Короче, вот что, — говорит вдруг Анжела. – Ногавки – это туфта, фиг с ними. Ты мне телефон должна, поняла? А он знаешь, сколько стоит? У тебя в жизни столько не было! Чего?! – У Тани лезут на лоб глаза. Что слышала! С какого вдруг… А вот так! Я сразу поняла: кто ногавки спёр, тот и фоник. А то я всё смотрю: с каких ты шишей секцию оплачиваешь? У тебя же мамка не работает ни хрена и бабла нету! Не правда! Мне папа даёт! – Таня почти визжит. Да бросил он вас давно. Сдались вы ему обе. Он себе молодую тёлку нашёл, — говорит Анжела и ржёт. И все вокруг ржут. А Таня хватает ртом воздух, озирается на них загнанно – и вдруг начинает реветь. Это становится для меня последней каплей. Отстаньте вы от человека! – кричу. – Совсем что ли! Не могла она, вы что, Таню не знаете! О, защитник нашёлся, — спокойно говорит Наташа и поднимается с дивана. Вскидывает на плечо свою сумку. – Без тебя не разобрались бы. Она вам всем на конюшне помогает, а вы так себя ведёте! Я смотрю на них – глаза у всех отсутствующие, они меня не слушают. Они уже всё для себя решили. Короче, Желка, го к Елизавете Константиновне, — говорит Наташа. Антон уже стоит в дверях, ждёт её. – Пусть дальше взрослые разбираются. И не она даже, я хозяйке позвоню, — говорит Анжела. – И не я, а папа! Он всех тут быстро того. И они выходят. Обтекают Таню, как будто она заразная. И никто на неё даже не смотрит. А она стоит и рыдает. Её прямо трясёт. Ну, всё, всё, прекрати, они ушли. – Я бросаюсь к ней. Обнимаю за плечи. Но ведь ты же не веришь? Не веришь?! – ревёт, прижимаясь. На ней старая куртка, в которой она ходит заниматься. Куртка пахнет конями. Таня вся пахнет конями, но мне нравится этот запах – он понятный, свой. От Анжелы вон духами несёт, а от Антона – куревом, это гадко. А кони – совсем, совсем другое. – Она мне подбросила! Это не я, не я! – надрывается Таня. Я не верю, конечно. Я ни на секунду не подумала на неё. Но что всё это значит? Неужели, специально? Неужели, это те самые ногавки, которые остались у Анжелки? Но как же так? За что? А что теперь будет? Меня выгонят? Да никто тебя не выгонит, не переживай. Вон, даже Ульяну не выгнали. Оставили, на перевоспитание. А уж тебя! А вдруг… Ну, о чём ты думаешь, Тань! Это ерунда вообще. Тебя что, Елизавета Константиновна не знает? Знает. – Таня хлюпает носом. Ну вот и всё. Не переживай. Но вдруг… Я без коней… Я просто… не переживу! Что – вдруг? Надо у Анжелки ещё спросить, где вторая пара ногавок. А то вдруг они куда-то мистическим образом исчезли тоже. Таня отлипает от моего плеча. Соображает. Ей как будто только что это в голову пришло. Точно, — говорит потом. – Это они и есть. Они специально! Специально? Ага. Чтобы меня выгнали. Они давно хотят, чтобы я ушла. Зачем? Потому что я на всех стартах побеждаю. Мне Анжелка давно говорила, что я не должна больше участвовать. А скоро старты опять. Анжела? Да пусть ездить научится сначала! Она же потому самого спокойного коня и берёт, что боится свалиться и ноготок сломать! Она не победит ни за что! Она-то – да. А Наташа? Она хорошо ездит. Ну, Наташа… — говорю я и не знаю, что ещё добавить. Потому что вспоминаю, как Наташа за Вельку заступилась. И тех двух девчонок, которые из-за Золушки спорили, развела. В ней есть что-то – какое-то чувство справедливости. Своё, конечно, но есть. Вряд ли бы Наташа стала. Кое-как успокоив, я отправляю Таню домой, и бегу