Прижигаю. Но это другое. Чем другое? Человек – то же животное. Ты, наверное, врачом хочешь стать? У тебя, наверное, по биологии одни пятёрки. И по химии… Я молчу. Делаю последний оборот бинта и гордо смотрю на свою работу. Аккуратно, плотно. Игорь Андреич с курсов похвалил бы. Порядок. Только обещай мне, что сходишь ко врачу. Сегодня не надо, даже завтра ещё не обязательно, а вот послезавтра – точно. К хирургу. Во-первых, он должен повязку поменять. А во-вторых, чтобы быть уверенным, что я всё правильно сделала. Да я уверена! Ты вообще как будто каждый день раны бинтуешь. Как медсестра. Я опять ничего не отвечаю, убираю аптечку, но мне очень приятно, что она говорит. Я ведь и правда иногда думаю стать врачом, Таня прямо в корень смотрит. Правда, мне пока совсем не ясно, что для этого делать, да и с химией у меня не сказать, чтобы очень хорошо. Но вот на курсах понравилось, и вообще лечить кого-нибудь – это моя страсть. Когда Велька болеет, я всегда за ним ухаживаю. Как у вас прикольно! — Таня уже пришла в себя и осматривается. – А это что, настоящие картины? А, нет, это этюды. На кухне у нас висит цикл «Времена года» — мамины студенческие работы, единственные, которые она оставила. На всех один и тот же вид с холма на овраг. В глубине – покосившаяся крыша деревянной купальни над родником, за ней – рябина. Зимой крыши почти не видно, торчит одна доска, зато на рябине – ярко-алые гроздья ягод. Летом купальню скрывают кусты, и рябину почти не отличишь от них. Весной красивей всего: дерево всё белое, и пахнет сладко, и сам воздух звенит. А осенью зато тьма и печаль, так что кажется, это не родник, а погост, и только красные ягоды на голом дереве горят тёплым светом… Я люблю эти этюды, все четыре, они небольшие, но такие уютные, и я, когда мелкая была, любила представлять, как я в этом месте гуляю, хотя я никогда там не была. Это ты рисуешь? – спрашивает Таня. Нет, я не умею, что ты, — смеюсь. – Это мама, ещё когда училась. Это масло. В смысле? – не поняла Таня. Ну, краски такие, масляные. Не знаешь? Она неопределённо качает головой. Тут я вспоминаю, что надо делать, когда гость приходит: Чаю будешь? Ага. – Таня кивает, не свода глаз с картин. – А у тебя мама художник? – спрашивает, пока я наливаю воду в чайник. Ну, она раньше работала в театре, художником по костюмам, но потом ушла, когда Велька родился. – Ставлю на плиту чайник, достаю на стол чашки, блюдечки, ложечки. – Для себя всё равно пишет, хотя сейчас мало. Время надо, а она много с Велькой занимается. То-то я заметила, что у тебя мама такая… необычная. – И показывает руками что-то струящееся. Я понимаю – это юбка, в которой мама на конюшне была. О, да! Моя мама – весьма необычная, — смеюсь я. – И все эти платья бесконечные, юбки, сарафаны, — она сама это шьёт. Сама?! – изумляется Таня. Сама, сама, — киваю. – И себе, и мне. У меня же ни джинсов, ни брюк нет, потому что мама считает, что девочка должна только в юбках ходить. Знаешь, как я её уговаривала мне бриджи купить для тренировок! Она думала, наверно, что я буду, как в позапрошлом веке, на седле боком и в длинном платье. – Я смеюсь. Таня тоже. – Моя мама вообще со странностями, — несёт меня дальше. — Живёт в каком-то воображаемом мире. Она даже имена нам с Велькой такие подобрала… Но тут я себя обрываю. Потому что тогда придётся сказать, что я не Валя, а я на это не готова. Да и вообще от разговора вдруг становится неприятно, как будто я маму предаю. Но по счастью, Таня ничего не замечает. Она даже не уточняет про имена – подошла к окну, прижалась к стеклу: Так ты же почти в парке живёшь! Сасно! Ага, мне тоже нравится. Ой, а ты, наверное, в сто семнадцатой учишься? Ну, в тыща сто семнадцатой, с био уклоном, да? Нет, я в школу вообще не хожу, — ляпнула я и тут же пожалела: Таня обернулась и смотрит во все глаза. В смысле? В прямом. Я дома учусь. А почему? Ты разве болеешь чем-нибудь? Вот всегда так. Один и тот же вопрос. Я иногда прямо ужасно благодарна мамочке, что меня всякий раз о здоровье