– Зато я могу, – тихо говорит он. Я молчу, слушаю хриплое дыхание отца и взвешиваю его предложение. Мой отец не дает пустых обещаний. Если он что-то говорит, это не пустые слова. – Ты же знаешь, я для тебя все сделаю, Холли. Все. – Я знаю, папа. Мы должны быть осторожны, и все будет в порядке. Я вешаю трубку и думаю, что все далеко не в порядке. Детектив Риццоли ищет меня, и я удивлена той скорости, с какой они связали меня с другими. Но всю историю она никак не может знать. И никогда не узнает. Потому что я ничего не скажу. И он тоже. 25 Это был самый убогий дом на улице, трехэтажное здание без лифта в Ревире, – еще пару досок сгниет, и его расселят. Краска по большей части давно отшелушилась, и, когда Джейн вслед за Фростом поднималась по наружной лестнице на третий этаж, она чувствовала, как сотрясаются перила, и представляла себе, как все это хлипкое сооружение отвалится от здания и обрушится, словно в детском конструкторе. Фрост постучал, и они замерли в ожидании, дрожа от холода. Они знали: он дома, Джейн слышала работающий телевизор и видела движение за изношенными занавесками. Наконец дверь открылась, и Мартин Станек с недовольным видом уставился на детективов. На фотографии Мартина, снятой двадцать лет назад во время его нахождения под арестом, был изображен молодой человек в очках, со светлыми волосами и лицом, которое в двадцать два года сохраняло детскую округлость и невинность. Если бы Джейн увидела Мартина на улице, она бы отмахнулась от него, как от человека безобидного, слишком робкого, чтобы посмотреть кому-то прямо в глаза. Она предполагала увидеть постаревшую версию человека с фотографии, может быть полысевшего, более дряблого, поэтому ее поразил вид мужчины, стоящего в дверях. Два десятилетия в тюрьме преобразили его в мощную машину с гладиаторскими плечами. Голова у него была выбрита, а в чертах лица (на котором теперь красовался сплюснутый боксерский нос) не осталось ни малейшей мягкости. Над левой бровью проходил шрам, напоминающий уродливый железнодорожный путь, щеки имели неправильную форму, словно ему переломали кости и дали зажить, не выправив. – Мартин Станек? – спросила Джейн. – И кто спрашивает? – Я детектив Риццоли, бостонская полиция. Это мой напарник, детектив Фрост. Нам нужно задать вам несколько вопросов. – А вы не опоздали на двадцать лет? – Вы позволите нам зайти? – Я отбыл свой срок. Мне нет нужды отвечать на ваши вопросы. Он начал было закрывать перед ними дверь. Джейн выставила руку, останавливая его: – Сэр, вам не следует это делать. – Я в своем праве. – Мы можем поговорить здесь и сейчас. Или можем в бостонской полиции. Вам что предпочтительнее? Несколько мгновений Мартин Станек взвешивал варианты и наконец понял, что выбора у него нет. Не сказав ни слова, он оставил дверь открытой и вернулся в квартиру. Джейн и Фрост последовали за ним внутрь и закрыли дверь, чтобы не впускать холод. Оглядев квартиру, Джейн остановилась на Мадонне с Младенцем в золоченой рамочке на лучшем месте на стене. На столе под Мадонной стояло с десяток фотографий: улыбающиеся мужчина и женщина позировали с маленьким мальчиком. Та же пара уже в среднем возрасте стояла, обнимая друг друга за талию. Втроем у костра. Здесь были только фотографии Станеков до того времени, как тюрьма их развела. Мартин выключил телевизор, и в неожиданно наступившей тишине они услышали звук проезжающих машин, проникающий сквозь тонкие стены, и стрекот холодильника в кухне. Хотя кухонная плита и столы были вычищены, а посуда вымыта и сложена в сушилке, в квартире стоял запах плесени и гнилости. Этот запах, видимо, исходил от самого здания как наследство давно умерших обитателей. – Единственное, что мне по карману, – сказал Мартин, видя отвращение на лице Джейн. – Не могу вернуться в мой дом в Бруклайне, хотя он все еще принадлежит мне. Я осужденный сексуальный преступник, а дом рядом с детской площадкой. Мне запрещено жить там, где могут появляться дети. Пришлось выставить дом на продажу, чтобы только налоги заплатить. Так что вот он теперь, мой дом. – Он повел рукой, показывая на грязный ковер и протертый диван, потом посмотрел на детективов. – Почему вы здесь? – Мы хотим спросить, чем вы занимались в определенные дни. – А с какой стати я должен сотрудничать с вами? После того, что со мной сделали? – Сделали с вами? – спросила Джейн. – Так вы себя считаете жертвой? – Вы хоть представляете себе, что происходит с осужденными педофилами в тюрьме? Вы думаете, охранники защищают вас? Всем насрать, будешь ты жить или