Ты чего? – Таня с тревогой глядит на меня. Ноги. – Я старюсь улыбаться. Какое это прекрасное чувство: земля! И ничего не трясётся, не едет никуда. А, это да. Но потом привыкаешь. И улыбается тоже. По-настоящему, а не как я. У неё хорошая улыбка. Лицо простое, широкое и круглое, а улыбка – добрая и открытая. Это меня почему-то успокаивает. Больше, чем её слова. Валя. – Протягиваю ей руку. Она смотрит с удивлением, потом пожимает. Рука у неё сильная, и я долго ещё чувствую пожатие её пальцев. Глава 4. Этим летом мы никуда не поехали. Обычно каждое лето мы куда-нибудь уезжаем – на Кавказ, например, или в Киргизию. Там мы поселяемся с мамой и Велькой где-нибудь, а папа уходит в горы. Не один, конечно, с друзьями. Два года назад мы даже в Грузию ездили, вот там было вообще клёво! Велька даже мычать перестал и начал что-то вменяемое произносить время от времени, так там было красиво. А папа вернулся совсем бешеный. Он же альпинист, ему без гор нельзя. Они и с мамой познакомились в горах, но только она ужасная трусиха, она всего этого боится и уже давно с ним не ходит. Трясётся всё время, пока папа в горах. «Я тебя как на войну отпускаю», — говорит, пока он собирается. А мне нравится, когда папа там. Точнее, когда он возвращается – он совершенно другой, как будто из космоса, такие у него глаза неземные. Или нечеловеческие. Заросший весь, лохматый, волосы на солнце выцветают, а лицо обгорелое – белые брови и белые волосы на тёмном-тёмном лице. Ужасно красиво! И он такой сильный, весь просто накачанный силой, так что с ним особенно хорошо. И пахнет от него по-другому, не как в городе – дымом и лесом и ещё чем-то, мне в детстве казалось – ветром. Я ужасно люблю эти первые дни, когда он приходит. Но в это лето поход отменился. Папа сказал – из-за парка. Это за завтраком было. В смысле? – не поняла я. Ну, ты подумай, — отвечает мама с раздражением. Стоит у плиты и не сводит глаз со своей турки. Она керамическая, крошечная, красного цвета, и мама ею ужасно дорожит – её сделала мамина подруга, когда они учились в художественном училище. Та самая, которая потом Вельке окарину слепила. Я помню, когда мелкая была, хотела с этой туркой поиграть, но мама так раскричалась, что я сама турку на место вернула и даже вымыла. На всякий случай. Я подумала, — говорю. – И всё равно не понимаю, чем парк может нам помешать куда-нибудь поехать. Мы квартиру поменяли? Поменяли, — говорит мама. – А на поездку знаешь сколько надо? И вообще, пора входить в режим экономии. Нам ещё Вельку лечить. А-а. – Я вздыхаю и гляжу в окно. Там колышутся берёзы. Всё как всегда – буднично и банально. Не грусти, Кроль, — говорит папа. – Ездят для чего? Чтобы узнать что-то новое, так? Смотри: есть метод познания интенсивный, а есть экстенсивный. Знаешь? – Я неопределённо качаю головой. Кажется, я читала что-то такое. Вроде как по истории. Или по географии… Но лучше пусть папа объяснит. Тем более, что ему самому хочется. – Экстенсивный – это вширь, — он расставляет по столу пачки с мюсли. – Каждое лето – новая страна, новые впечатления. Что успел увидеть, то и хорошо. Времени мало, все не успеешь, а на следующий год едешь в другое место. И вроде как много где побывал, но видел – ну, что успел за две недели, то и увидел. Понятно? Я киваю. Велька тоже. Он внимательно следит, что папа делает с нашими мюсли. А интенсивный? – спрашиваю. А интенсивный – это вглубь. – Папа сгребает все пачки вместе. – Это забуриться куда-нибудь – и исследовать. Если времени мало, на следующий год возвращаешься – и снова исследуешь. Вроде как мало где побывал, зато знаешь эти места очень хорошо, чем там люди живут, как говорят, что едят и что делают. Второй лучше, — говорю, глядя на гору мюсли. Оба хорошо, только по-разному. На интенсивный метод обычно времени не хватает. Ну, или терпения. И денег, — вставляет мама. Она уже налила себе кофе, стоит, прислонившись к кухонному столу, прихлёбывает из крошечной чашечки и смотрит на нас с папой с улыбочкой. Она умеет на нас так смотреть, я не всегда понимаю, чего она хочет. Но в этом году нам