– Данька тут очень хорошо получился, – сказала Катя и закрыла альбом. А я снова открыл. Мне не с кем было поговорить о Даньке. Я пытался с мамой, но ее это ужасно волновало, она думала, что, если я буду о нем говорить, у меня снова поедет крыша. А компании у нас практически и не было, мы дружили вдвоем. То есть была какая-то толпа народу, знакомые, с которыми здорово было просто трепаться, но не о серьезном и не когда у тебя проблемы. А Катя… она же тоже, получается, знала Даньку. Если ходила за нами целый год… – Он был классный, – сказала Катя, как будто услышала мои мысли… Она Вот от кого я не ожидала проблем, так это от своих родителей. Они же сами всегда мне внушали, что я взрослый разумный человек… А еще мама тревожилась, что я много учусь и не гуляю. Но теперь, когда я уходила к Андрею каждый день, мама вдруг впала в другую крайность: стала бояться, что я мало занимаюсь и много гуляю. И вообще, любовь в восемнадцать лет – это только репетиция какого-то настоящего огромного чувства. Да, Андрей ей нравится, но… Ему тоже только двадцать. А значит, в голове ветер, в организме гормоны. Папа был еще категоричней: сначала выучитесь, потом влюбляйтесь. Нет, они не читали мне длинных лекций и моралей, но потихоньку капали на мозги каждый вечер. Наверное, стоило, чтобы чуть-чуть их успокоить и разрядить обстановку, пару дней приходить из универа сразу домой и сидеть на маминых глазах за учебниками. Но это казалось нереальным – мне нужно было находиться с Андреем. Кроме желания все время быть вместе, я еще и ответственность ощущала. Он попал в такую ситуацию из-за меня, и я должна сделать все, чтобы помочь ему выбраться. Мы собирали пазлы, играли в настолки, смотрели мультики и киношки, гуляли в его дворе, а в субботу Ольга Владимировна вдруг уехала на какую-то встречу вместе с мужем, и их не было целый день. И мы как будто вернулись в тот день после Нового года, когда можно было никуда не спешить и ничего не опасаться. Потому что хоть дверь в комнату Андрея теперь и запиралась, но все равно мне было неудобно, и, когда его мама была дома, мы только целовались. А тут никого… Да еще и сообщили, в котором часу вернутся. Наверное, чтобы к этому часу мы могли сделать приличные физиономии и заняться сбором замка, там как раз чуть-чуть оставалось… – Кать… я хотел спросить… Продемонстрировав желание что-то спросить, Андрей замолчал. Потом все-таки решился: – А я у тебя какой? Ну… по счету. – Второй. Он на меня посмотрел недоверчиво. Ну да, наверное, все так и говорят: второй, будь парень хоть двадцатый. – Правда второй. Первый был на море. И я рассказала, как пыталась отвлечься, между прочим, не от кого-то, а от него самого. Ну а что мне было делать? Я-то у него наверняка не в первой десятке. Не собиралась об этом спрашивать. Однако вопрос вырвался. И я тут же напряглась: сейчас как скажет, что вторая, и я пойму, что он мне врет. – Ты третья, – сказал он, – ну, я считаю только настоящих. – А что, бывают ненастоящие? – Полно. Сказал, что с первой девчонкой его Данька познакомил. Данька все эти дни, с той секунды, как я увидела его в альбоме, как будто был с нами. Андрей его часто вспоминал. Меня это не напрягало. У меня самой в жизни такой крепкой дружбы не было… Так мы и дотянули до понедельника, и Андрей не передумал и поехал в эту больницу. И я решила: все, победа. Теперь все будет отлично. И, конечно, я буду продолжать к нему приходить. Маме я говорила про библиотеку, а сама писала конспекты у Андрея. Все-таки учиться тоже было нужно. Из-за учебы у нас и начались первые проблемы. То есть Андрею тоже надо было чем-то заняться, не смотреть же на меня просто так. Он сказал, что не хочет отстать и всю летнюю сессию трястись, что его выгонят. Хватит с него зимней. Звонил одногруппникам, брал задания, садился рядом со мной и… вскоре начинал жаловаться, что ничего не может запомнить, что материал уродский, и недоумевал, зачем он вообще пошел именно в этот универ. Сначала, в первые дни, это было неявно и между делом. Потом все больше. В пятницу он скинул со стола учебники, объявил, что