Прям как Ульяна! – прыскает кто-то, и остальные хихикают. Кроме Наташи. Я замечаю – она глядит на нас серьёзно, переводит глаза с одной на другую. И молчит. Ждёт, что будет. Ему шесть, — говорю. – И он нормальный. Это ты дебилка! Чё! Повтори, что ты сказала! – Анжела поднимается с дивана. И я понимаю, что сейчас будет хуже, чем в прошлый раз. Но мне плевать. Потому что Вельку никто не смеет трогать. Пока я жива – никто! Что надо, то и сказала! Нет, ты повтори! Зассала? Повтори! Да отвали ты!.. Я вижу, что она идёт ко мне. Неужели, будет драться? Это Анжела-то, с её фиолетовым маникюром? С её шикарными волосами до попы? Ну, хватит! – вдруг командует Наташа. Оборачиваюсь – смотрит спокойно, чуть насмешливо. Для неё наши разборки – детский лепет, конечно. Вот кто точно не побоится влепить, так это она. Но мне плевать. Если полезет, если только что-то про Вельку скажет!.. – Анжелкин, надо извиниться, — говорит она вдруг, и мне кажется сначала, что я плохо слышу. – Валька права: про них так нельзя. Что?! Ты совсем, что ли?! – Анжела стоит, как будто на неё вылили ведро воды. – Что я сказала? Да я правду сказала! Вы же все его видели – он натуральный дебил. Он не дебил! – взвиваюсь опять. Спокойно. Не дебил, конечно. У всех свои особенности, — говорит Наташа. Я смотрю – смеётся, нет? Для чего ей это? – Короче, Желкин, надо извиниться. Надо за свои слова отвечать. Да ты охренела совсем! Не буду я извиняться. Это правда! Правда – это то, за что ты готова в морду получить, — говорит Наташа. – А ты готова за это получить в морду? – И смотрит насмешливо. Анжела фыркает – она об этом и не думала, конечно. – Не, ты отвечай? Потому что если да – базару нет, я не лезу. Да я что, совсем что ли, – выдаёт Анжела. Ну, вот и я так думаю, — кивает Наташа. – А Валька готова по мозгам надавать. Так что лучше ты извинись, и разбежались. Анжела фыркает снова. Поводит плечом, презрительно отбрасывает назад волосы. А я просто не верю, что это всё происходит. Что за меня заступился – и кто?! – Наташа! Пока остальные молчат. Даже Таня. Все эти люди, кто вроде бы на моей стороне… Ну. – Наташа не даёт ей отмолчаться. Так, всё, вы меня достали! – Анжела хватает сумку и шагает к выходу. Но Наташа заступает ей дверь. Смотрит снизу вверх – зло и упрямо. Ну, — говорит с напором. Ох, ну извини! – Анжела разворачивается ко мне и вся как-то переламывается, закатывает глаза, на меня не смотрит, всем видом давая понять, как ей всё это противно и делает она это только для Наташи, а если бы не она… Вот и умничка, — говорит та и делает шаг в сторону. Анжела тут же выскакивает наружу. Кричит: Ты у меня ещё получишь! И не понятно кому – мне или ей. Наташа садится на диван и достаёт телефон. Её это всё уже не волнует. Я тоже иду к выходу. Но останавливаюсь. Спасибо, — говорю. Не знаю, зачем, но мне кажется, я должна это сказать. Наташа делает вид, что не слышит. Глава 8. Из нашего с Велькой окна виден парк. И из спальни мамы и папы виден, и из общей комнаты, и из кухни – отовсюду виден наш парк, как ни повернись, и я уже не представляю, что раньше было по-другому. Мне кажется теперь, что не должно быть по-другому. Октябрь кончается, и парк пустеет. Налетит ветер – видно, как сыплются листья. Иногда, в хорошую погоду, когда солнце, всё блестит, как начищенное, и кажется, что в воздухе висят золотые нити. Играют на свету. От неба до земли – нити. Зацепишься за них взглядом – и улетишь. Воздух прозрачный, и его как-то по-особому много, как бывает только поздней осенью, когда уже прохладно, когда понимаешь, что дальше – только зима. И как-то по-особому любится всё, и по-особому всё жалко. Мы с Велькой сидим у окна, у нас стол так стоит. Сидишь – и смотришь. Велька рисует. Я занимаюсь. Поделаю что-нибудь, алгебру, например, или химию – и снова в окно. И хочется, чтобы эта осень не кончалась. Особая осень. Счастливая. Наша первая в парке. Но сегодня идёт дождь. И никаких тебе золотых нитей. С самого утра дождь, и ни конца ему, ни края. В парке всё размокло. Видно, как люди обходят большую лужу на дорожке. Листьев почти не осталось, видно насквозь. Ма, — выдыхает Велька задумчиво, глядя в окно. – И… — на вдохе, — ма, — на выдохе. И я понимаю: зима. Скоро – зима. Ну, ещё не скоро, — говорю бодрым голосом. – Ещё жить да жить! А он смотрит на меня, как на дурочку. Тепло так и печально. И улыбается, как только один Велька умеет. И… — на вдохе, — ма, — на выдохе. Дождь не перестаёт и к вечеру. Становится меньше, но всё равно льёт, когда я иду на тренировку. И пока занимаюсь, слышу, как шуршит вода по тенту. Некоторые