повезло! – провозглашает папа. – В этом году у нас интенсивный метод познания, прямо не уезжая из дома! И подмигивает мне, и ставит пядь – бей! Я бью. И подмигиваю тоже. И пусть мама смотрит, сколько влезет, все равно ей нас не понять. На самом деле, я про поездку просто так спросила. Меня вполне устраивало, как всё складывается в это лето. Потому что папа оказался прав: человеку нужен лес. Ну, или хотя бы парк. Тогда дом становится настоящим домом, куда хочется возвращаться. И парк стал нам домом. Пока мы бегали в нём по утрам, пока гуляли в выходные все вместе, пока я уходила туда днём одна и бродила вдоль прудов, по дорожкам и без, — он открывался всё больше и больше, становился понятным. Своим. Мы уже знали, где обитают белки, и брали для них семечки и орехи. Мы видели уток, которые выводили птенцов на пруды. Они смешно квохтали и торопили своих детей перейти тропку перед нами. Мы знали, где растут самые большие, самые величественные дубы. В общем, мы вполне обжили его, наш парк. А два раза в неделю мы ходили на конюшню. Мы съездили с папой в магазин и купили специальные брюки со вставками на коленях, ботинки с крагами и каски, — и мама ничего не сказала против. Мы уже ездила без корды на рыси и галопе, и это произошло как-то само собой. Папа так вообще, как будто всю жизнь сидел в седле, и начал ездить галопом раньше меня. А с сентября маячила детская секция. О ней постоянно говорили девчонки на конюшне: ах, когда будут группы, да вот когда все вернутся… Летом-то не очень много детей: я, да Таня, да двое маленьких – Даша с Аглаей. Кого никуда не увезли. Причём Таня никогда с нами не ездила, она приходила на манеж, помогала тренеру, но занималась в другое время. Так что обычно ездили мы с папой и ещё какие-нибудь взрослые. Ну и Даша с Аглаей, куда же без них. И я уже ждала, когда начнутся эти самые группы, и я буду заниматься с Таней. Мы вообще-то не много общались, так, привет-пока, но она казалась мне прикольной, и я надеялась, что в группе удастся с ней нормально подружиться. А кроме того, казалось, что в группе, где все будут ровесники, будет интересней. Я не знаю, почему мне так казалось. Просто. Но конечно, этого нельзя было говорить папе. Только когда он вдруг спросил напрямую, я растерялась. Это было по дороге на тренировку, где-то в конце августа. Кроль, Елизавета Константиновна спрашивает, записывать ли тебя в секцию, — говорит он. – Что скажешь? Просто, смотри, там дети занимаются уже по два-три года. Тебе не тяжело будет с ними? Нет, пап, что ты! Это же наоборот, интересно. Всё-таки хоть не одна. Одна? Разве ты сейчас одна? – Он смотрит на меня с удивлением, и я кусаю себя за язык: проболталась. Но не могу же я ему сказать: пап, я просто хочу с кем-то общаться, а где мне это делать? Потому что он скажет: за друзьями бегать нельзя. Друзья должны сами появляться. Он мне уже сто раз это говорил. Только ему хорошо, у него друзей – вагон, и это они за ним бегают, потому что он клёвый. Я бы сама за ним бегала. А мне что прикажете делать? Но папа, похоже, не обиделся: Малыш, но я же лучше, лучше собаки! – цитирует мультик и делает несчастное лицо. Играет. Лучше, конечно. Просто ты же… Ну, я не знаю… Совсем другое. Ладно, Кроль. – Он смеётся и треплет мне чёлку. Кажется, всё понял. – Я сегодня поговорю с Елизаветой Константиновной. Во мне плещется радость, а мы как раз входим в ворота конюшни и сталкиваемся с Таней. Она выдёргивает один наушник из уха и бросает нам: Здравствуйте, у вас Изумруд, — это папе, — а у тебя Спарта. И сегодня у вас конкур. Что?! Я ослышалась? Только вчера мы с папой смотрели видосы с этими прыжками через барьер, и я думала: это так сложно! Я никогда не сумею. И вот – пожалуйста! А вдруг у нас не получится? Но я спрашиваю не это. Я спрашиваю другое: Спарта? Но почему? Так Елизавета Константиновна сказала. — Таня пожимает плечами. — Да она хорошая, не бойся! И на ней начинать проще: она сама на барьер скачет, только держись. Вот это-то мне и не нравится: только держись. А Изумруд? – спрашивает папа, и по его голосу непонятно, он серьёзно волнуется