Наша группа занимается первой. Потом старшие, туда ходит Таня, а с ней и все те девчонки, кого я видела в раздевалке. С Таней я теперь почти не пересекаюсь: когда я прихожу, её ещё нет. Потом у неё тренировка, а я в это время отдыхаю. Потом иду на манеж, смотрю папино занятие. На середине его приходит Таня. Вот тут мы с ней вместе сидим на зрительских стульях, но всё равно не общаемся. Потому что Елизавета Константиновна часто просит её помочь. А если она не занята, то слушает музыку. А я просто сижу. Не стану же я навязываться с разговорами. Сегодня будет всё то же самое. Ну и что, я люблю постоянство. Только вот ушла из дома пораньше, чтобы до тренировки прогуляться. Настроение такое. Так и брожу, в бриджах, ботинках с крагами, с хлыстиком, и шлем в рюкзаке. Будь дома мама, она бы меня ни за что так рано не отпустила. Она и без того недовольна, что я много времени провожу на конюшне. Начался же учебный год, учиться надо. Я хоть в школу не хожу, но это не значит, что ничего не делаю. Но сейчас мамы дома нет и сказать мне: «Опять? Лучше бы книжку почитала!» — некому. Потому что с сентября Велька начал ходить в тридцать три кружка, на музыкалку, в художку и к какому-то хитрому врачу, который учит его говорить, поэтому мама днём вообще редко дома бывает. А мне и хорошо. Мне нравится бродить по парку, когда меня никто не дёргает и ничего от меня не ждёт. Мне нравится быть одной. Днём здесь почти никого. Особенно в такую погоду. Бродят мамочки с колясками, пробежит спортсмен, прохрустит дорожкой какая-нибудь бабушка – и всё. Утки на прудах. Белки в деревьях. Тихо и хорошо. И только я одна хожу и не знаю, чего хочу. Что-то томит и тянет. О чём-то мечтается и чего-то хочется. Но чего и зачем? Кто бы мне объяснил. Нет, все молчат. Папа шутит, крутит мне чёлку. Мама подсовывает книжки, говорит, что я совсем не читаю. А я читаю. «Героя нашего времени» вот только что прочла – и прямо болела два дня, все мне Печорин везде мерещился. Какой он холодный, жуткий, но на самом деле – совсем, совсем не такой… И ещё там фраза была. Я её даже себе выписала: «Из двух друзей всегда один раб другого; хотя часто ни один из них себе в этом не признаётся; рабом я быть не могу, а повелевать… труд утомительный». Я её теперь всегда вспоминаю, когда меня колбасить начинает, что у меня никого нет. Вот, говорю себе, из двух друзей всегда один раб другого. И кем хочешь быть ты? Занятие проходит спокойно и привычно. Я езжу на любимом Чибисе. Я всегда совершенно спокойна, когда занимаюсь на нём – он не подведёт. После, расседлав его, покормив морковкой и почистив, я иду в другую конюшню – взрослую, — помочь папе собирать Изумруда. Сегодня у него конкур, а прыгает он только на нём. А, привет, Кроль. Как ты? – Папа задаёт вопросы, не переставая чистить. Нормально. Тебе помочь? Что, вам уже Елизавета Константиновна сказала про старты? – спрашивает из-за спины коня. Нет. Что это? Ну, соревнования. Здесь они, оказывается, два раза в году проходят. По выездке и по конкуру. А, точно. Девчонки что-то такое рассказывали. Вот, Лиза, в смысле, Елизавета Константиновна рекомендует мне готовиться к конкуру. Как считаешь, стоит? Ещё спрашиваешь! Конечно, стоит! Папа смеётся, и я понимаю, что повелась: он и не думал не участвовать. А ты? Что – я? Ну, ты будешь? Я не знаю, — мнусь. Не хочу говорить папе, что не люблю я это. Для меня каждое занятие конкуром – пытка. А чтобы ещё и на соревнование – я с ума, что ли, сошла? Нет, Кроль, такой ответ не годится. В спорте соревнования – часть программы, — говорит и надевает коню уздечку. Я за седлом. Выныриваю из денника – лишь бы не говорить об этом больше. Но не думать об этом не получается. Зачем он вообще завёл этот разговор? Я так уже привыкла, что мы просто ездим. А что это может быть с какой-то целью, для чего-то – вот хотя бы для соревнований – у меня и в мыслях не было. Зачем? Кому я что хочу доказывать? Ну какой из меня спортсмен, право слово. Я разве не вижу, как занимается Таня. Вот кто спортсмен! И как занимаюсь я… Таня приходит на манеж в середине папиного занятия. Я стою, облокотившись о борт. Она садится за моей спиной, достаёт телефон, но я не даю ей в него ухнуть: Тань, а старты как проходят? Какие старты? – Поднимает голову. Ну, папа сказал: будут старты. Ему Елизавета Константиновна вроде как сказала. Когда? – Я вижу, как у Тани загораются глаза. Я не знаю. Просто сказала, что тут два раза в году… А! – Глаза тухнут. — Я-то думала… Ну да, два раза. На новый год обычно. И в конце мая. Как экзамены, что ли? Типа, выпускные и семестровые, — смеюсь я. Типа. — Таня хмыкает и пытается опять уйти в телефон. Папа говорит, ему Елизавета Константиновна сказала конкур ехать, — тереблю я опять. Это правильно, — она уважительно кивает головой, но глаз от телефона не отрывает. – Особенно на Изумруде. Изик хороший. Это тебе не Спарта. С ним проблем не будет. – Меня колет это