сама тоже. Звук на телефоне всё это время был отключен, и там четыре пропущенных звонка. Три от мамы. Один от папы. Значит, он уже дома. Бегу, задыхаюсь от бега, а из головы всё не выходит: ну почему они с Таней – так? Мама набрасывается с порога, конечно: где так долго, а что трубку не берёшь… Я не отвечаю. Мою руки, снимаю форму и иду на кухню. Мне бы с папой поговорить. Но при маме не хочу. Она не поймёт ничего, она же не знает, какие у нас там отношения, на конюшне, а объяснять долго. Папа на кухне. Ужинает. Пахнет жареной рыбой. Я рыбу терпеть не могу, а мама её часто готовит. Она вегетарианка, мама, но для нас иногда может пойти на уступки, как она говорит. Например, рыбу пожарить. Кто бы её ещё любит, эту рыбу. Но сейчас я чувствую, что съем слона, можно и из рыбы. И вообще мне не до того. Кроль, ты где застряла, я уж думал тебя искать идти, — говорит папа. Я Таню провожала. Какую ещё Таню? – это мама входит в кухню. Подружку, — отвечаю. Но мама уже завелась, её так просто не остановишь: А нельзя было… Папа ей что-то показывает глазами, она обрывает себя, отходит к плите. Молча кладёт мне в тарелку рис и рыбу. А я всё думаю, как бы с папой обсудить это. Он-то Таню тоже знает, он и не подумает на неё. Как позанимался? – спрашиваю издалека. Обалденно! – говорит с набитым ртом. – Эльбрус – огонь! Господи, теперь и ты говоришь как подростки! – Мама всплёскивает руками. А что такого? Надо же соответствовать. И подмигивает мне. Мама качает головой, отходит. Начинает убирать грязную посуду в машину. Входит Велька. Забирается с ногами на диван у окна, отодвигает тарелки на столе, укладывает на него свой блокнот для эскизов и начинает что-то чиркать. Папа убирает солонку, чтобы ему было больше места. Эльбрус такой податливый, — продолжает. – Надо только общий язык найти. Но может и дурить. Сегодня стрельнуло ему что-то: доходит до угла – и вдруг в галоп. Идём туда снова – опять. Лиза говорит: чертей словил, держите его, мол, крепче. Лиза? – Мама. Неприятным голосом. Ну, Елизавета Константиновна, — поправляется папа. Нет, всё-таки Лиза? — допытывается мама. Свет, ты хочешь, чтобы я её по имени-отчеству звал? Девчонка нас младше на десять лет. Да нет. Я вообще ничего не хочу. Отворачивается опять. Я добираю хлебом последние крошки риса с тарелки и успеваю сунуть её в машину прежде, чем мама закроет. Надо же, даже рыба бывает вкусной, оказывается. Когда голодный. Свистит чайник. Мама выставляет на стол чашки. В общем, Елизавета Константиновна говорит: переводите в шаг и шлёпайте туда. В угол, в смысле, — продолжает папа. – А Лёшка упёрся – ни в какую. Я и так, и сяк. Бегает себе в центре, как заведенный. У меня аж ладони вспотели от папиного рассказа: я так и представила, что Эльбрус, этот огромный и сильный конь, дурит и не слушается. Я бы запаниковала на папином месте. А он ничего, только смеётся. Стас, ложечка у тебя? – Мама его, кажется, не слушает. Грохает себе посудными ящиками. Ну вот как так можно! Какая ложечка? Пап, ну дальше что? Ты испугался? Нет! Весело же. Кое-как остановил. Он на руку сложный, ужас, только ноги, только хардкор. В общем, перевёл в шаг. Идём снова туда… Стас, извини, пожалуйста, только её нигде нет. – Мама подходит к столу. – Глянь у стены, не упала? Да что за ложечка-то? — Папа отодвигает стол. Заглядывает в щель. Велька отвлекается от блокнота. Бабушкина. Серебряная. Ну, моя.