Когда я подхожу к раздевалке после трени – вся измочаленная, а главное, с таким противным чувством на душе, хоть бы никого не видеть, — слышу: за дверью гвалт и хохот. Останавливаюсь. Вспомнилось, как хохотали во время занятий – надо мной, конечно, над кем же ещё. Может, не идти? Чёрт, но там мои вещи. Ай, да чего уж. Решительно вхожу. Там полно народу. В раздевалке две комнаты. В дальней толкаются маленькие девочки с мамами и бабушками. В ближней – девочки постарше, я никого не знаю, кроме Тани. Они не переодеваются, они просто тусят, все давно знакомы, сидят и ржут. А ведь это, наверное, та самая группа, куда Таня ходит, догадываюсь я. А ведь мне так хотелось с ними познакомиться… Но понимаю, что ни с кем знакомиться не буду и не хочу. Потому что им сейчас вообще ни до кого дела нет. В центре комнаты – большой диван. На нём сидит парень. А на коленях у него – девица. И рядом ещё, человек шесть, наверное. Все они как-то умудрились уместиться, и толкаются, и пихаются, и ржут, то и дело вытесняя крайнего на подлокотник. Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Ай, уйди, раздавишь! Да ла-а-дно, ты не выдержишь, что ли? Ой, я сейчас лопну! И дружный смех. Девочки, нельзя потише? – выглядывает из соседней комнаты чья-то бабушка. Все притихают, но только она скрывается, парень сипит противным голосом: А мы не девочки. И все снова ржут. У окна, перед диваном, стоит Таня. Я цепляюсь за неё глазами – хоть кто-то свой, — но она на меня не смотрит. Она смеётся со всеми. Мажет по мне взглядом и отворачивается, как будто бы не узнает. Во мне что-то ухает. Зачем-то бросаю: «Здрасте», — хотя никто меня не видит и не слышит, и тут же начинаю дико на себя злиться – вот зачем? Пытаюсь пройти дальше, к шкафчикам, но в этот момент от окна делает шаг другая девица, постарше, с длинными распущенными волосами. Она всё это время там стояла и любовалась на себя в селфи-камеру на телефоне. Одета в форму, хотя с нами не занималась. Форма у неё новая и видно сразу, что дорогая: бриджи цвета топлёного молока с кожаными вставками на коленях, блестящие высокие сапоги, футболка-поло со стразиками по вороту. Она очень красивая, в смысле, девица, не футболка, и волосищи у неё чёрные до самого пояса, но мне отчего-то не нравится в ней сразу всё – и как любуется собой, и как красуется перед другими. И даже голос, когда она говорит: А ну, расступись! Я первая вообще-то тут сидела! И падает в самую гущу на диване, явно намереваясь распихать всех. Снова хохот и гвалт: Анжела! Ты чего пихаешься! А ты чего такая жирная? Не умещаешься совсем. Ох, люди, я не могу уже, я сейчас сдо-охну-у! Желка, нафиг вырядилась, сегодня же ещё тренировки нет, – кричит потом кто-то, и я узнаю: это она смеялась надо мной в манеже, у неё голос с хрипотцой, такой сложно не узнать. Я уже успела нырнуть к шкафчикам, но выглядываю, чтобы увидеть, кто это. Оказалось, та самая девица, которая сидит у парня на коленях. Так покрасоваться, — хмыкает парень, и все начинают снова ржать. Я думала, что красивая Анжела обидится, но она отвечает спокойно: Конечно, а когда ещё-то? Будем потом все грязные и потные, фу! Пока седлаешься, вечно вымажешься, как свинья. Так не седлайся! – кричат ей. Езди так. Или найди себе раба, — говорит та же девица, которая на коленях. – Ну, конюха в смысле. Вон хоть Танюху. – И все начинают хохотать, а я напрягаюсь. А точно! – радуется Анжела. – Танюха, будешь мне конюхом? Седлать, убирать, чистить. Во мне всё сжимается от обиды за Таню и от страха: сейчас она им что-то ответит, и что тогда будет… Но ей не дают ответить, Анжела говорит снова: Мне тут папа коня обещал. Ничего так, полтора ляма стоит. На даче, говорит, поставим, пусть