напоминание про Спарту, но пропускаю мимо ушей – не обижаться же. — И прыгать любит. На нём на старты – самое то. Ты на нём прыгала? Мы даже на выездные ездили в прошлом году. Выездные – чего? Ну, соревнования выездные. В другом клубе. И как? Первое место среди юниоров, — говорит Таня и преображается. – Это Изик помог. Он любит старты. Он едет побеждать. Он лучший на нашей конюшне просто. Хотя нет, самый-самый, наверное, — Лёша. Но кто ж мне его даст, — вздыхает она. Лёша? Это кто? На конюшне принято давать лошадям обычные, человеческие имена. Пегас у нас Петя, Изумруд – Изик. Но никакого Лёшу я не знаю. Он в дальнем деннике стоит, — говорит Таня. – На нём хозяйка занимается. Ну и всякие вип-клиенты, только взрослые причём. Потому что дети на нём ломаются. А, Эльбрус! – догадываюсь я и вспоминаю голову над дверью денника. Высоченный, гнедой, он смотрит большим злым глазом, норовит задеть шлем или куснуть в плечо, когда кто-то проходил близко. Не знаю, как остальные, но я его боюсь, стараюсь обходить стороной и не даю ему морковки. – Я его на манеже не видела ни разу. Ну, я видела, как на нём занимались, — говорит Таня туманно. Он, наверное, безбашенный. Что ты! Он классный! У него ход такой мягкий. И с всадником прекрасно контактирует. А прыгает как – просто чума! Метр сорок, не хочешь! Да ладно! Вот, правда! На тренировках. А на стартах метр шестьдесят брал. Обалдеть! – Мне даже не верится, что так бывает. Метр шестьдесят – это выше меня. Чтобы лошадь прыгала выше моего роста?! – А все так могут? И Чибис тоже? Ты что, шутишь! Чибис – это же просто лошадка для покатушек. Он несерьёзный. Да ладно тебе! Он хороший. И… необычный такой. – Я хотела сказать «с Алтая», но обрываю себя. Потому что это мне важно, что он с Алтая, потому что там дядя Паша живёт, и папа обещал взять туда в поход, а Тане дела нет до этого, конечно. Но всё равно чувствую, что начинаю обижаться. Да нет, он лапочка, без вариков. Но не спортивный. Это так, малышей по кругу катать. Если хочешь чего-то достичь, надо на нормальных лошадях заниматься. Таня говорит, а я чувствую, как во мне все сжимается. Из-за Чибиса. Что она его не ценит. А я его люблю. А значит, она не ценит и меня. И при этом совсем не замечает, что говорит что-то не то. Таня, Валя, киньте чухонец на В, диагональку в дальний угол и брусья на Н, — кричит тут Елизавета Константиновна, и мы вылезаем в манеж, идём таскать тяжёлые стойки и доски, строить препятствия. Я всё пытаюсь отвлечься от своей обиды. Смешно, конечно. Что я могу обидеться за Чибиса, смешно. Но когда мы ставим барьеры и всадники начинают прыгать, я уже ни о чём не думаю. Я смотрю на папу. Спокойно, размеренно, он идёт на барьер, как будто считая про себя. Вовремя привстаёт и успевает перенести руки на гриву коня. Изумруд прыгает и делает несколько темпов, отбегая подальше. Всё так слажено, что кажется – просто. И я понимаю, что Таня права: Изумруд – прекрасный конкурный конь. Вон как он мягко идёт на барьер. Вон как хорошо слушает всадника. Как старается сделать всё как можно лучше. Чудесный конь, да. Но если она права про Изика, значит, права и про Чибона? Но ведь это несправедливо! Чиба – добрый, ласковый, очень спокойный и хороший. Ну и что, что не спортивный. Не всем же быть спортивными. Просто Таня хочет заниматься конным спортом. А я не хочу, — всплывает у меня в голове, и я понимаю: вот она, правда. Нет, мне нравится ездить. Но я не собираюсь связывать с этим своё будущее, свою жизнь. Поэтому и на соревнование не очень хочу. И вообще конкуром заниматься. Хорошо, Станислав. Погладьте животинку, — говорит Елизавета Константиновна, а это значит, что папа и правда молодец и она им дольна. Добиться от неё похвалы – это дорого стоит. Меня Елизавета Константиновна никогда не хвалит. Просто никогда. А папу – да. Потому что он талантливый. У папы глаза светятся. Едет счастливый. Не напрыгался, хочет ещё. Он это дело ужасно любит. И ему не страшно, совсем. В отличие от меня. И он хочет этим заниматься. Интересно, а чем же хочу заниматься я? После тренировки, пока он рассёдлывает Изумруда на большой конюшне, я не выдерживаю и иду к Чибону в маленькую. Тот жует сено и поднимает на меня удивленные глаза. Чибочка, ты ж мой милый. – Захожу в денник и даю ему сахар. Он берёт мягкими тёплыми губами, но косится без доверия. Он явно никого уже не ждал – рабочий день окончен, уже дали сено, чего мне ещё? Но я глажу его по пятнистой шее и обнимаю: — Чибочка, ты всё равно хороший. Правда же? Ну и что, что не спортивный. Не всем же метр шестьдесят прыгать. Зато ты добрый. Зато ты алтайский. Зато ты… Что-то шумит в дальнем деннике. Я отлипаю от Чибиса и прислушаюсь. Это ещё что? С конюшни уже все ушли, никого тут быть не должно. Или этот, как его – говорят же, что есть какой-то дух в хлеву, который пугает скотину. Заплетает коням гривы и гоняет их так, что они утром все в мыле. Неужели – он?