Извини. Я не то. Ладно, Кроль, я всё понимаю. Если хочешь серьёзно, то я тебе вот что скажу: можешь считать, что это твоё лучшее занятие на данный момент. По тому, как много оно тебе дало. Па, ну сколько можно! Что оно мне дало? А то: ты научилась справляться с трудностями. Реагировать на нештатные ситуации. Не все же всегда гладко. Надо понимать, как себя вести. Или хотя бы знать, как твоё тело отреагирует, случись что. И знать, как с этим справляться. Так что цени. Сегодня было неприятно, да, но в итоге ты справилась. И с лошадью. И с собой, что немало важно. И самое главное, ты теперь поняла: быстро и легко не получится. И это хорошо. Чего же хорошего?! – Я аж задохнулась. Папа бил в самую точку. И без него фигово, а тут ещё он со своей откровенностью. А то хорошо, что если ты действительно хочешь этим заниматься, придётся поработать. И это теперь тебе, я надеюсь, понятно. Я молчу. На него не гляжу. Иду, смотрю на дорожку. Когда же она кончится? Когда мы, наконец, домой придём? Хоть бы закрыться ото всех в комнате. Кроль, я не слышу: понятно? Понятно, — бурчу и больше ничего не говорю. Потому что мне одно понятно: сегодня и правда что-то случилось. И если до этого у меня даже сомнений не было, заниматься или нет, меня аж в дрожь бросало при мысли о лошадях, теперь всё не так. Во-первых, потому что конкур – это, правда, опасно. И я боюсь, и мне не хочется этого повторять. Совсем. А во-вторых, потому что я не хочу общаться с этими людьми. Они мне не понравились, не хочу иметь с ними ничего общего. Или это во-первых?.. Ты про секцию ещё не передумала? – брякает вдруг папа, и я поднимаю глаза – догадался, что ли? Но, похоже, нет. Не знаю. А что? Ну, я поговорил с Елизаветой Константиновной. Проблем нет, она тебя берёт. Правда, в младшую группу. Но я думаю, это же всё равно. Всё равно, — отзываюсь я, и в голове звучит голос этой Наташи: «А, три месяца. Ну, тогда ничего-о». Может, это и хорошо, что в младшую. Так, ладно, Кроль, если ты думаешь, что я слепой, ты ошибаешься, – говорит тут папа. – Давай, колись, что ещё случилось. Шею ты не сломала. В группу тебя записали. Что ещё? Я вздыхаю. Когда папа говорит таким тоном, не имеет смысла отмазываться. Но что ему сказать? Пап, а подростки всегда такие? Какие? Агрессивные. – Я не хотела это говорить, само выпало. Я даже не думала такими словами. Меня просто что-то душило и томило, но словами я не думала. И вот – назвала. Папа смеётся. Очень смешно, — дуюсь я. Папа пытается сделать серьёзное лицо: Нет, Кроль. Я знаю очень даже спокойных подростков. – И треплет мне чёлку. Я выныриваю из-под его руки, поправляю волосы. Я серьёзно вообще-то. Ну, хорошо. – Он меняет тон. – Если серьёзно, айда гулять ещё. И разворачивается перед самым выходом из парка. Я тащусь за ним. На самом деле, уже темно, в парке бродят какие-то тени, и папе на работу завтра. Но ладно. Раз он сам предложил. Так чего у тебя случилось, расскажи. Ничего. Нет, правда. Со мной, по крайней мере, ничего, — говорю и понимаю, что это бесполезно. Если хочешь что-то понять, нет смысла скрытничать. – Ну, просто… Там старшая группа пришла. В которую Таня ходит. И я слышала… как они… ну, как они друг с другом общаются. Это мрак, пап! – выдыхаю. А что? – кажется, папа напрягся. – Какие-то слова нехорошие? Нет! Нет-нет, не то! Просто очень… грубо, что ли. Прямо друг с другом так… как будто все… Я не знаю. Стараются показать, какие