Рэй проснулся и увидел, как Мэгс тихо ставит на тумбочку чашку чая. – Я так и думала, что ты захочешь встать пораньше, – шепнула она. – Сегодня же суд над Грэй. – Ничего, Кейт и одна справится. – Рэй сел на постели. – Я останусь дома и поговорю с Томом. – И пропустишь минуту славы? Не выдумывай, поезжай. Мы с Томом чем-нибудь займемся по дому, как в детстве. У меня ощущение, что ему не нотации нужно читать, а выслушать. Рэй подумал, какая мудрая у него жена. – Из тебя выйдет блестящий учитель. – Он взял ее за руку: – Я тебя недостоин. Мэгс улыбнулась. – Это уж как водится, но ты от меня никуда не денешься. Дружески сжав его руку, она пошла вниз, оставив мужа пить чай. Рэй задался вопросом, давно ли работа вышла на первый план, и со стыдом понял – он не помнит, когда было иначе. Это надо менять и думать в первую очередь о Мэгс и детях. Как он мог быть настолько слеп к ее желаниям? Оказывается, не только ему жизнь временами кажется скучной. Мэгс пытается справиться со скукой, решив начать поиски новой работы, а что делает он? Рэй подумал о Кейт и покраснел. Он принял душ, оделся и сошел вниз, ища пиджак от костюма. – Он здесь, – сказала Мэгс, выходя из гостиной с пиджаком в руках. Она указала на пакет, торчащий из кармана: – А это что? Рэй вынул пакет с карточкой и подал жене: – Это может иметь отношение к делу Грэй. Не могу понять, что изображает логотип. Мэгс взяла пакет и вгляделась в визитку. – Это же человек, – сразу сказала она, – который кого-то обнимает. У Рэя даже приоткрылся рот. Он поглядел на карточку и увидел то, что описывала Мэгс. Незаконченная непропорциональная восьмерка оказалась головой и плечами, а руки обнимали меньшую фигурку, повторявшую очертания первой. – Ну конечно же! – вырвалось у него. Он вспомнил о доме на Грантем-стрит со множеством замков и тюлевыми шторами, не позволявшими заглянуть внутрь. Он подумал о Дженне Грэй и постоянном страхе, застывшем в ее глазах. Картина начинала складываться. На лестнице послышались шаги, и в кухне появился Том, опасливо косясь на отца. Рэй уставился на него. Много месяцев он думал, что его сын – жертва, но, оказывается, таких жертв лучше обходить стороной. – Я все неправильно понял, – произнес он. – В смысле? – переспросила Мэгс, но Рэй уже ушел. Глава 43 Вход в бристольский королевский суд находится в маленьком переулке с подходящим названием Смолл-стрит. – Я вас лучше тут высажу, – говорит мне таксист. Если он и узнал меня по фотографии в газетах, то не подает виду. – Возле суда сегодня толпа, ближе не подъехать. Он останавливает такси на углу возле «Ол Бар Уан», откуда расслабленно выходят самодовольные «деловые костюмы» после ланча. Один из них ухмыляется мне: – Эй, красотка, хочешь выпить? Я отворачиваюсь. – Дура фригидная, – ворчит он, и его спутники покатываются со смеху. Я глубоко вздыхаю, стараясь не поддаваться панике и высматривая Йена. Он где-нибудь здесь? Он видит меня? Высокие здания Смолл-стрит словно клонятся друг к другу, создавая сумрачный гулкий проход, от которого по спине пробегает дрожь. Не пройдя и нескольких шагов, я вижу толпу, о которой говорил таксист. Часть дороги отгорожена, и за натянутыми барьерами собралось человек тридцать. Некоторые участники протеста держат плакаты на палках, пристроив их на плечо, а через барьер перекинут огромный лист, где жирно намалевано красной краской: «Убийца!» – и с каждой буквы стекают струйки, имитируя сочащуюся кровь. Двое полицейских в светоотражающих жилетах стоят сбоку от группы протестующих, сохраняя невозмутимое спокойствие, хотя оглушительное скандирование можно расслышать и на другом конце Смолл-стрит: – Правосудия для Джейкоба! Правосудия для Джейкоба! Я медленно иду ко входу, пожалев, что не захватила шарф или темные очки. Краем глаза на противоположном тротуаре я замечаю человека – он стоит, прислонившись к стене, но при виде меня выпрямляется и выхватывает мобильный телефон. Я ускоряю шаги, но мужчина не отстает, спеша по своей стороне улицы. Он куда-то звонит – разговор длится буквально несколько секунд. Карманы его светлого жилета оттопыриваются от разнообразных фотообъективов, насколько я понимаю, а на плече висит черная сумка. Обогнав меня, он вытаскивает фотоаппарат, вставляет объектив движением, свидетельствующим о многолетней практике, и делает снимок. Я не буду обращать на них внимания, думаю я, задыхаясь от волнения. Я просто войду в суд, будто их нет рядом. Полиция здесь для того, чтобы удерживать протестующих за заграждениями, вот я и сделаю вид, будто никакой толпы нет. У самого входа ко мне подскакивает репортерша, которую месяц назад я видела на лестнице у магистратского суда. – Пара слов для «Пост», Дженна! Возможность донести до читателя вашу версию! Я пытаюсь ее обойти и чуть не сталкиваюсь с протестующими. Скандирование переходит в яростные крики и улюлюканье, и вдруг толпа прорывается ко мне. Одно из заграждений опрокидывается и падает на булыжники – резкий, как выстрел, звук падения эхом отдается в каменном ущелье Смолл-стрит. Полицейские спокойно выдвигаются вперед, расставив руки, и оттесняют всех обратно за барьер. Некоторые участники протеста снова принимаются скандировать, но большинство смеются и болтают друг с другом, будто вышли за покупками. Веселая вылазка. Когда толпа отступает и полицейские