сдохнешь. Подлатают тебя немного и опять бросают этим волкам. Голос его надломился. Мартин отвернулся и опустился на стул за кухонным столом. Немного помедлив, Фостер подтащил к себе стул и тоже сел. Доверительным голосом спросил: – Что случилось с вами в тюрьме, мистер Станек? – Что случилось? – Мартин поднял голову и показал на свое иссеченное шрамами лицо. – Сами видите, что случилось. В первую ночь мне выбили три зуба. На следующей неделе раздробили скулу. Потом искалечили пальцы на правой руке. Потом расправились с моим левым яйцом. – Я сожалею об этом, сэр, – сказал Фрост. В голосе его и в самом деле прозвучало сожаление. В игре «добрый полицейский – злой полицейский» у него всегда была роль доброго, потому что она подходила ему естественным образом. Он был известен как бойскаут отдела по расследованию убийств, друг собак и котов, детей и старушек. Человек, которого невозможно коррумпировать, отчего никто и не пытался. Даже Мартин, казалось, понял, что это не игра. Услышав тихий, сочувственный голос Фроста, хозяин квартиры неожиданно отвернулся, скрывая слезы, выступившие на глазах. – Чего вы хотите от меня? – спросил он. – Где вы были десятого ноября? – спросила Джейн – злой полицейский. На сей раз с ее стороны это была не игра; с тех пор как она стала матерью, любое преступление против детей было для нее особо чувствительной зоной. Когда на свет появилась Реджина, Джейн стала чувствовать собственную уязвимость перед всеми Мартинами Станеками в мире. Мартин зло посмотрел на нее: – Не знаю, где я был десятого ноября. Вы помните, где были два месяца назад? – А шестнадцатого ноября? – Тоже. Понятия не имею. Возможно, сидел на этом самом месте. – А двадцать четвертого ноября? – Канун Рождества? Это я помню. Я был в церкви Святой Клары, обедал. Каждый год там устраивают специальные обеды для людей вроде меня. Для людей без семьи и друзей. Жареная индейка, кукурузный хлеб и картофельное пюре. Тыквенный пирог на десерт. Спросите их. Возможно, они помнят. Я достаточно уродлив, чтобы меня запомнили. Джейн и Фрост переглянулись. Если это подтвердится, то у Станека будет алиби на день убийства Тима Макдугала. А значит, у них определенно возникнет проблема. – Почему вы задаете эти вопросы? – спросил он. – Вы помните детей, на которыми надругались двадцать лет назад? – Ничего такого не было. – Вас судили и вам вынесли приговор, мистер Станек. – Вынесло приговор жюри, которое поверило в кучу лжи. С участием обвинителя, который охотился на ведьм. – По показаниям детей, решившихся заговорить. – Они были слишком маленькими, чтобы что-то понимать. Они говорили то, что им нашептали. Безумные вещи, невероятные. Вы почитайте стенограммы – сами увидите. «Мартин убил кота и заставил нас выпить его кровь. Мартин повел нас в лес, чтобы увидеть дьявола. Мартин заставил тигра летать». Вы и вправду можете поверить в это? – Жюри поверило. – Им скормили целый вагон вранья. Обвинители утверждали, что мы почитаем дьявола, даже моя мама, которая три раза в неделю ходила на мессу. Они сказали, что я увозил детей на автобусе в лес и там подвергал их насилию. Они даже обвинили меня в том, что я убил ту маленькую девочку. – Лиззи Дипальму. – Только потому, что в моем автобусе нашли ее шапочку. Потом в полицию пришла эта жуткая миссис Девайн, и я тут же превратился в чудовище. Я убиваю детей и съедаю их на завтрак. – Миссис Девайн? Мать Холли? – Эта женщина повсюду видела дьявола. Стоило ей посмотреть на меня, как она объявила меня дьяволом. Неудивительно, что у ее девочки набралось столько историй про меня. О том, что я привязывал детей к деревьям, пил их кровь, издевался над ними с помощью палок. Потом обвинители привели других детей, и те повторили все эти истории… И вот вам результат. – Он снова показал на свое лицо. – Двадцать лет в тюрьме, сломанный нос, разбитая челюсть. Половина зубов выбита. Я выжил только потому, что научился давать сдачи, в отличие от моего отца. Мне сказали, что он умер от апоплексического удара. Лопнул сосуд – и кровоизлияние в мозг. А на самом деле его погубила тюрьма. Но меня она не уничтожила, потому что я не позволил. Я хочу дожить до того дня, когда справедливость восторжествует. – Справедливость? – переспросила Джейн. – Или месть? – Иногда между ними нет разницы. – Двадцать лет в тюрьме – у вас было время подумать, накопить ненависть. Спланировать, как вы отомстите людям, которые вас посадили. – Можете не сомневаться, я хочу, чтобы они получили по заслугам. – Хотя они в то время были всего лишь детьми? – Что?