– Давайте. Часик у меня в запасе есть. Сейчас вышлю вам адрес. И Богоявленский переменил маршрут. История перстня – глава девятая. Прошло 117 лет со времени его первого явления. Апрель 1937 года. Москва, СССР Репрессии – как смерть. Ты знаешь, что в принципе кончина – неизбежна, но она где-то там, далеко. Не веришь в нее, даже несмотря на то что многие вокруг умирают. Но когда Якова Сауловича Агранова, комиссара первого ранга и руководителя Главного управления госбезопасности НКВД, вдруг понизили до предыдущей его должности, «всего-то» начальника секретно-политического отдела, он задумался всерьез. Неужели и он тоже – смертен? Канет в подвалах вслед за своим недавним начальником – Ягодой, только что арестованным? Он, любимец интеллигенции, «Аграныч», как ласково звал его Маяковский – тоже да? Может попасть под этот лемех? Под этот топор? Он, выполнявший когда-то особые задания Ленина? Он, личный друг Сталина? С которым они еще царскую ссылку вместе, рука об руку, плечом к плечу переживали? Но все бывает. И самые близкие вождю люди навсегда исчезали в застенках. И смерть, говорят, неотвратима. Но для того чтобы отсрочить, отодвинуть ее, все средства хороши. В последнее время Яков Саулович почему-то все чаще задумывался о пушкинском перстне. Он хорошо изучил его родословную, или, как говорили антиквары, провенанс. Узнал о том пути, который проделала печатка: от Пушкина – к Жуковскому и Тургеневу. Потом – в Лицейский музей и из него благодаря похищению – к Блоку. Затем к Гумилеву и, наконец, через его, «Аграныча», руки – к Маяковскому. И вот, после самоубийства «певца пролетарской революции» почти семь лет кольцо пролежало в личном сейфе у Агранова. Ждало своего часа. На смену Маяку поэта ведь нет достойного. Таланты в СССР, конечно, имеются. Даже гении. Мандельштам, например. Какая мощь образов, сила стихосложения! «Золотистого меду струя из бутылки текла так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела…»[31] Но он ведь – явный контрик, антисоветчик. Сейчас осужден и отбывает ссылку, а скоро, вероятно, репрессии в отношении него продолжатся. Какой ему перстень? Чтоб его при новом обыске изъяли, а поэт на допросе показал, что получил кольцо от товарища Агранова? Или вот – Пастернак. Этот пока на свободе, но досье на него пухнет, тоже, скорее, не жилец. И уж во всяком случае не тот, кто достоин носить пушкинское кольцо. Не Демьяну же Бедному, графоману, его дарить. Не Безыменскому или Жарову. По поводу печатки еще стоит задуматься! «Мы, коммунисты, конечно, всяческую мистику отвергаем. Приметы разнообразные или там сглаз – все это бабьи сказки. Но, может быть, перстень и впрямь приносит несчастье? Вы только посмотрите: Пушкин – в тридцать семь лет убит на дуэли, Блок умер – едва за сорок, Гумилева – расстреляли, Маяковский – застрелился. Один только Тургенев прожил долго, но не сказать, что счастливо, помер в муках, от рака. Так, может, кольцо это горе приносит? Оно символ рока? И тот, кто им владеет, обречен?» Если в свете этой мысли, да учитывая, что кресло под ним, Аграновым, шатается – может, следует от перстенечка поскорее избавиться? Мысль, что нужен для печатки следующий адресат, владела им давно. Он изучал, искал, читал. И вот, наконец, нашел, разведал, кому мог бы кольцо подарить. Молодой крестьянский поэт. Из самой что ни на есть смоленской глубинки. Конечно, по искусству стихотворчества – не Мандельштам, не Пастернак. И даже не Маяковский. Простенько все, безыскусно. Зато понятно от первой до последней строчки. Его первую поэму Агранов проглядел по диагонали. Идейно все выдержано: дальняя провинция, глухая деревенщина. Идет коллективизация. Ужасные кулаки, плохие попы. Мятущийся главный герой, который, в конце концов, приходит в колхоз. Большая надежда у всех героев (и автора тоже) лично на товарища Сталина – о вожде написано с придыханием. Судя по тексту, поэт – парень очень даже наш, советский. Комсомолец до мозга костей. Но и талантливый. Свежесть, яркость, простота – этого не отнять. А главное, сам Хозяин, Коба, поэму этого парнишки вроде бы прочитал – и ему, говорят, понравилось. А раз так, значит, самое время данной креатуре волшебный перстень вручить. Агранов запросил дело поэта. В его организации на каждого представителя творческой интеллигенции имелось свое досье. Буквально – на каждого. Вся