восстанавливают ограждение вокруг разрешенного для протеста пятачка, возле меня остается стоять женщина. Она моложе меня – ей нет и тридцати – и, в отличие от других протестующих, она без плаката, только что-то сжимает в руке. На ней коричневое, довольно короткое платье поверх черных колготок, а на ногах совсем не подходящие ни к платью, ни к сезону грязноватые белые парусиновые кеды. Пальто расстегнуто, несмотря на холод. – Он был таким хорошим ребенком, – тихо говорит она. И я сразу узнаю в ней черты Джейкоба: чуть раскосые голубые глаза, лицо сердечком, острый подбородок. За барьерами наступает молчание. Все смотрят на нас. – Он почти не плакал, даже когда болел, просто лежал рядом со мной, смотрел на меня и ждал, когда ему полегчает. Ее английский безукоризненный, но с неуловимым акцентом – Восточная Европа, наверное. Голос звучит размеренно, будто женщина пересказывает автоматически заученный текст, и хотя она держится стойко, мне кажется, что она напугана нашей встречей не меньше моего, а возможно, и больше. – Я была совсем молоденькой, когда родила. Сама еще девчонка. Его отец не хотел, чтобы я рожала, но я не смогла прервать беременность. Я очень любила своего ребенка уже тогда. – Она говорит ровно, без эмоций. – Джейкоб стал для меня всем. У меня выступают слезы. Я презираю себя за эту слабость – ведь мать Джейкоба стоит передо мной с сухими глазами. Я заставляю себя не вытирать щеки и чувствую, что моя собеседница тоже вспоминает тот вечер, когда она всматривалась в залитое дождем лобовое стекло, щурясь от света фар. Сегодня нас ничто не разделяет, она видит меня так же четко, как я ее. Я удивляюсь, почему она не набрасывается на меня, не бьет, не кусает, не царапает мое лицо? Сомневаюсь, что на ее месте мне хватило бы сдержанности. – Аня! – Какой-то человек зовет ее из толпы протестующих, но она, не обращая внимания, протягивает фотографию и держит, пока я не беру. Снимок не тот, что был во всех газетах; с улыбкой, открывающей недостаток передних зубов, и в школьной форме, голова чуть повернута, как велел фотограф. Здесь Джейкобу всего три-четыре года, и мать прижимает его к себе, лежа в высокой траве, густо заросшей одуванчиками. Судя по ракурсу, Аня сама сделала этот снимок: ее рука вытянута за пределы кадра. Джейкоб смотрит в камеру, щурясь на солнце и смеясь, и Аня тоже смеется, но глядит на Джейкоба, и в ее глазах можно увидеть крошечные отражения сына. – Мне очень жаль, – говорю я. Меня передергивает от бессилия и беспомощности этих слов, но я не могу подобрать других или промолчать при виде ее горя. – У вас есть дети? Я думаю о своем сыне, о его невесомом тельце, завернутом в больничное одеяло, о боли в матке, которая никогда не проходит. В английском языке должно быть слово для матери без детей, для женщины, лишившейся ребенка, который был смыслом ее жизни. – Нет. – Я тщетно подыскиваю, что еще сказать, и протягиваю фотографию обратно. Аня качает головой. – Мне не нужно, – отказывается она, – я ношу его лицо тут. – Она прижимает ладонь к груди. – Но вам, – тут следует секундная пауза, – вам надо помнить. Вы должны помнить, что был такой мальчик, что у него была мать и что ее сердце разбито. Нырнув под барьер, она скрывается в толпе, а я судорожно втягиваю воздух, будто долго просидела под водой. Мой адвокат – женщина средних лет – глядит на меня с известным интересом, входя в маленькую комнату для консультаций, возле которой в коридоре стоит охранник. – Рут Джефферсон, – представляется она, протягивая руку. Ее рукопожатие твердо. – Сегодня простой этап, мисс Грэй. Вы уже признали свою вину, поэтому предстоящее слушание нужно лишь для вынесения приговора. Наше разбирательство в расписании идет первым после обеденного перерыва, и, боюсь, вам достался судья Кинг. Рут присаживается напротив меня за стол. – А что плохого в судье Кинге? – Скажем так, он не отличается снисходительностью, – невесело усмехается Рут, блеснув великолепными белыми зубами. – Сколько мне дадут? – не удерживаюсь я и тут же мысленно себя одергиваю. Это не важно. Главное сейчас – поступить правильно. – Сложно сказать. Скрыться с места аварии и не сообщить о случившемся – это грубое нарушение, однозначно влекущее за собой лишение водительских прав, но сейчас это для нас не важно, потому что наезд со смертельным исходом в любом случае означает срок. А дальше возможны два варианта. За причинение смерти по неосторожности теоретически полагается лишение свободы от двух до четырнадцати лет, но в пояснениях к законодательству рекомендовано от двух до шести. Судья Кинг будет настаивать на шести, и моя задача – убедить его, что два года вполне достаточно. – Она открывает черную чернильную ручку. – У вас случайно нет психических отклонений в истории болезни? Я качаю головой, и на лице адвоката мелькает огорчение. – Давайте тогда об аварии. Я так понимаю, в тот вечер видимость на дороге была очень плохой. Вы видели мальчика перед столкновением? – Нет. – Вы страдаете какими-то хроническими заболеваниями? – спрашивает Рут. – Это весьма ценно в делах такого рода. Или, может, вы плохо себя чувствовали в тот вечер? Я бесстрастно смотрю на нее. Адвокат цокает языком: – Вы прямо-таки затрудняете мне работу. Вы страдаете аллергией? Может, вы чихнули перед самым наездом? – Не понимаю.