– Ты уверен, что это не первое дело? Аксель кивнул: – Я уверен. Он стремится к совершенству, исправляет ошибки. Он должен много тренироваться. Уверен, когда мы возьмем его, обнаружим дома целую коллекцию эскизов на ангельскую тему. На первый взгляд… – Аксель осекся. – Звони Муну. У меня есть идея, как выманить его на свет. 14. Эдола Мирдол Весна 1988 года Она вообще не должна была родиться. Матери пятнадцать, ребенок продержался в утробе всего семь месяцев, но отчаянно запросился на свет. В этот жестокий и бессмысленный мир, из которого Эдоле хотелось уйти с тех пор, как она себя помнила, но вместо этого раз за разом она заставляла себя открывать глаза и идти навстречу новому дню. Эдола плакала, прижимая к себе девочку. Та мирно спала, пока еще не зная, с чем ей предстоит столкнуться. Она видела в ней маленького ангелочка. Беззащитного, прекрасного и совершенно чистого, наивного, к которому еще не успела прикоснуться тьма. Но она, Эдола, смогла бы показать ему что-то такое, чего ее саму лишили в детстве. Она боялась, что будет видеть в нем дитя насилия, но боль от унижения отступила в тот момент, когда врач отдала девочке младенца. Эдола думала о том, что страдание дает начало высшему наслаждению. Что без боли, без ада, через который пришлось пройти, она бы не смогла взять на руки своего ребенка. Ее бросили все. Брат уехал в Прагу. Он приезжал иногда, задаривал ее подарками, но не оставался даже на ночь. Матери Эдола не знала. Она росла по жестким законам сиротских будней и выгрызала свое право на жизнь. Держа младенца на руках, изможденная девочка не думала о том, что его могут забрать. Она надеялась, что отец ребенка признает его. Ведь он столько лет заставлял ее терпеть. Ей было двенадцать, когда он впервые к ней привязался. Эдола быстро научилась балансировать на границе, удерживая его от насилия. Она давала ему то, что он просил. Но к моменту, когда ей исполнилось четырнадцать, обычных ласк стало мало. Он брал ее каждое свое дежурство и угрожал рассказать всем, какая она развратная шлюха, если она кому-то проболтается. Эдола молчала. Если брат отвернется от нее из-за этого, пережить не получится. Из страха же она не сказала, что беременна. А он не замечал, пока живот не стал слишком большим. Но тогда об этом уже узнали многие и сделать ничего было нельзя. Эдолу отвезли в больницу. С отцом ребенка она больше не виделась. Она плакала. Плакала два месяца, пока лежала на сохранении. Александр не приезжал. Сара Опервальд, которая когда-то была ее няней, а потом старалась помогать девочке, несмотря на то что поменяла должность, сообщила, что ему не звонили. Что ей самой нужно время, чтобы свыкнуться с новой ролью. Ролью матери. И что Александр обязательно приедет, когда малыш появится на свет. И вот она держала дочь на руках и думала о том, что та действительно похожа на ангела. Как на тех картинах, которые она так любила рассматривать в библиотеке. Брат действительно приехал через несколько дней. Эдола кормила ребенка, плакала и рассказывала ему обо всем, что пришлось пережить. Александр молча слушал, сжимая зубы. Когда она закончила, он сказал, что будет вечно виноват перед ней за то, что не смог помочь вовремя. И что готов забрать ее сейчас, но она отказала. – Я теперь мать. Я останусь в детском доме. Они не выгонят меня еще три года. И у нас будет семья, – тихо сказала она, глядя брату в глаза. – Но потом я приму твое предложение. Александр угрюмо молчал. Этот двадцатипятилетний мужчина лишь отдаленно напоминал того подростка, которым Эдола запомнила его. Когда он ушел, ей едва исполнилось восемь. И теперь, семь лет спустя, она прожила уже половину жизни. Испытала то, что не все способны испытать и не сойти с ума. Но когда он пришел, она искренне обрадовалась. Она помнила его, чувствовала его и впервые за всю жизнь не просто поняла, но осознала, что у нее есть брат. – Ты должен был забрать меня сразу, – наконец прошептала она. – Но ты этого не сделал. И поэтому у меня теперь есть дочь. Эдола сама не понимала, осуждает она брата или благодарит. Гормоны сходили с ума, ее затапливала нежность, горечь и боль. – Кто отец? – неожиданно спросил Александр. Девочка не ответила на этот вопрос никому. Ни полиции, ни директору, ни друзьям или нянечкам. Не ответила из страха, что он, Александр, отвернется от нее, когда узнает. Но теперь он сидел перед ней, смотрел на нее глазами, в которых не было ни грамма осуждения, и задавал этот же вопрос. Эдола не видела смысла скрывать правду, раз он здесь. А может, в ней просто говорили препараты, которыми ее пичкали. – Пол Гильярди, – еле слышно обронила она и тут же замолчала. Лицо Александра потемнело от гнева. Она испугалась, что он сейчас ударит ее, сжалась, но брат лишь положил сухую руку поверх ее и заглянул в глаза. Он злился. Но не на нее! – Мы всегда знали, что он подлец. Он приставал ко многим девчонкам, но всегда выходил сухим из воды. Никто не был готов рассказать о нем. И даже ты! – Он подарил мне дочь, – с тупым выражением лица повторила Эдола. – Больше он меня не тронет. – Не тронет, – поспешно согласился брат. Он ушел, оставив сестру наедине с ее мыслями. А через несколько дней Пола Гильярди нашли мертвым у себя дома. Он умер от передозировки наркотиков. 