Да всё то же самое. Ладно, почистишь сама? Она кивает. Я шагаю к выходу, как вдруг слышу голос Мунира: Ульяна? А ну, выходи! Елизавет Константинна говорит: нельзя тебе на конюшне находиться! Выходи давай, да! Она суетится, теряет щётки. Чувствую, как меня это бесит. Ладно, иди давай, я сама, — говорю с раздражением и почти выталкиваю её из денника. А там уже Мунир. Слышу, как ведёт её, будто под конвоем, и отчитывает в спину: А нельзя потому что так. Большая девочка, понимай должна: слабых бить нельзя. Блин, думаю я, глядя в спине Ульяне из двери денника. Блин. И закрываю глаза. Потому что накатывает то самое чувство, когда я избила мальчика на балете. Прямо к горлу подступает – эта приторная сладость, это удовольствием, какой он безвольный был и мягкий, и ответить совсем не мог, так бы и бил. Но теперь мне не приятно. Теперь мне тошно от этого чувства, от этого воспоминания. Так выходит, Ульяна такая же? Такая же, как я, и эту вот сладость знает? Ну, нет! Мне же пять лет было, я правда ничего не понимала ещё. А Ульяне одиннадцать! И она просто тупая! Она просто… она… Меня прямо сжимает от этого – от воспоминания, от омерзения, от того, что Ульяна, эта толстая противная Ульяна может быть чем-то похожа на меня. Точнее, я могу быть похожей на неё. Точнее… А что, если бы на месте того мальчика или на месте Зины оказался кто-то, кого я люблю? – вдруг вспыхивает мысль в голове. Например, Чибис? Меня прямо прижигает, и я бросаюсь на его тёплую, пятнистую шею. Чибочка, милый, всё хорошо. Тебя никто не тронет. Никто! Пока я здесь. Глажу его, обнимаю, даю припасённую морковку. Чибис хрумкает и глядит на меня чёрным глазом. И я чувствую, как меня отпускает давно пережитый стыд. Так и пошло: перед занятием я помогаю Ульяне, собираю вместе с ней лошадей и учу седлать. У неё всё из рук сыпется, и она меня страшно бесит, но я давлю это в себе, я говорю: зато, пока я здесь, она никого больше не станет бить, — и повторяю опять и опять: какой щёткой чистить в начале, какой – потом, как правильно расчищать копыта, как держать трензель, чтобы конь сам его взял в рот… Ульяна старается, но у неё получается не очень. У неё вообще всё не очень получается: на занятиях она тупит, на конкуре вообще почти не прыгает, а только падает. Поднимается, лезет обратно. И падает опять. Это потому, что она тортик не приносит никогда, — говорит Таня после того, как Ульяна навернулась на занятии раз десять, и я ей об этом рассказала. Мы сидим с ней на манеже, пока занимается папа. А зачем? – не понимаю я. За падение. Когда падаешь, надо обязательно принести тренеру торт. Чтобы больше не падать. Постоянно же кто-то падает. Елизавета Константиновна растолстеет! – смеюсь. Ты за неё не беспокойся. Примета верная, проверено сто раз. Я пожимаю плечами. Я не хочу говорить, что сама ничего не приносила, когда упала, мне никто и не сказал, что надо. Но я замечала, что девчонки то и дело таскают тренеру кто конфетку, кто пирожное, кто шоколадку. Я думала, это просто так. А оказывается, вон оно что. Надо Ульяне сказать. Не то, чтобы я в это поверила – я вообще ни в какие приметы не верю, папа говорит, это ерунда. Но так, на всякий случай. И в следующий раз, когда Ульяна свалилась раз сто за тренировку, я точно решаю: надо сказать. Но пока рассёдлываю Чибиса, пока собираю коня для папы, она уходит из конюшни. Догнать её удаётся только в раздевалке. Там пусто, сидит только Антон, Наташин парень. Он её часто ждёт с тренировки, и меня ужасно бесит. Потому что противный. Он высокий, с длинными руками и ногами, и лицо у него прыщавое. Но бесит не поэтому, конечно. Просто он весь какой-то странный, и ухмылочки у него неприятные, я их не понимаю. Вечно усядется один на диване, так что рядом места нет, раскинет свои ножищи так, что не пройти, и уставится в телефон. Смотрит какие-то видосы и ржёт. И волосы у него всегда сальные, и голос такой же – сальный, скользкий, и пахнет от него всегда куревом и кислым потом, при том, что он не после тренировки. Пот – ладно, это раздевалка, сюда все мокрые возвращаются. Но курит только он. И ещё Наташа. Перед занятиями и после, прячутся за конюшни, Мунир их гоняет, чтобы не подпалили солому, а они опять. Больше у нас никто не курит, и этот запах – крепкого табака и пота – у меня прямо слезу вышибает, как входишь в раздевалку. Но сейчас тут ещё и Ульяна. Стоит у окна в пол-оборота, делает вид, что тоже что-то смотрит в своём телефоне, а сама не сводит глаз с Антона. А он не глядит на неё, жует чего-то и ржёт как всегда. Из телефона неприятные звуки, резкие и громкие. А, вот ты где. – Шагаю к Ульяне. Она вздрагивает. В глазах – страх. — Эй, это я, чего испугалась? – говорить приходится громко, чтобы телефон перекричать. — Я тебе вот что сказать хотела: есть, оказывается, примета – если упал, надо тренеру тортик принести, чтобы больше не падать. Ты не знала? Эй?.. Глаза Ульяны делаются всё