он тупой и чтобы я уходила, потому что мне, отличнице, такой парень нафиг не нужен. Я решила с конспектами больше не приходить. Лучше возвращаться пораньше и делать все дома. Не хватало еще разборок из-за учебы. В выходные все вроде утряслось, а в понедельник началось с новой силой. Только высказывался Андрей уже не про учебу. Теперь он твердил, что просто мне не нужен, что я его брошу, что никому такое счастье, как он, и в страшном сне не приснится. И что его уже никогда не сделают нормальным, потому что, если бы это было возможно, ему бы уже было хорошо. А от всех этих лекарств только хочется спать и тошнит, а пользы никакой. Судя по всему, он изводил не только меня, но и свою маму, потому что та начала пить успокоительное. И я понимала, конечно: наверняка он плохо себя чувствует. Если бы мне каждый день кололи вены и кормили таблетками, я бы тоже ныла, но… Я устала. Ощущала беспомощность. И как будто меня обманули. Обещали, что все сразу исправится (хоть никто и не обещал), а ничего не менялось. То есть менялось, но не так, как я хотела. Может, Андрею и становилось лучше в том смысле, что не снились кошмары и он не собирался кидаться в драку, но мне от этого было не легче. Третьего марта мы с Андреем впервые серьезно поссорились. В универе мы готовили КВН к Восьмому марта, я задержалась на репетиции и, когда приехала, хотела ему все пересказать. Настроение было отличное. Но ему почему-то не стало весело от моего рассказа, наоборот, вспомнил, что сам не видел одногруппников уже давно, что его никуда не отпускают, сказал, что его все достало, что он бросает к чертовой матери эти таблетки и уколы и будет жить один, как раньше. И тут я не выдержала. Сколько можно об одном и том же? Решился, так доведи уже все до конца. Ведь это же Андрей, а не какой-то слабак Водовозов, чтобы чуть что сдаваться. Я сказала: – Хорошо, бросай. Живи один. Делай что хочешь, я больше так не могу! – А я знал, что ты уйдешь. – Да ты еще и экстрасенс… – Для этого не надо быть экстрасенсом. – Я тебя люблю. Если не веришь – это твои проблемы. Я сейчас уйду не потому, что ты какой-то не такой, как мне надо, а потому что у меня уже голова трещит. Мне необходимо отдохнуть. Я ушла, а на выходные вообще уехала с родителями в поселок к их друзьям. И субботу и воскресенье почти все время проспала, как будто меня тоже чем-то обкололи… Чуда в очередной раз не случилось, и всего снова нужно было добиваться самой. Он Письмо Кате я писал четыре часа. С часу ночи до пяти утра воскресенья. Всю субботу Катя мне не звонила, более того – она отключила телефон. Прислала сообщение, что уезжает за город, и отключила. Ей нужно было отдохнуть, и я это понимал. Всю прошлую неделю мне было плохо… странное состояние, когда до полного равнодушия чего-то не хватает, но все в тумане, и ты тупой и ненавидишь себя за эту тупость… И еще жалко себя, хочется, чтобы тебя не трогали, но при этом кто-то был рядом. Я понимал, что достаю Катю, и не мог остановиться. Мне нужны были гарантии, что она никуда не денется. Конечно, это было глупо… Вечером в субботу родители снова поругались из-за меня. Я всего лишь спросил у мамы, а что это может значить, что Катя так и не включила телефон. Правда, спросил не первый раз, но днем это был еще день, а до вечера что-то могло поменяться. Кому понимать девчонок, как не маме? Отец как раз хотел поработать, но услышал мой вопрос и вдруг психанул. Заорал, что в такой обстановке находиться невозможно, что я абсолютно не умею держать себя в руках. Мама тут же начала меня защищать, говорить про лекарства, отец сказал, что я посвожу всех вокруг с ума. И их, и Катю, на которой зациклился. И что одно из двух: или у меня стал такой поганый характер, и тогда никакое лечение мне не нужно, таким я и останусь навсегда, – или у меня правда огромные проблемы с головой, и тогда во имя чего эти полумеры вроде дневного стационара. Ложись, мол, в больницу, не надо устраивать дурку на дому. И я вдруг подумал про «навсегда». Перед сном я взял таблетки, которые нужно было пить на ночь, но глотать не стал, сунул