лошади этого звука боятся, но не мой Чибис. Ему хоть бы хны, работает себе и работает. Так что занятие проходит нормально. После, уже расседлав его и накормив морковкой, я бегу в раздевалку. Папа ещё не пришёл, можно пока погреться. Всё ещё моросит, и я, чтобы не промокнуть, бегу рысцой, прыгаю за дверь – и буквально натыкаюсь на Таню, которая стоит возле батареи и как-то странно, принуждённо смеётся. Да я что, знала, что ли, что она такая? Она типа: «Сейчас будем отмывать», — а я разве что? Это она Антону. Конечно, он тут же, я это по запаху поняла прежде, чем его увидела. Ржёт неприятным голосом. А Таня, как ни в чём ни бывало, рассказывает ему что-то. И хихикает через каждое слово. Только смех у неё какой-то натужный. Излишне громкий. Непохожий на Танин. Привет. А ты чего здесь? У тебя же тренировка, — говорю. А, привет, — оборачивается ко мне и смотрит тоже странно. Лицо раскраснелось, но я вижу, что ей не весело. Это возбуждение, но не радость. — А меня Елизавета Константиновна на треню не пустила, прикинь, — говорит и смеётся. Ха-ха-ха, как смешно, посмейся со мной! В смысле? – делаю большие глаза. Иди, говорит, домой. Или в травмпункт. А здесь ты мне не нужна такая. А куда я пойду? Мама прибьёт. Тараторит высоким, не своим голосом – и опять смех. Ломкий и болезненный. И Антон с дивана подхихикиает в своей манере, как будто речь о чём-то противненьком. Погоди, я ничего не понимаю. Что случилось? Да чего-чего… Ничего! – говорит она и вдруг выбрасывает вперёд левую руку, подставляет мне к самому лицу тыльную сторону ладони. А она – господи! – вся опухшая, красная, страшная, с жутким кровавым подтёком в центре и вздувшейся кожей. Не ладонь, а сплошная рана, или мне так в первый момент от неожиданности кажется. Что это? – я невольно морщусь. Елизавета Константиновна говорит, с таким на конюшню нельзя, мало ли чего попадёт, но я ведь в перчатках, а она – какие перчатки, ты с ума сошла, надо перевязку, срочно! Ну, в общем, выгнала меня. – И ха-ха-ха. Меня трясёт. Погоди ты, Елизавета Константиновна права, какая перчатка, ты же её даже не натянешь… Натяну! – перебивает Таня. – Мне что, мне не больно вообще. Я натяну. Хочешь, покажу? Нет! – перехватываю её, потому что она и правда полезла уже за перчаткой. – Нельзя, надо на перевязку, ты что, заражение крови хочешь! Как это случилось? Ты была у врача? Ну, я пошла в школе, но у нас там нет медсестры, надо скорую вызывать, а директриса такая: это же не у нас произошло, правда, не на уроке, в смысле, это же ты всё сама, да? Ну, типа, чтобы им там не замараться. Сама, ага. Ну, я плюнула и ушла. Сама так сама. Сама себе всю руку расковыряла, канешн! Садо-мазо, чё, — вставляет свои пять копеек Антон и ржёт. Я отворачиваюсь, чтобы не смотреть на него, а то меня хуже затрясёт. Нужно успокоиться. Нужно взять себя в руки. Так, расскажи, как это случилось? Ну, по-нормальному. По-нормальному? Что ж тут нормального? Это химичка всё! Психушка сраная! Антон заходится гадким смехом. Ещё немного, и я его тресну, честно слово! Не ругайся. Ну и что химичка? Я не ругаюсь, она и правда долбанутая, я что, виновата? Нормальный человек сделает так? Да как? У нас контроша была. Ну, должна была быть. Она такая листочки раздаёт с заданиями, по классу ходит. А у меня тут, — показывает на руку, прямо в центр больной ладони, в красное и сочащееся сукровицей место, – цифры записаны были. На математике решали, я записала, некуда больше было, не на парте же писать? Просто две цифры. А, ещё глаз. Это я так, потом обвела их и глаз дорисовала, похоже получилось просто. А она как увидела – как шибанулась, вот правда! Схватила меня за руку, потащила к раковине: «Сейчас будем оттирать, сейчас будем оттирать!» Орёт, а сама смеётся, прикидаешь?! «Чтобы девочка, да чтобы в школе, да такое!» Как будто у меня там прямо не знаю что! – Антон смеётся, повизгивая. Видимо, представил, что там такое могло бы быть. А Таня уже не смеётся, раскраснелась больше прежнего, её, кажется, тоже стало потряхивать. – Руку схватила, под воду, врубила кипяток, на губку «Фейри» — и давай туда-сюда! Как сковородку. От губки аж хлопья во все стороны летят, красные такие. А сама: «Сейчас будем оттирать, сейчас будем оттирать!» Шизанутая. И не выкрутишься, знаешь, как крепко держит! Я смотрю на Таню во все глаза, и, кажется, они становятся для меня всё больше и больше. И я не могу поверить, что так бывает. Чтобы взрослый человек, учитель, в школе… Может, я чего-то не понимаю? Может, это какая-то ошибка? Но рука у Тани опухает на глазах. Господи, Тань. А ты-то чего?