15. Самуэль Мун Треверберг 9 апреля, понедельник, 19:48 Самуэль Мун с раннего детства жил держа нос по ветру. Он занимался только тем, что приносило удовольствие, и никогда не отказывал себе в дополнительных его источниках. Знаменитый художник и меценат, он спал с теми, с кем хотел, жил так, как хотел, рисовал то, что хотел, задавая моду и никогда не прогибаясь под устои общества. Его работы называли провокационными, странными, страшными, ужасными, прекрасными, магическими, незабываемыми. Он убивал реализмом воплощения, рисуя такие картины, которые многим не могли даже присниться. Он всегда добивался того, к чему стремился. Но в этом году он впервые столкнулся с двумя вещами: женщина, которую он хотел, отказывалась выйти за него замуж; он консультировал убойный отдел по делу маньяка. После ухода стажера Логана Мун забылся тревожным сном, в котором он сам был Рафаэлем. Он увидел и прочувствовал это столь ярко и остро, что, проснувшись, долго не мог осознать, в каком из миров находится. Во сне он убил девочку трех лет, осушил ее, смешал кровь с синтетическими антикоагулянтами, получил относительно устойчивую жидкость и начал рисовать. Он стоял возле стены с тонкой беличьей кистью в руках и наносил штрих за штрихом, создавая облако в стиле Рафаэля. Он ничего не чувствовал и думал только о красоте и мощи рисунка. Его не мучила совесть, он не осознавал, что это убийство. Во сне он, если это возможно, стал больше художником, чем в реальности. Он подумал, что нужно рассказать Ковальской о сне, предположив, что внутри живет другой Сэм, о котором он ничего не знает. Что он на самом деле псих-маньяк, который ходит по городу, залезает в дома и убивает детей. И эта мысль не оставила ничего в его душе. Он думал ее так же, как любую другую. Например, что заказать на ужин, в чем явиться завтра в галерею или в какой ресторан позвать Тео, чтобы она наконец сказала «да». Реальность расплывалась, и художник, не осознавая, что делает, поднялся в мастерскую, достал скетчбук, взял в руки карандаш и несколькими поспешными движениями набросал силуэт ангела, лужу крови под ним и странные массивные облака над ним. Через тридцать минут Сэм вырвал лист из скетчбука, смял его и бросил, не разрывая, в мусорное ведро. Перед глазами еще стояли кровавые обрывки сна. Он дернулся и чуть не врезался в стол, когда зазвонил телефон. Тяжело сглотнув, художник протянул руку и взял трубку. – Мун, слушаю вас, – отозвался он еле слышно. – Это Говард Логан. Простите, что надоедаю, но нужно еще раз встретиться. И срочно. – Он… снова убил? – Нет. Но у детектива Грина есть идея, которая вам понравится. Вы сможете приехать? – В… участок? – У Сэма подогнулись ноги, и он упал в кресло. Голова кружилась. – Да. Сможете приехать сейчас? – Да, хорошо. – Он посмотрел на часы. – Буду через тридцать минут. Самуэль положил трубку. Наклонился, достал из мусорной корзины смятый скетч, расправил его на столе и включил настольную лампу. Он вглядывался в рисунок, с каждой секундой бледнея. Он узнавал эту технику. Редкую, мощную технику рисунка, которую всегда использовал. И она была идентична тому, что он видел на фотографиях. Интересно, если он попросит полицейских привести его на место преступления, он сможет сказать что-то еще? Он знал, что дома идеально отмывают и нужно будет ждать следующей жертвы. Сэм вскочил, отпер бар, достал оттуда бутылку виски, рокс, налил полбокала и залпом выпил. Он сошел с ума. Слишком много мистических картин, слишком много переживаний. Он сошел с ума настолько, что верит, что это он в помутнении рассудка убивает детей в городе. Надо выяснить точное время убийств. А еще попросить кого-то за ним присмотреть. Ну что за бред. Выпив еще полбокала, Сэм, все такой же бледный, с влажной от волнения кожей, спустился вниз, схватил ключи от машины и прыгнул в «Порше 911», свою прелесть, которую он купил не так давно и в которой не чаял души. Она всегда давала ему тот запас сил, которого хватало