под подушку. Навсегда – это требовало осмысления. У нас в больнице была довольно разношерстная компания из разнообразных психов, но сейчас я думал об одном из них. Этого дядьку приводила утром жена. Приводила, забирала его вещи, чтобы ему не долбануло в голову удрать, а днем за ним приезжала. Я все время удивлялся, как она его вообще терпит, потому что он был невыносим. Зануда и нытик. Какой вообще умудрился жениться… Нет, мы не были с ним похожи, совсем. Но меня вдруг пришибло мыслью: а что, если… Да, мне сказали в больнице, что все поправимо, что у меня вообще нет какого-то неизлечимого психического заболевания и, если бы я летом туда пришел, вместо того чтобы убегать из дома, все уже было бы хорошо… Но мало ли что могут сказать. Врут, чтобы не волновался. А я, может, буду дальше сходить с ума, пока не превращусь в такое вот дерьмо, как тот дядька. Причем все это будет не сразу, я могу успеть жениться на Кате, например… А Катя не только любит меня, она еще очень добрая и ответственная. Вот и будет потом мучиться, а бросить не сможет. Разве это правильно? Сначала я только допускал такие мысли. Может быть, так, а может быть, и по-другому. Но через пару часов уже был уверен, что это будет именно так. Я был круглым идиотом, цепляясь за Катю и переживая, что она меня бросит. Мне нужно было сделать все, чтобы она ушла. Отпустить. Я встал, вырвал из тетради листок. Хорошо понимал, что ни по телефону, нив глаза Кате такое сказать не смогу. Писать сообщение посчитал пошлым. Только на бумаге. Если я услышу ее голос – мне не хватит духу. Если я ее увижу – обязательно передумаю. Потом я долго мучился, потому что на бумаге получалось совсем не то, что я хотел выразить. Получался какой-то бред. Да и не уйдет она, если просто написать: уходи. Обязательно останется… Вскоре я понял, что спасти Катю от себя можно вообще только одним способом. Соврать. Написать, что я ее не люблю. Я так и написал. Изорвал очередной листок. Потому что даже на бумаге это выглядело ужасно: Я ТЕБЯ НЕ ЛЮБЛЮ. Получается, я ей врал все это время. Ей будет обидно. Я взял новый листок. И подумал, что врал – конечно, обидно, а если не соображал, что говорю, – другое дело. В итоге написал, что не люблю ее на самом деле, просто не знал, как ей это сказать. Приглючило, бывает, я же ненормальный. Извиняюсь и все такое. Прошу больше не приходить. Родители еще спали. Я оделся, тихо вышел из квартиры и пошел к Катиному дому. Листок опустил в почтовый ящик. А сам поехал на вокзал, как и летом, когда сбежал. Правда, сейчас я не мог точно сказать, зачем туда еду. Убегал? От кого? От себя не убежишь. Возвращаться в ту жизнь, которая у меня была до Кати, я не хотел. Это было слабостью. А собственная слабость меня и так убивала. Все из-за нее. Отец прав – не умею держать себя в руках. Что бы он сделал на моем месте? Отпустил Катю и… наверное, он бы долечился. Потом закончил универ и работал бы. Не разводил бы сопли и не бегал по вокзалам. Я подумал про бизнес отца. Раньше считал, что когда-то стану, как он, генеральным директором. Мне его бизнес нравился, это было по-настоящему интересно. Есть люди, которые ненавидят свою работу. Отец к ним не относился. Пожалуй, он даже слишком любил свое дело. Кстати, любить работу куда безопасней, чем любить девушку. Работа не уйдет, а ты не вынесешь ей мозги и не вымотаешь нервы… На вокзале я сел в электричку и поехал туда, куда думал, что никогда больше не поеду. Но сейчас мне было нужно это сделать. Может, потому что мы с Катей много говорили о Даньке. И вся эта история, которую я заталкивал поглубже и старался забыть, снова стала реальной… А может, подругой причине… На месте того сгоревшего дома стоял новый, кирпичный. Наверняка у него теперь другие хозяева. За забором, на улице, торчали качели и песочница с красным грибком, тоже недавно установленные. Я сел на качели. Сидел и смотрел на дом. Стоит. Новый. Вполне прилично выглядит. И, в общем, какая теперь разница, что здесь произошло. Жизнь продолжается, как ни банально это звучит… Я закрыл глаза. Покачивался на качелях и