— Ничего, если честно. — Всё-таки странно, что этому учат на курсах. — Чему? — не понял Китайгородцев. — Тому, как шарить по чужим вещам и не оставлять следов. — Этому не учат, Ильич. Я пошутил. Ведь это незаконно, сам понимаешь… Как же это могут преподавать? — Получается, что ты нарушаешь закон? — печально сказал Ильич, будто только теперь обнаружил несовершенство мира. — Нисколько, — приобнял за плечо своего собеседника Анатолий. — Ведь главный закон жизни телохранителя каков? Клиент должен быть в безопасности! Вот я этот закон выполняю неукоснительно. — Я про другой закон, Толик. Я про тот, который на бумаге записан и вышестоящими инстанциями утвержден. — А, вон ты о чем, — беспечно сказал Китайгородцев. — Так то не закон. То — бред сумасшедшего. — Вот мне интересно — почему у нас на Руси такое наплевательское отношение к законам? Почему их никто не выполняет? То ли люди, для которых законы писаны, такие подлецы, то ли это законы подлые и дураками написаны? — И люди не подлецы, и те, кто законы пишет, не дураки. Тут дело в другом, Ильич. У нас законы пишутся без уважения к тому, кому по этим законам жить. Понимаешь? А люди это чувствуют. Вот если к тебе, допустим, кто-нибудь — без уважения, то и ты ведь, согласись, будешь к нему без особого почтения, будешь всё наперекор делать. Да? Уж если ты закон пишешь, ты должен думать о тех, кому по этому закону жить. Чтобы ему, то есть живущему по закону человеку, было удобно. Правильно? А у нас закон пишут так, чтобы удобно было не человеку, а тому, кто его написал. И получается не закон, а оплеуха. Или вовсе преступление! Вот для нас, охранников, понаписали законов. Ты внимательно их читал, Ильич? Ты основательно их изучил, прежде чем взяться за охрану многоуважаемого Генриха Эдуардовича Тапаева? Ты всё там понял? И все эти законы выполняешь? Я сомневаюсь в этом, если честно. Потому что если ты там все правильно понял и собираешься жить по тем законам, выполняя их неукоснительно до последней запятой, — ты ведь не сможешь защитить своего босса в случае чего! У тебя это просто не получится, Ильич. Потому что ты, как частный охранник, можешь защищать собственность своего шефа по закону с оружием в руках, а вот жизнь шефа — уже нет. Только голыми руками. Я ведь, к примеру, сейчас не девчонку эту охраняю, к которой приставлен, а оберегаю якобы её ценности: сережки золотые, деньги, которые у нее в кошельке лежат, и сам этот кошелек, которому десять долларов — цена. Формально моё присутствие рядом с ней именно так обставлено. И даже собственность с оружием в руках можно защищать только в тот момент, когда на нее непосредственно покушаются. Каково? Если какой-то недоумок облил бензином «Мерседес» твоего хозяина и чиркнул спичкой, то в тот момент, когда он чиркает спичкой, ты ещё можешь применить против него оружие, потому что защищаешь собственность, а вот через секунду, когда «Мерседес» полыхает и защищать тебе уже нечего, а поджигатель бросился наутек — ты стрелять не можешь. Ты можешь только бежать за ним и упрашивать, чтобы он остановился! Ведь он, бяка такая, только что спалил пятьдесят тысяч долларов — а это, мол, нехорошо, за это надо отвечать. Как ты думаешь, Ильич, он остановится или только фигу тебе покажет на бегу? — Фигу покажет, — закручинился Богданов. — То-то и оно. Поэтому мы всё время и балансируем на грани. — Между чем и чем? — Между правонарушением и преступлением, — засмеялся Китайгородцев. …У двери одной из комнат дома стоял вооруженный охранник из «Барбакана». — Это здесь, — сказал Ильич. Тут же ему вспомнилось нечто такое, о чем он давно хотел спросить у москвича, да всё никак не получалось: — Толик, я твоих людей не вижу. — Службу несут, — пожал плечами Китайгородцев. — Я пересчитал, получается — вроде как не все. — По заданию они, Ильич. Все при деле. Вошли в комнату, где были собраны гости. Атмосфера зала ожидания. И делать тут нечего, и уйти нельзя… Остается только ждать. И этим унылым ожиданием, как казалось, был пропитан весь воздух. Эта комната явно нежилая — из тех комнат в больших домах, которым хозяева ещё не успели найти применения. Строился дом; он изначально задумывался большим, в нём всего должно быть много — площади, окон, лестниц, комнат. А размышления о том, как это всё будет использоваться, оставили на потом. «Потом», судя по всему, до сих пор не наступило. Комнату, одну из многих, заставили мебелью, и мебель ставилась без учета прихотей конкретного человека, которому тут обитать, — тут никто жить и не собирался. В результате получилась безликая «комната для гостей». Вот гости и