среда поэтов, прозаиков, художников, кинематографистов была пронизана сетью сексотов. (Эту сеть во многом сам Агранов плел.) Спецсообщения от агентуры поступали в огромном количестве, десятками каждый день. Якову Сауловичу надо было предварительно узнать: не замаран ли молодой поэт в чем-то, от чего впоследствии не отмоется. Не оскоромился ли невоздержанными речами, а пуще того – заметками или стихами. (Как тот же Мандельштам выступил в 1933 году: «Мы живем, под собою не чуя страны… А где хватит на полразговорца, так припомнят кремлевского горца»[32] – кто ему, спрашивается, такое простит!) Но тому мальчишке хотя и пытались пришить в родном Смоленске контрреволюцию, но (Агранов суперопытным глазом без труда разглядел) в деле том не имелось ни-че-го. Конечно, если б Агранов своими руками тот заговор конструировал и задача имелась – стереть в лагерную пыль, то, конечно, стерли бы. Но в Смоленском управлении и исполнители оказались неважные, и смастырить дело не постарались. А в реальности ничем себя талантливый молодой человек не скомпрометировал. Значит, кольцо ему можно подарить. А при случае – поведать об этом Кобе. Никто ведь в точности не знает, как у товарища Сталина вызревают решения и какие аргументы становятся решающими, казнить ту или иную персону или помиловать. Может, история про пушкинский перстень, сохраненный через века, сыграет свою роль в момент, когда решать будут его, Агранова, судьбу. В деле претендента значилось: в настоящий момент учится в МИФЛИ, проживает в общежитии на Стромынке. Конечно, комиссар госбезопасности первого ранга мог распорядиться, и кандидата немедленно доставили под белы рученьки к нему в кабинет, но… Во-первых, зачем пугать хорошего (кажется) человека. А во‐вторых (и в-главных), Яков Саулович ведь и сам, как и все прочие работающие на Лубянке, находился под перекрестным секретным наблюдением. Вызовешь к себе нового человека, и сразу, где надо, заметят и отметят: кто такой? Почему вызван? О чем говорили? Или, может, сговаривались? А не готовится ли что против партии и товарища Сталина? Поэтому Агранов решил действовать строго самостоятельно. Адрес проживания кандидата в деле имелся. «Время к вечеру, занятия в институте уже закончились, поеду-ка я к нему в общежитие. От Ростокинского проезда, где корпус ИФЛИ, до общаги на Стромынке путь недальний. Если в пивную не завернул, претендент должен домой вернуться». Из соображений конспирации решил личную машину не вызывать, поехать на метро. Тем более станция «Дзержинская» под боком. И там от «Сокольников» до Стромынки дошагать. В Московском метрополитене имени Кагановича, открытом два года назад, Агранов, конечно, езживал – из чистого любопытства. Оно ему понравилось. Красивое, прохладное, с «лестницами-чудесницами». С огромными прекрасными залами на «Комсомольской» и «Дворце Советов». Вот и сейчас отправился – в гражданке, конечно, чтобы нарукавными и петличными золотыми звездами народ не смущать. Но и цивильная одежда Якова Сауловича в толпе, конечно, отличала – тут он с конспирацией маленько промахнулся. Гимнастерки и бриджи люди его круга носить перестали давно, еще в двадцатые. И сейчас надевал Агранов прекрасные английские ботинки, купленные в спецраспределителе, легкое габардиновое пальто, в спецателье прекрасно пошитое, и шляпу-борсалино. И тем он, конечно, сильно отличался от затрапезной рабоче-студенческой публики в метро, где и телогрейка, подпоясанная веревкой, не выглядела редкостью. Он ехал и думал над своей судьбой: всю жизнь положил на алтарь революции, ради этих вот людей, качающихся рядом с ним в мягком светлом вагоне. Если б не он, случилась бы у них эта сладкая нынешняя жизнь и технические чудеса навроде метро? Ведь он с ранней юности стоял на страже рабочих и крестьян и боролся с врагами революции – а значит, простого народа. Только для них, советских людей, он, Агранов, по заданию партии и ее вождей сражался с заговорами – а когда партии было нужно, сам придумывал и формировал тайные общества, а затем разоблачал их. Ведь если бы он их не создавал – сначала в своем воображении, а потом, благодаря следственной работе, как бы наяву, то мятежи и козни устроились бы сами. Потому что тех бунтовщиков и конспираторов, которых он выявил и в итоге казнил, только могила могла исправить. Заговор Таганцева в Петрограде, по которому