они крутые. Друг другу показать, понимаешь? Если не красивые, то богатые, если не богатые, то наглые. Ну, я не знаю. Может, мне так показалось… А Таню при этом в грош не ставят. Смеялись над ней. А она… Молчала. И смеялась даже… с ними тоже, — добавляю тише. Потому что мне стыдно об этом вспоминать. Стыдно за Таню, как будто это было со мной. А, так ты за подругу обиделась! – говорит папа с облегчением. Меня как будто за вожжи дёрнули: Какая она мне подруга! Нет у меня друзей! Никого у меня нет и не будет! Тоже мне, подруга! Мы с ней даже не разговариваем! Тихо, тихо, Кроль. Ну, ты чего взвилась? Я же просто спросил. Молчу. Иду. Пинаю листья. Август же ещё, откуда вдруг листья? Нет, сыплются уже. Осень скоро. Всё будет жёлтое, жухлое. Дождливое. А ведь лето казалось вечным… Извини. Да ладно, Кроль. Всё в порядке. Я понял тебя. Но только если она тебе не подруга, то что тебя задевает? Ну как, как ты не понимаешь?! – я закатываю глаза. – Люди так не должны друг с другом! Так просто нельзя – унижать друг друга, смеяться. И все смеются, понимаешь?! Но если им нравится… Да ничего им не нравится! – Я прямо кричу. Сама себя слышу и осекаюсь. – Не нравится, — повторяю тише. – Они просто… терпят. Подстраиваются. Я не знаю почему. Может, зависят? В смысле? – не понимаю я. Ну, друг от друга, например. Почему-то. Я не знаю. Но должна же быть причина, почему люди так поступают. Да нет. Не может быть. Там одна такая, ну, типа, богатая вся из себя. Остальные-то простые. И они перед ней заискивают, поэтому над Таней смеются. А ей пофиг как будто. Как смеются? Ну, типа, она её к себе конюхом возьмёт. Когда ей коня купят. И что? В смысле? Это всё? – не понимает папа. Ну да. Мало, что ли? А чему тут обижаться? Ну, конюхом же, пап! Ну, вон Мунир работает конюхом и счастлив. Пап! Прекрати! Ты всё понимаешь. Они специально над ней издевались, типа, это грязно, это плохо, всё такое. Это же ясно. А она молчала. Слушай, ну, тогда всё не так страшно, как можно подумать, — говорит папа. – Можешь быть спокойна: Таня твоя не обиделась. Совсем. Я даже останавливаюсь. Стою и пялюсь на него. Он хоть сам понимает, что сказал? Правда, Кроль. Нельзя обидеть человека тем, что он сам в себе ценит, понимаешь? Даже если другим это кажется чем-то смешным или зазорным. Но они же пытались её унизить! Конечно. Но не унизили. Я уверен. Это для тебя обидно, но не для неё. Почему? Ну, ты же сама говорила, что Таня любит лошадей, так? Любит. И хорошо с ними справляется. Ну, да, ты же сам видел. Она почти как Елизавета Константиновна! – Это я перегнула, конечно, но всё равно. Вот видишь. И я уверен, она мечтает стать, как Елизавета Константиновна. Тренером, в смысле? Тренером. Берейтором. Я не знаю. Но как-то связать свою жизнь с лошадьми. В любом случае, её нельзя обидеть такими вещами. Это всё равно, что нашей маме сказать: я тебя к себе позову, ты мне дом оформишь. Это смотря как сказать. Понятно, смотря как. Ну, вот как они сказали: когда у меня будет дом, я тебя позову, ты мне его оформишь, — говорит папа не своими, а теми самыми интонациями, так что я даже теряюсь: он же не слышал, откуда он может знать, как это звучало? Он замечает мою растерянность и смеётся, снова тянется к чёлке, но я отстраняюсь: Мама не пойдёт. Может, и не пойдёт, — пожимает плечами. – Но её это точно не обидит. Потому что она художник, и ничего дурного не видит в том, чтобы оформить кому-то дом.