стоит. Только, говорит, ухаживать сама будешь. А оно мне надо? Я говорю: я нанималась? Берейтор для этого есть. А он: нет, в воспитательных целях. Воспитывать меня решил, ага. Танька, пойдёшь ко мне берейтором? И все снова отчего-то ржут. Хотя чего ржать? Вот Елизавета Константиновна тоже берейтор – это тот, кто с лошадьми занимается, это не конюх. Конюх у нас Мунир, с которым мы пожар тушили. Или они совсем ничего не понимают? А Таня молчит. И они продолжают: Да наша Таня за любую копейку станет коня в попу целовать, правда, Танюха? – снова та, с хрипотцой. – И бесплатно даже. Лишь бы покататься дали. Ну, вот ещё, — перебивает Анжела. – Кататься я буду сама. Тыгдым, тыгдым, тыгдым, тыгдым, — мужской голос. И смех. Противный, сальный какой-то. Наверное, подбрасывает девицу свою на коленях. Эй! – возмущается хриплая. А ты ему шенкеля дай! – кричат вокруг. – Чтобы не баловался. Хлыстиком его, хлыстиком! А лучше дай Таньке, она его объездит! – смеётся Анжела. – Под Танькой все как шёлковые становятся. Ну, это уж слишком! Такого я выдержать не могу. Беру свою куртку, захлопываю шкафчик и выхожу. Таня так и стоит перед ними, лупится, молчит, а лицо какое-то… Я не могу понять сразу, но незнакомое лицо. Останавливаюсь возле неё, к дивану спиной: Тань, ты в манеж идёшь? Голос дрожит. Гадко дрожит, чуть надави на меня – начну орать на них. В манеж нам не надо. Ни ей, ни мне. Меня вообще уже папа ждёт. Но как ещё её отсюда вытянуть? Потому что так нельзя с человеком! Или они не понимают? Всё понимают, конечно, специально издеваются. А Таня терпит. Почему? Глядит на меня прозрачными глазами. И отворачивается к дивану. Улыбается им. Такой глупой собачьей улыбкой: я с вами, я всё равно с вами, хоть пинайте меня. Господи, зачем? Во мне всё прямо стонет. За спиной шушукаются, притихли. Потом слышу: Ты Валя, да? Ну? – оборачиваюсь резко. Что, кто первый вспомнит: Валя-валится. Смешно же, ужас! Ты сколько занимаешь? – Та, с хрипотцой. Глядит нахальными глазами. Но без агрессии. С любопытством даже. Три месяца. А что? А, так, ничего. Остальные рассматривают, как мебель. Парень продолжил её качать на коленке: «По кочкам, по кочкам, по маленькой дорожке…» Она в младшей будет, не переживай, Натах, — говорит Анжела, как будто меня нет рядом. Красивая и богатая. И наглая, вот что мне в ней больше всего не нравится, теперь поняла. Ну и хорошо, — кивает та. Она явно потеряла ко мне всякий интерес. Меньше народу – больше кислороду, — говорит Анжела, и все ржут с ней вместе. Всё, пора уходить. Ещё чуть-чуть, и я не сдержусь, скажу им что-нибудь, и тогда будет скандал – а мне нужен скандал в самом начале занятий? Пока, — бросаю Тане. Та кивает, глаза чужие. Она с ними. Ну и пусть. В ямку бух! – доносится из комнаты, когда уже выскакиваю на улицу. Наташа визжит, и все заходятся безудержным смехом. Животные. Я представляю, как она рухнула на пол. Чувствую злорадство: так ей и надо. И Тане так и надо. Раз им нравится друг над другом издеваться. А мне такие друзья не нужны. Никакие мне друзья не нужны. Папа ждёт меня у выхода из клуба, и я сразу устремляюсь к дому, не глядя на него. Эй, Кроль! – догоняет. – Всё нормально? Ты чего такая мрачная? Больно ударилась? Да нет. Так. Ты же видел всё, — бурчу. Не рассказывать же ему, что сейчас было. — Ничего у меня не получается. Чего не получается? Я не видел, что не получается. Всё вполне даже нормально. Ты издеваешься, пап? Почему издеваешься? Я серьёзно. Ты справилась. А что упала – так все падают. Спорт такой. И ты вообще-то в первый раз прыгала. Ага, ты тоже в первый раз, но почему-то не упал ведь! Ну, простите, — папа разводит руками. Я чувствую, что не то сказала: выходит, как будто я жалею, что папа не упал.