то была права. Я смотрел, как у Кати в руках крошится печенье и крошки падают на постель. И мама ничего не говорит, хотя это всегда ее очень раздражало – еда в постели. Я подумал, что могу никогда в жизни больше не увидеть, как Катя крошит печенье… Потом она ушла, а я взял стул и бросил в стену. Я должен был сделать что-то сам. Не чтобы за меня решали. То, что я собирался сделать, меня пугало, но теперь я понимал, что иначе нельзя. Я встал, поднял опрокинутый стол и пошел в коридор. Мама стояла со своим телефоном в руке. Я забрал его у нее и сунул в карман. – Ты хочешь позвонить отцу? Не надо. Я успокоился, я все подберу. И я согласен лечиться. Только ничего мне сейчас не говори. Потом я собирал книги и ставил их обратно. Как бы так поставить всё на свои места в голове… Ночью я проснулся и понял, что забыл сказать все Кате. Собственному отцу вечером поклялся, что не сбегу, ничего не натворю и пойду к психиатру. А Кате забыл сказать, как она права. Было, конечно, уже очень поздно. Но я подумал, что, если не скажу Кате – я могу испугаться, передумать… А если скажу ей, то уже никуда не денусь. Может быть, все не так уж плохо и все наладится? Она Пара тянулась медленно, я извертелась, рисовала в тетрадке цветочки с глазами и зубами и постоянно смотрела, сколько времени, на телефоне. Потому что вот сейчас, прямо сейчас Андрей пошел к врачу, а этот врач не какой-нибудь стоматолог, а психиатр. Психиатров я представляла себе плохо, наверное, поэтому они меня и тревожили. Что может произойти теперь? Конечно, Андрея положат в больницу. А там… Наверное, решетки на окнах… И вообще ужасно. А приходить можно? Если нельзя, то сколько дней мы не увидимся? К тому времени, как пары закончились, меня саму смело можно было сдавать в дурдом. Андрей не звонил, а я не решалась его дергать. – Катя! Я повернулась. Передо мной стоял Водовозов. – Что ты хотел? – Громова ждешь? – Нет, домой собираюсь. А что? Он молчал, а я себя одернула: зачем сразу грубить. У человека горе, отец погиб, ему посочувствовать надо… – Подвезти? – вдруг предложил он. – В смысле? – Тебя домой. Все равно мне делать нечего. Предложение было сомнительным и даже подозрительным. Я не могла определиться – считать Водовозова своим врагом, потому что они подрались с Андреем, или не считать? Но в итоге решила, что за полчаса в машине он меня точно не слопает, даже если враг. А я хоть как-то отвлекусь. – Андрей-то куда делся? – спросил Водовозов. – Заболел. – А… В машине мы сначала молчали, потом Виктор сказал, что жизнь – отвратительная штука. – Почему? И тогда он начал излагать – про смерть отца и про коварство девушек. Вот Ира Виктора, беднягу, бросила. И, между прочим, бросила из-за Андрея, перестала с ним встречаться после того показа мод. Я на всякий случай кивала. Отец – это печально, да, я понимаю. Девушка – наверное, она и не любила, иначе что за повод бросить – драка. Ерунда какая. – В этом и есть самая большая загадка, – сказал Водовозов. – Я пострадал, а меня бросили, Андрею же хоть бы что. Притом что виноват – он. – Может, вы еще помиритесь с Ирой? – как можно участливее предположила я. И обрадовалась, что мы уже подъезжаем. Все-таки Виктор мне уже начал надоедать своими разговорами. Хотя все было объяснимо – не с кем поговорить. Но я ему, в конце концов, не друг, не сестра и не психоаналитик. Я показала, куда свернуть и где можно припарковаться недалеко от моего дома. – Слушай, – сказал он вдруг, – а может, мне вообще девчонку другую найти? – Может быть.