спрашивают, стоит только рассказать, что я в школу не хожу. Нет, это же необязательно. Это называется СО – семейное обучение. То есть ты вообще не ходишь в школу? Никогда-никогда? – Глаза у Тани горят. Сейчас спросит, что для этого надо сделать. Нет, ну, я прихожу, сдаю всякие там работы, тесты. И экзамены переводные в конце года. Блин, клёво! – тянет Таня. – Я и не знала, что так можно. Я думала, это только если больной когда. Ну или какой-то… не такой, в общем. Ну, раньше так и было, а теперь-то этого много стало. И как ты учишься? Прямо вот всё-всё сама? Или родители помогают? Раньше – да, а теперь больше сама. Распределяешь программу. Например, по географии надо пройти учебник за полгода. Значит, я читаю каждую неделю по два параграфа. Или типа того. Делаю разные задания. Ну и в инете же всего много. И тебя никто не проверяет? – Голос у Тани прямо звенит. Такой восторг и зависть, что мне прямо стыдно становится. – И мама тебя никогда не пытает, ну, типа, домашку сделала? В смысле? У меня же нет домашки. У меня, считай, всё – сплошная домашка. – Я пытаюсь шутить, но Таня смотрит так жадно, прямо вцепилась глазами. – Нет, понимаешь, тут совсем другое. И ответственность другая, и отношение к тебе. Есть то, что я должна выучить, а когда я это сделаю – моё дело. Но должна. Блин, это сложно. Да нет, я привыкла. Со мной мама занималась по началу. Ну, чтобы я не волынила, чтобы приучалась работать. А теперь – норм, я могу сама. Моя мамка не стала бы. Ей не до меня. А папа? Мне папа вообще, знаешь, как помогает! И с химией, и с физикой… Да, у тебя папа зачётный. Не, мой бы тоже не стал. Он с нами вообще давно не живёт. Они развелись с мамкой недавно, а съехал он ещё сто лет назад. Я прикусила язык. Прости. Я не знала. Да ладно, чего прощать-то? Всё нормально, — пожимает Таня плечами. Мне казалось, ты говорила, что он тебе форму конную покупал. Ботинки, – усмехается Таня, – мужские, сорокового размера. Он не знал просто, какой у меня. По интернету заказал, что было. На день рождения прислал. Правда? И как ты? Три носка надеваю – и норм! Зато когда Изумруд наступает, я ничего не чувствую. Удобняк! И смеётся. Я тоже улыбаюсь, за компанию, хотя у меня нет уверенности, что это смешно. Не, папка у меня хороший, он мне денег всегда даёт, — продолжает она. — Если попросишь. Мамке не даёт, а мне – пожалуйста. А чего так? Ну, мамка у меня – видишь… Она не работает же нигде. В смысле, постоянно не работает. То тут, то там. А если ей деньги начать давать, так она же совсем работать перестанет. Сядет дома, что я тогда делать буду? – Таня смеётся, я ухмыляюсь тоже, но на самом деле, это всё звучит странно. Я не понимаю, как так, но чувствую, что спрашивать дальше не стоит. Тут как раз кипит чайник. Угощайся. — Ставлю на стол чашки с чаем. Таня смотрит на них и вдруг кричит: Деньги! – быстро макает в чай пальцы и мажет себе по волосам. Я смотрю ошарашено. Таня замечает и смущается. – Ой, ну это… пузыри же были… Вы разве так не делаете? Как – так? Ну, это, вроде, к деньгам. Если пузыри. Надо вот так. Поймать – и в волосы. Не знаешь? Примета, типа, такая… Я представляю, как мама с папой всякий раз, когда мы пьём чай, вопили бы так и плескались чаем на волосы – и мне почему-то совсем не смешно. Неа, — качаю я головой. – Не делаем. Прости. – Она смущается ещё сильнее и опускает глаза в чашку. Но тут же оживляется снова: — Ой, какая ложечка! Никогда не видела такой. У нас и правда красивые ложечки. Всего две – серебряные, с чернением, с замысловатыми цветами. Уже стёртые, старые, они маме от бабушки достались, но всё равно очень красивые. Их обычно достают по праздникам. Это от прабабушки ещё, — говорю и чувствую, что меня распирает от гордости. – Семейная реликвия. Дагестанское серебро. Вы из Дагестана? – Таня поднимает изумлённые глаза. Ты что! Я разве похожа на дагестанку? Не знаю, — пожимает плечами и смотрит на меня оценивающе, как будто и правда примеряет: похожа или нет. – У нас в классе мальчик есть, Мариф. Он чёрненький тоже.