думал. Впервые за это время думал: все, что было, – несчастье, в котором, пожалуй, нет виноватых. Раньше мне очень хотелось их найти. Отец был виноват, что мы поехали именно сюда; еще трое, бывшие с нами, виноваты, что уехали вечером, не остались ночевать; Данькина девица – что выскочила, не разбудив его. Я виноват дважды: если бы я тогда не выпил, а пить я не умел, то ближе к ночи уехали бы мы с Данькой в город. А если бы сразу понял, что он не вышел из дома, мы бы вышли вместе. Но, при таком количестве обвиненных мною, никто не был виноват. Просто замкнуло проводку. И все. Но мне нужно было на кого-то злиться, и я злился… Больше я таким не буду. Сделал выводы. Я признаю, что никто не виноват, я признаю, что я сумасшедший, и я признаю, что Кате будет гораздо лучше без меня… Домой я вернулся к вечеру. Конечно, меня уже потеряли, ведь я ушел без телефона. Мама была в панике, отец раздражен, и это только лишний раз доказало: выводы мои верны. – Мы расстались с Катей, – сообщил я, – и папа прав, нечего устраивать дурдом на дому. Я сам попросил сдать меня в больницу. В круглосуточное отделение. А если вдруг придет Катя, не говорить, где я. Иначе сорвусь, и никакой новой жизни не получится. А я ведь твердо решил ее начать. Не ради кого-то, а ради себя. Доказать себе, что я – могу. Потом мама глотала успокоительное и куда-то долго и упорно звонила. Выяснилось, что в частную клинику. Да, государственной с нее хватило в прошлый раз… В понедельник утром я уехал. Она Возвращаясь из поселка, я уже чувствовала в себе какие-то силы, чтобы жить дальше. Выспалась, отдохнула… Теперь было немного даже неудобно… Сама настаивала, чтобы Андрей пошел лечиться, и сама же от него убегаю. Ну ничего, завтра встретимся. Приду после лекций, как обычно. Мы доехали до дома, и мама отправила папу в магазин за хлебом и молоком. Я, по идее, должна была идти с ней, но вдруг очень захотелось сладкого. Например, шоколадку. Поручать покупку шоколада папе было бессмысленно – такое купит… И я пошла с ним. А мама – домой. Когда я вернулась, мама сидела на моем диване с какой-то бумажкой в руках, и лицо у нее было такое, как будто в бумажке написано «Конец света завтра». Увидев меня, она попросила: – Катя, объясни мне, что это значит. Я разделась, прошла, взяла листок и начала читать. Сразу поняла, что это почерк Андрея. Наверное, не дозвонился мне и приходил. И что он мог сообщить, что мама так выглядит? Через пару минут я села рядом с мамой. – Катя… Что это значит? – повторила она. Я посмотрела на нее и пошла в наступление: – Что значит то, что ты читаешь чужие письма? Тут сверху ясно написано: Катя! Ты Катя? Нет? Так какого черта? Тут же на пороге нарисовался папа с требованием не грубить маме. – Я не грублю. Просто это личное письмо и личное дело. Кого еще касается то, что Андрей, как он утверждал, меня не любит?! – Катенька, но там написано что-то непонятное… – Про то, что он сумасшедший? Что тут непонятного? Очень логично все изложено – ему, оказывается, даже Калинников после смерти казался живым… Конечно, могло показаться, что он меня любит, особенно когда я у него на шее висела. А теперь начал пить таблетки и понял, что это глюк. А сказать стеснялся. Это же так неудобно – признаться в собственном бреде. – Мам, ты будешь ночевать на моем диване? Или все-таки уйдешь? И тут мама принялась меня успокаивать, как будто я собиралась прямо сейчас прыгнуть в окно от несчастной любви. Недоумевать стала, мол, как же так, такой хороший на вид юноша, потом самой же себе возражать, что некоторые шизофреники – прекрасные актеры… На слове «шизофреники» я вскочила, схватила со стола карандаш и швырнула в угол. Стул кинуть как-то не решилась. Хотя Андрей кидался всякой ерундой, и его отпускало. Может, мне тоже полегчает? Не полегчало. Начался дурдом в отдельно взятой семье. Мама пила пустырник, папа прочел письмо – скрывать его уже не было смысла, мама все равно бы пересказала… А я чувствовала пустоту внутри. Даже не злость. Просто – пустоту. Был у меня Андрей, а теперь нет. И мне все равно, кто и что об этом думает.