отправили к «генералу Духонину» больше семидесяти человек, поэта Гумилева в том числе. Заговор «промпартии»… Дело Каменева и Зиновьева… Заговор с целью убийства Кирова… А потом – дело Ганина, «монархический заговор»… Политический сыск всегда стоял на страже молодой республики Советов, не выжила б она без него и аграновских усилий. И вот теперь его, сорокапятилетнего, полного сил и преданнейшего бойца, тоже, вслед за Ягодой, хотят отправить на самые нижние этажи Лубянки, в подвалы, где уготовят ему, верно, пулю в затылок. Нет, он будет бороться! И, возможно, этот пушкинский перстень, от которого он вовремя избавится, поможет ему. В комнате общежития на Стромынке, где проживал нужный ему гражданин, расставлено было одиннадцать коек: шесть пустовали, на пяти – лежали, спали или глазели в книги. Пахло застарелым и свежим куревом, крепким мужицким духом. Один молодой товарищ, сидя за столом, расположенном в центре помещения, пил чай, заедал бутербродом: черным хлебом, посыпанным сахарным песком. Второй за тем же столом гладил свои брючата раскаленным чугунным утюгом. – Мне нужен товарищ Твардовский, – провозгласил с порога Яков Саулович. Приподнялся один из лежащих – пожалуй, самый старший изо всех. Агранов вспомнил дело: гражданину Твардовскому – двадцать семь, староват для студенчества. – Александр Трифонович, мне надо поговорить с вами. Пройдемте, пожалуйста, со мной, – промолвил комиссар госбезопасности первого ранга (или, если переводить на нынешние воинские чины, ни много ни мало – генерал армии). Он не показывал никаких удостоверений – того, как он держался, довольно было, чтобы не усомниться в самых весомых его полномочиях. Студент встал, оставил книжку на кровати (читал «Дон Кихота») и пригладил волосы. Спросил, вроде бы улыбаясь, в шутку, но все равно с затаенным страхом: – С вещами? – Да что вы, помилуйте! Оденьтесь только, прогуляемся. Гражданин Твардовский оказался хорош собой. Очень даже красивый, или, как его называли (это чекист тоже почерпнул в деле поэта), «похожий одновременно на доброго молодца и красную девицу». – Мы надолго? – переспросил, ободрившись, студент. – За час управимся. – Сёма, – крикнул кому-то в комнате кандидат, – я скоро вернусь, шахматы за тобой. «Как бы в такой безалаберной обстановке, в каковой он тут проживает, – подумалось комиссару госбезопасности первого ранга, – драгоценному перстню ноги не приделали. Или сам будущий хозяин в ломбард с концами его не снес. Доносят же про него сексоты: склонен к потреблению алкогольных напитков. Но это уже будет его проблема. Да и как говорит мудрейший из мудрых, товарищ Сталин, в ответ на сетования, что творческие работники плохо себя ведут: других писателей у меня для вас нет». Вышли из комнаты, проследовали коридорами с высоченными потолками и покинули общежитие. Агранов не стал представляться, но сразу взял быка за рога, начал рассказывать историю перстня. Как драгоценность от Пушкина попала через Жуковского к Тургеневу, затем оказалась у Блока. Только про Гумилева промолчал: негоже впутывать в процесс контрика, казненного по приговору революционного трибунала и изъятого изо всех энциклопедий и библиотек. Зато про Маяковского подчеркнул особо. – Зачем вы мне все это рассказываете? – вопросил студент. – А для того, – возгласил энкавэдешник, – что ваша поэма «Страна Муравия» понравилась на самом верху. Поэтому принято совершенно секретное решение: отныне пушкинское кольцо должно принадлежать именно вам, товарищ Твардовский. Время вашего им владения неограниченно. Но партия и правительство надеются, что перед вашей кончиной вы, в свою очередь, передадите его советскому поэту, который на тот момент будет показывать в своем ремесле наиболее впечатляющие результаты. Вам же надлежит хранить данный перстень сугубо секретно, никому и никогда его не демонстрируя и ни перед кем им не хвастаясь. Нам, кстати, известно, что вы имеете тенденцию к злоупотреблению спиртными напитками, но это не должно сказаться на целостности и сохранности драгоценности. Его утрату партия, правительство и органы будут расценивать как потерю коммунистом партийного билета. В таком случае можете не сомневаться, что будете строго наказаны. Итак, держите. – И он протянул, безо всякого футляра, драгоценную печатку поэту. Тот повертел ее в руках: золото, сердолик, иудейские буквы.