– А понравился ей мальчонка! – Добрыня одарил народ добродушной улыбкой. – Да и сами взгляните: какой он тать? Может, и убил-то он случайно? Махнул топориком – и на тебе! Аккурат в висок угодил. Бывает ведь! – Воевода развел руками, будто извиняясь. – А мальчонка славный, незлой совсем, сами видите! Ну, почтенные новгородцы, что скажете? Старшина совещалась недолго. Сошлись: князь мог и своей волей виру назначить. А вот уважил народ, соблюл честь. – Коли родичи убитого согласны, так и мы не против, – высказался за всех старшина плотницкого конца. – Согласны? Эсты стояли мрачные. Вира в двадцать нурманских марок – это чуть более десяти гривен. Деньги немаленькие. Однако за смерть свободного новгородца головное в четыре раза больше. Но хитрый воевода так повернул, что не вира это, а выкуп. И тут всякий скажет: хорошая цена. За такую не то что мальчишку – доброго мастера купить можно. И «нет» не скажешь. Это Сигурду-воеводе можно отказать. А княгине откажешь – князя оскорбишь. А князя оскорбишь… Нет, с Владимиром лучше не ссориться. Он хоть и молод еще, а слава у него на севере изрядная. Да и брат княгинин – сам ярл Дагмар. Плюнуть дракону в морду можно. А каково будет, если дракон плюнет в ответ? * * * – Благодарю тебя, пресветлый князь, за милость и заступничество! – Гордый ярл Сигурд Эйриксон поклонился в пояс, как никому прежде не кланялся. Его малое подобие, племянник Олав, тоже поклонился. Но не так низко… Что не укрылось от глаз Добрыни. Воевода сделал отметку на бересте памяти: вызнать, что за мальчишка. Очень уж он не похож на трэля. Чувствуется гордая кровь… Однако князь ничего не заметил. – Воеводу Добрыню благодари, – добродушно сказал Владимир. – Он все придумал. А пуще того – княгинюшку мою. Очень просила она за мальца. Хотя… – Владимир улыбнулся, – по чести сказать: я бы и так его не отдал. Он – родня твоя, Сигурд. А ты – мой воевода. Значит, и парнишка – тоже мой. Где ж это видано, чтоб своих чужим отдавать? Верно, дядька? – Истинно так! – прогудел Добрыня. – От своих отступиться – удачу потерять. Такое богам не любо! – Племянника твоего возьму в детские, – решил Владимир. – Чую в нем доброго воина. И то сказать: кто за зло мстит бесстрашно, тот и добро не забудет. Пойдешь ли ко мне, малой? – Меня зовут Олав Тр.. – звонко начал мальчик. И споткнулся на слове. Хотел сказать: Олав Трюггвисон, но вспомнил, что дядя сурово наказал: ни слова об отце. Не время еще. – Меня зовут Олав, и мне честь – послужить такому конунгу, как ты! Клянусь молотом Тора: я сторицей верну тебе долг жизни и крови! Ближние дружинники Владимира, собравшиеся в горнице, одобрительно закивали. В большинстве своем скандинавы, они видели в Олаве не одиннадцатилетнего мальчишку, а воина, доказавшего свою храбрость и удачу. По их закону взять жизнь кровника – не убийство, а право. А уж убить оружного воина втрое больше себя мясницким топориком… Возможно ли такое без помощи богов? А кого любят боги, у того будет все: деньги, слава, верная дружина. – У него стать конунга, – шепнул своему соседу-свею нурман Торберг. – Быть ему великим вождем. – Если его кровники убитого не прирежут, – шепнул в ответ дан. – Ага! – ухмыльнулся Торберг. – Кишка у них слаба – против князя пойти. Мальчонка теперь – княжий. А князь наш за своих шкуру спустит и к воротам прибьет. Так-то! Глава семнадцатая Чужая невеста Киев. Лето 975 года от Рождества Христова О том, что отец привез его подружку в Киев, Славка узнал от девки-чернавки, посланной самой Улькой. Не медля, Славка оседлал Разбойника и двинул на Щекавицу, где жили родичи Горомута. На подворье Славка девушку не застал – нашел неподалеку, на вечерних посиделках. Примерно с десяток девок, рассевшись на скамеечках, вкопанных в тени приземистого, в пять обхватов, священного дуба, сучили пряжу и болтали. На девушек благосклонно взирал малой божок Симаргл, вырезанный кем-то без особого почтения в виде добродушного пса с зачаточными крылышками на бурой спинке. К дубу вела только одна улочка в две сажени шириной. На ней толклись с полдюжины парней и делали вид, что девки их совершенно не интересуют. Однако улицу перегораживали – мимо не пройдешь. Славка, однако, даже не подумал сдерживать жеребца, и Разбойник, завидев чужих, заступивших дорогу, сердито раздувая ноздри (Ну? Кто посмеет встать у меня на пути?), пошел резвой рысью прямо на парней. Те, по большей части – мастеровые да из младших купцов, – увидевши надвигающегося на них боевого коня, на котором горой возвышался опоясанный гридень в сдвинутом на затылок нурманском шеломе, вмиг освободили дорогу, и Славка торжественно въехал под дубовую сень. Девки восхищенно ахнули. Улька же зарделась, сунула кудель подружке и встала. Славка красиво, как настоящий степняк, стек с коня наземь, подхватил Ульку, шепнул: «Здравствуй, моя ладо!» – легко, будто невесомую, поднял на вытянутых руках и опустил на конскую холку. Затем так же легко вновь оказался в седле. Жеребец недовольно фыркнул: не одобрил дополнительную ношу. Но Славку его мнение не интересовало. Движение колена – жеребец, перебрав ногами, как танцор-скоморох, развернулся на месте и пошел коротким скоком вверх по улице, вынудив хлопцев опять податься в стороны. Выехали к воротам, за которыми лежала дорога на Вышгород. В ворота неторопливо вползали селянские телеги. Сейчас два таких воза плотно перегородили путь. Трое дружинников без спешки объявляли груз и собирали мыто. Старший над ними, степенный пожилой гридень из тех, что служили еще князю Игорю, надзирал. Будь Славка на коне один, поднял бы жеребца и перемахнул через телеги, но под двойным грузом – не рискнул. Остановился. Гридень, здешний, щекавицкий, на Славку глянул равнодушно, а вот отроки засуетились, разогнали телеги, чтоб Славка мог проехать наружу. По ту сторону ворот Славка снова пустил коня вскачь, съехал со шляха и поднялся на взгорок. За взгорком стояла роща: старые редкие деревья, а между ними – малинник. Еще дальше была полянка, на которой сочился из земли родник и стоял деревянный Волох с голодным черным ртом и свежим, невесть откуда взявшимся ромашковым венком у деревянного изножья. Славка спешился, снял с коня Ульку, сунул Волоху в рот медную затертую монетку (на всякий случай), вынул из сумы и расстелил на травке синее корзно, снял тяжелый воинский пояс, уселся и с удовольствием стянул сапоги. – Располагайся, – предложил он Ульке, похлопав ладонью рядом с собой. Однако девушка приглашением не воспользовалась: так и осталась стоять. Славка встал, подошел к ней, обнял. Улька уткнулась лицом в Славкину рубаху и вдруг расплакалась. – Ты чего? – изумился Славка. Улька разревелась еще больше. Славка решительно оторвал ее от груди (она сопротивлялась), взяв ее голову в ладони, заглянул в мокрое лицо. – Ну вот еще… – пробормотал он обескураженно. – Улька-Улита! Я что, обидел тебя? – Не-а… – всхлипнув, проговорила Улыса. – Ты хороший, Славка… Это у меня… Я… Меня батя замуж выдает! – наконец выдавила она и расплакалась еще пуще. – Вот те на… – пробормотал Славка. Он был обескуражен. – А за кого? – За сына смоленского купца. Юнеем зовут. – А ты как… Хочешь ли? Улька замотала головой: – Не хочу. Батюшка говорит: купец тот дюже богатый, а парень у него – хороший. Добрый. Только мне все равно. Я этого Юнея и не видела никогда. Я тебя люблю! Я бате сказала… Соврала, что я от тебя непраздна. Славка крякнул и отпустил ее. – А Горомут – что? – спросил он. – Сказал, что ты – славный гридень. А от гридня княжьего девке понести – не позор. Только ты, сказал, все ровно меня замуж не возьмешь. У брата твоего старшего до сих пор жены нет: родители твои всем сватам отказывали. А ты хоть и младший, но все равно нам не ровня. Правду мой батюшка сказал? Может… Хоть бы и младшей женой? – Она с надеждой поглядела на Славку. – Эх, любо моя… – Славка вздохнул. – У нас, христиан, только одна жена. (И почему такая несправедливость?) – Значит, не возьмешь, – обреченно проговорила Улька. – Не позволят мне. – Угу. Не возьмет ее Славка. Матушка не позволит. Батя разрешил бы, однако жену огорчать не станет. В дворне говорили: когда батя сестру Йонаху отдал, матушка из дому ушла. Потом, правда, вернулась, но все равно. Еще надо сказать, что Славке не очень-то хотелось на Ульке жениться. Она славная и желанная, но… Вот кабы он мог много жен иметь, тогда другое дело. А уж коли только одна, так… не Улька. – Ну тогда… – Улька решительно распустила поясок, быстро стянула через голову сарафан и исподнюю рубашку, встала перед Славкой, голая, белая, гордая – вздернутый круглый подбородок, вздернутый носик, вздернутые вверх маленькие сосочки на вздымающихся от частого дыхания небольших – ладонью накрыть можно – грудках. Славке нестерпимо захотелось так и сделать: накрыть их ладонями, опрокинуть Ульку навзничь, разбросать в стороны белые ножки и… Но он отвернулся. Верней, повернулся к суровому ликом Волоху, не спеша снял с шеи нательный золотой крест. Поцеловал и опустил в сапог. Потом поклонился в пояс и сказал торжественно: – Будь свидетелем, Щедрый: беру я эту деву не принуждением, не силком, а по любви. Пусть кровь ее станет даром тебе, а ты благослови ее чрево и дай ей вдоволь женского счастья! Затем наклонился, взял с травы ромашковый венок и торжественно возложил на светлые косы. И лишь после этого, глядя только в мокрые Улькины глаза, распустил гашник. К вечеру Славка отвез Ульку в город. Расстались они очень нежно. Печали не было. Свадьбу сыграют только осенью, в хорошее время. Оба знали, что до той поры они встретятся еще не раз и им будет хорошо. А лето – оно для молодых долгое…