больше с каждым моим словом, и мне кажется, она сейчас начнёт реветь. Да что происходит-то? И как раз в этот момент Антон шуршит обёрткой – он лопает шоколадку – и Ульяна вдруг вздрагивает всем телом и смотрит на него с каким-то прямо отчаяньем. Ульяна? Эй! – тяну к ней руку, а она шарахается и, кажется, хочет уйти. Суетится, начинает застёгивать куртку, а в руках телефон. Пытается убрать его в карман, проносит мимо, тот падает на пол и разваливается на части – батарея в одну сторону, корпус в другую. Я бросаюсь подбирать, поднимаю глаза – а она стоит, как оглушённая, руки опустились, не шевелится и как завороженная смотрит на Антона. Который лопает шоколадку. Хрустит обёрткой и не смотрит на нас вообще. Да ты голодная! – меня вдруг осеняет. – Ты в школе не ела ничего, что ли? Ульяна переводит на меня глаза. Большие и испуганные. Нет, не испуганные даже – расширенные от ужаса, панические глаза. И мотает головой. И перед тренировкой не ела? Да ты что, беги домой, поешь. Нет-нет-нет, — начинает бормотать она. Судорожно, как будто хватает ртом воздух. Чего нет? Мамы дома нет? Еды нет? Нет-нет-нет… Слушай, я не понимаю тебя. Сейчас, погоди. Лезу в свой шкафчик. У меня в сумке обычно зерновой батончик припрятан, мама даёт, а я не всегда съедаю, просто таскаю с собой в качестве НЗ. Неприкосновенный запас, типа. Ну, пришло время к нему прикоснуться. На вот, — протягиваю Ульяне. – Вода есть? А то он сладкий. И тут с ней что-то происходит: она сжимается, морщится, краснеет, как будто ей и правда воздуха не хватает, — и вдруг как начнёт реветь! Господи, Ульяна! Да ты чего?! Но она рыдает и не может остановиться. А потом как развернётся и как со всей дури запустит свою сумку в шкафчики! Они железные, прямо так и ухнули. Твою мать! – Это Антон. Он только сейчас нас заметил. Вскочил, глаза лупит и не знает, что сказать, только телефон у него хрипит и плюётся звуками. Он, наверное, решил, что Ульяна в него метила. А она уже оседает, сжимается у стены – и ревёт, ревёт как белуга. – Идиотка, что ли?! – вопит Антон и выскакивает за дверь. А я стою над Ульяной в растерянности и не знаю, что теперь делать. И что вообще происходит, и виновата ли в этом я. Да ты чего? Ульян, успокойся. Ну, чего случилось? Господи, да прекрати же ты! Глажу её по плечу. Чувствую, что её трясёт. Кошмар. Иди сюда. Сядь. Ну, тихо. Тихо ты. Успокойся. Что происходит? Отвожу её на диван. Послушная, как кукла. Ревёт, трёт глаза пухлыми ладонями. Нельзя… мне… ничего… нельзя, — начинают выплёскиваться из неё слова вместе со слезами. – Меня мама… убьёт! Если я… если тортик… еда какая… если съем… Она… чтобы я ничего… и в школе… нельзя! И денег не… не даёт мне… совсем. Чтобы не ела! Да как же так-то? Это же неправильно, целый день же нельзя… А потому что я толстая! Толстая! Жирная! Свинья я! Вот… вот кто… я-а-а-а-а! Воет и долбит в диван кулаком. Под нами ноют пружины. Во мне тоже всё ахает, я шарахаюсь, и тут же что-то в голове вспыхивает: так вот почему она избила Зину! Нет, она совсем не как я, никакого стыдного удовольствия и приторной сладости, — это было от отчаяние, такое вот сильное, как сейчас. И меня враз отпускает, всё раздражение, вся ненависть к Ульяне вдруг проходит. Она не плохая. Ей самой плохо. А она ревёт в голос, белугой. Ну, тихо ты. Ничего ты не жирная, ещё похуже бывают. А ты нормальная. И можешь похудеть ещё, легко… Я говорю, а сама понимаю, что Ульяна меня не слышит. Не слышит, не понимает, до неё просто не доходят мои слова, как за стену. И меня отсюда… чуть не… не выгнали… когда… он сказал: совсем… совсем кормить не будем. Пусть хлеб жрёт. Скотина. Сказал… Да кто? – Я совсем её не понимаю. Какие-то обрывки вырываются из Ульяны с рёвом, не слова, а крошево, ничего не разобрать. Дя… дя То… Дядя Толя. Ма… муж. Дядя Толя – мамин муж? Да. А ма… ма ска… чтоб я на кухню даже не заходила… что я… двигаться должна. И они делают всё, а я не понимаю! Слушай, ну, так тоже ведь нельзя – не кормить человека. Это неправильно. И больше не знаю, что сказать. Потому что за всей этой словесной крошкой что-то такое проступает, что я не могу до конца понять. Я чувствую, что оно нехорошее, какое-то странное, но что – лучше не думать. А что делать? Стоять над Ульяной, ждать, пока проревётся, и головой качать? Потому что я даже успокоить её не могу по-нормальному. Погладить, обнять. Потому что она мне всё равно неприятна. Протянуть руку и её коснуться – нет, это просто невозможно. И вот я хоть и стою над ней, мне на самом деле противно, и что делать, непонятно, и вместо жалости у меня в груди какой-то болезненный комок. Мама говорит, если я буду жрать… меня все… все дразнить бууудуууут! Да кто тебя будет дразнить? Тебя здесь дразнил кто-то? Нет. – Хлюпает носом. Глядит на меня во все глаза. До неё это как будто только доходит. Ну и чего ты боишься тогда? А вдруг? Меня везде дразнят. В школе дразнят. Везде. Вдруг будут?