на творчество, бизнес и бесчисленных любовниц. Алкоголь не мутил сознание, а прояснял его. Сэм чувствовал себя всемогущим. Он несся на скорости под двести километров в час, играя в «шашечки» с водителями на дороге, раз за разом прокручивая в уме простой вопрос: мог ли он настолько двинуться головой, что, выпав из реальности, начал убивать детей и рисовать картины их кровью? И самое страшное, что измученное сложной и долгой жизнью сознание однозначно отвечало ему «да». В участок художник вошел с четким ощущением, что ему здесь не место. Мысли довели его до ручки, по дороге он допил бутылку, но вопреки всему твердо стоял на ногах. Сэм много пил. И никогда не чувствовал, чтобы алкоголь ему мешал, но сейчас виски в крови доводил до крайности. И он понимал, что разговор предстоит непростой и детектив мгновенно определит, что с ним что-то не так. Художник не был знаком с Акселем Грином лично, но слышал о нем. И был бы последним лжецом, если бы сказал, что хотел с ним встретиться. Особенно сейчас. Смятый эскиз лежал в кармане пиджака. Мун не знал, зачем взял его с собой, но теперь теребил его пальцами свободной руки. Его отвели в комнату для допросов и оставили там одного. Мун смотрел фильмы и понимал, что за ним, скорее всего, наблюдают. И, скорее всего, подозревают. У всех жителей Треверберга слово «художник» ассоциировалось с его фамилией. Кристианна хорошо делала свою работу, а Мун был гениален и полностью отдавал себе в этом отчет. Только сейчас слава играла дурную роль. Он самый популярный художник. И он же первый подозреваемый вопреки любой логике и здравому смыслу. Дверь открылась, пропуская высокого, статного, но чересчур мрачного мужчину. Цепкий взгляд художника отметил пронзительный цвет глаз, который в данный момент он назвал бы скорее «берлинская лазурь», светло-соломенный отлив волос, небрежно падающих на широкие плечи. Сэму понравились четко выделенные черты лица, в которых сквозила жесткость, благородство и завидная толика упрямства. Но важнее всего было то, что в глазах детектива Сэм прочитал мрачную решимость. Стало спокойно. Пьяный, измученный мыслями и сомнениями художник улыбнулся и протянул руку. – Детектив Аксель Грин, – представился тот, занимая свое место напротив. – Художник Самуэль Мун. Кажется, я тот, кого вы ищете. В комнате повисла тяжелая тишина. Аксель слегка улыбнулся, и эта улыбка походила скорее на оскал. Муну стало нехорошо. Он закрыл глаза, выдохнул, открыл их снова и обнажил зубы. Страх испарился. Он сказал то, что боялся произнести вслух. Может, поэтому Тео ему отказывала? Она заметила, что с ним что-то не так? Заметила, что он пропадает? Но он всегда пропадал. А сейчас много времени проводил за работой. Он пил, менял любовниц. Он принимал наркотики, много рисовал. Проваливался в это блаженное состояние, из которого выходил с невероятными картинами. – Где вы были с десяти утра до двух часов дня третьего апреля этого года? – Я не помню, – опустил глаза Мун. – Мое расписание ведет ассистент, Кристианна. Но, кажется… Нет, не помню. Спал, работал. Делал что-то еще. – Где вы были с четырех до восьми вечера восьмого апреля? – Наверное, дома. – Сэм закрыл глаза. – Почему вы решили назваться Рафаэлем? – задал новый вопрос Аксель. Он бросил короткий взгляд вбок, будто подавая кому-то сигнал. Сэму стало стыдно. – Я художник. Я много рисую. Сегодня я нарисовал это. – Он вытащил из кармана эскиз и бросил его детективу. Тот достал из нагрудного кармана пинцет и подцепил листок. Мягкими движениями расправил его на столе, не касаясь пальцами. Улыбка и скепсис исчезли с его лица, стоило картинке открыться. В глазах детектива скользнуло незнакомое Самуэлю чувство. Оно было похоже на смесь ярости и удовлетворения. – Вы художник, но вы не похожи на убийцу. Мы проверим ваше алиби, – наконец произнес Аксель. – Мне снился страшный сон. – Сэм смотрел в пол. – В этом сне я убил девочку и рисовал ее кровью. Стена была белой и шершавой, недорогая штукатурка – кровь растекалась на ней, не получалось вывести четкой линии. И меня беспокоили только эти линии, только картина. Не ребенок, который лежал у моих ног. – Во сне. – Во сне. Но сны – это отражение реальности. Что, если Рафаэль – это я, но просто не знаю об этом? Детектив Грин посмотрел на художника спокойнее. – Мы проверим вашу версию. Но я вас пригласил сюда не для того, чтобы вы взяли на себя чужую вину, мистер Мун. Художник медленно выпрямился. Почему этот полицейский ему не верит? Может, в его крови действительно слишком много алкоголя, может, он действительно сошел с ума и придумал то, чего нет и быть не может?