или меня передразнивает. О, Изик вообще лучший! – улыбается Таня. – Я побежала, мне ещё седлаться, я с вами сегодня занимаюсь. — И уходит в большую конюшню, вставляя по пути наушник обратно. Я уже и не знаю, что чувствовать. Я же так хотела заниматься с Таней! Но конкур. Но Спарта! Которую тоже надо седлать. Я срываюсь и бегу в конюшню. Но другую – для маленьких. У нас в клубе всего по двое: две раздевалки – для взрослых и для детей, две конюшни – для больших лошадей и для пони. Спарта вроде и не пони, но ростом не вышла – то, что называется пони-класс, поэтому стоит в маленькой конюшне. Она очень неказистая лошадка. Мелкая, худенькая, гнедая, с маленькой и лёгкой бородатой головёнкой, куцым хвостиком и белыми гольфиками на ногах. Она как невыросший ребёнок. Я видела, как на ней занимались, но мне всегда она казалась такой несерьёзной, что даже в голову не приходило, что она может достаться мне. И вот, пожалуйста. Когда я вхожу в манеж, мне кажется, на меня все пялятся: фу, какая уродина! Не я, лошадь. На зрительских креслах какие-то незнакомые подростки. Не в форме, просто пришли посмотреть. Ну и пусть глядят, куда же теперь деваться. Папа тоже уже на манеже с Изумрудом. Вот он красавец! Не папа, а конь, хотя папа тоже ничего. Изумруд – орловский рысак, весь такой ладный, аккуратный. Не то, что моя страхолюдина. И Таня на Золушке, красивой саврасой кобыле, и ещё какая-то полная девочка на пони. Ладно, коняга, поехали. Посмотрим, что ты за подарок. Но всё начинается хорошо: Спарта спокойно стоит, пока я затягиваю подпругу, трогается, когда я её прошу, и выполняет команды послушно, хотя и кажется немного рассеянной, словно бы делает всё не из уважения ко мне, а потому что ей больше нечем заняться. Щупленькая, маленькая, она кажется нестрашной, и я расслабляюсь. В середине занятия Елизавета Константиновна начинает расставлять барьеры. Мы наблюдаем, как получилось два невысоких заборчика из перекрещенных досок, и ещё несколько таких же досок ложатся друг за другом на расстоянии в шаг в середине манежа. Барьеры совсем невысокие, не кажутся серьёзными препятствием, но всё-таки сердце у меня тревожно колотится. И тут я замечаю, что Спарта преображается. Головёнка у неё взлетает, уши насторожились, а тело напрягается, будто наливается изнутри. Она начинает шагать бодрее. Сердце у меня заходится. Для тех, кто в первый раз, объясняю, — говорит Елизавета Константиновна, — на барьер заходим на рыси, никуда не летим, понятно? В момент прыжка стано́витесь в полевую посадку. Руки строго за гриву, слышите меня? За гриву! Встали, прыгнули, до четырёх досчитали, сели. Всем понятно? Я радуюсь, что вчера посмотрела видосы и теперь знаю, что такое полевая посадка. Ладно, поехали рысью. На полевой, — командует Елизавета Константиновна. Все привстают в стременах, едут, слегка покачиваясь, и я тоже привстаю и еду за ними. Вроде ничего, получается. Потом Елизавета Константиновна велит заезжать на кавалетти – это оказались те самые доски посреди манежа. Мы едем друг за другом, я пристраиваюсь за папой, и рысь становится более редкой, когда Спарта перешагивает через доски. Меня качает чуть больше, но привыкнуть можно. Потом мы садимся в седло и поднимаемся на полевую только на самих кавалетти. Потом опять в полевой – и по кругу всё снова. – Хорошо, — говорит Елизавета Константиновна, когда мы отъездили и передохнули, а сама берёт хлыст и становится к первому барьеру. – Ездой налево, жёлтенькое, покатились. Кто там первый? Золушка? Таня, давай, твоя лыжня. Таня как раз едет по прямой к барьеру, и никого перед нею нет. Даёт лошади шенкель, та идёт галопом. Толчок, Таня чуть заметно привстаёт – и Золушка легко перепрыгивает барьер, почти не заметив, кажется, просто перешагивает его. Ничего, хорошо. Только я как сказала заходим? Рысью. Станислав, следующий! – командует Елизавета Константиновна, и тут только до меня доходит, что лошади выстроились в очередь, и что я вот-вот поеду тоже! Сердце заходится, ладони вспотевают. А папа уже поворачивает коня на барьер. Изумруд видит его. Разгоняется. Прыжок!..