собрались. Им тут, кажется, было неуютно. Бизнесмен-неудачник Юрий Сергеевич Шалыгин, до сих пор, кажется, не протрезвевший после вчерашнего, сидел в углу дивана в самой неудобной позе, но ему явно было все равно. В другом углу дивана разместились Скворцова и ее несчастный сын. Рита, сидя за столом, решала сканворд, и, судя по большому количеству незаполненных клеток, дела ее шли вовсе не блестяще. Виталий Степанович Вознесенский стоял у окна. Прямой, словно шпагу проглотил; руки — за спиной; ему бы еще белый халат — настоящий доктор, у которого в отделении полсотни подопечных, и о каждом из них болит душа… Пожилые супруги сидели в креслах, придвинутых друг к другу. Они среагировали на появление Китайгородцева крайне нервно. Едва он вошёл, одновременно вскинули головы и в глазах у них было такое напряжение, будто он должен был зачитать вынесенный им приговор. Анатолию даже пришлось им ободряюще улыбнуться. — Прошу прощения за то, что вам пришлось здесь провести так много времени, — доброжелательно произнес он. Но его доброжелательность никого не ввела в заблуждение, поскольку за спиной у Китайгородцева маячил хмурый Богданов. Одного взгляда на лицо начальника тапаевской охраны было достаточно для того, чтобы понять, насколько невеселые события происходят вокруг. — Я считаю своим долгом сообщить вам о сегодняшнем происшествии, — сказал Анатолий. — Один из гостей затеял стрельбу в гостевом доме. Выстрелы вы все, я думаю, слышали. Нам пришлось принять меры и изолировать нарушителя порядка. Ситуация находится под контролем, угрозы вашей безопасности нет… И тут несчастный тапаевский сын, неразумное дитя в облике взрослого человека, запел. То ли он устал от долговременного пребывания в четырёх стенах, то ли на него так подействовало присутствие большого числа незнакомых ему людей, то ли просто время ему пришло петь — как узнать, что творится в душе больного человека? Это была страшная песня. Ужасная песня. Он исторгал из себя нечленораздельные звуки — как младенец, который учится говорить. И одновременно в тех звуках слышалось что-то звериное — там не было рассудка, зато было много животного. Все присутствующие оцепенели от неожиданности, а Илья Генрихович Тапаев, не обращая внимания на своих нечаянных слушателей, продолжал эту берущую за душу песнь, от которой бежали мурашки по коже, — и первым не выдержал Шалыгин, у которого и без того, наверное, после вчерашнего раскалывалась голова. Он закрыл уши руками, скрючился на диване и пробормотал страдальчески, ни к кому конкретно не обращаясь: — Да заткните же вы ему пасть! ⁂ Посланный Китайгородцевым человек уже вернулся и дожидался его в гостиной. — Что? — коротко спросил Анатолий. — Аня Тапаева и её парень были вчера на этой базе отдыха. — Во сколько они туда прибыли? — Приблизительно в одиннадцать. — Приехали на своём снегоходе? — Да. Катались с друзьями. — Имена! Гонец заглянул в свои записи: — Григорий Малышев. — Без фамилий! Мне нужны только имена! — Григорий, Владислав, Анна. Совпадало. — Потом они сидели в кафе. Григорий уехал на машине своих друзей. Остались Аня Тапаева, её парень, Владислав, Анна — и к ним присоединилась девушка по имени Татьяна. Совпадало. — Пробыли там не очень долго, а приблизительно в четыре часа Тапаева и её спутник уехали. Совпадало. Значит, всё-таки был второй снегоход? Очень похожий на снегоход Ани Тапаевой? Может, он был такого же точно цвета, а может, цвет был другой. Это не важно. Важно, что одной фирмы-производителя. И, вполне возможно, из одной партии. Китайгородцев повернулся к маячившему у него за спиной Богданову: — Ильич, ты ведь должен быть в курсе. Где снегоход для тапаевской дочки покупали? — Здесь и покупали. У нас в городе. В магазине «Спорт». Я лично ездил. — Давно? — В ноябре. — Сколько там этих снегоходов стояло? — Два. — Всего? — У нас город маленький, Толик. Богатых людей тут почти нет. А снегоход, между прочим, десять тысяч стоит. Про цены — это было уже совсем неинтересно. Анатолий повернулся к своему товарищу: — Возьми с собой ещё одного человека, и дуйте в этот магазин. Сколько они за последние полгода продали снегоходов, кому продали, когда именно продали — всё надо выяснить. Если возможно, установите фамилии покупателей и их адреса. Через два часа я жду тебя здесь. — А второго снегохода уже нет, — вдруг сказал Ильич. — Его купили. — Кто? — Не знаю. Но я заезжал туда недавно по своим делам. Не было его. — Цвет у него какой был? — Зелёный такой, с переливом. — Спроси про этот аппарат у продавцов, — сказал товарищу Китайгородцев. — Кому они эту зеленую жабу впарили? ⁂