— Ну, хорошо, — продолжал допрос Женя, — вот вводил ты больных в состоянии сна, а что дальше было? — А дальше заходила в кабинет во время приема Светка Семушкина, я этих женщин вводил в гипнотический сон, а она говорила мне, какие вопросы им задавать, в основном касающиеся ценностей в квартире и где они спрятаны, — опустив голову, проговорил Колобко, — и еще по ее просьбе я просил больных вынуть из сумок ключи от квартиры, с которых Светка делала слепки. А одна больная даже сняла с шеи цепочку, на которой был ключ от сейфа. — А сколько таких больных женщин приходило по навету Семушкиной? — спросил Женя. — Да всего три таких и было с мая месяца, я ей позавчера сказал, что больше не буду этим заниматься. Но она лишь усмехнулась и сказала, что мы теперь одной веревкой связаны, и попросила еще одну больную ввести в гипнотический сон, — пробормотал Колобко. — А где все награбленное хранится? — продолжал Кудрин. — Да не знаю я, наверное, у нее дома, она мне ничего не говорила, — ответил он. — Так прав был профессор Даренский, когда говорил, что увлечет тебя на улице какая-нибудь особа. Правда, в жизни получилось, что не с улицы, а прямо-таки из районной поликлиники затащила к себе в койку, — проговорил Кудрин. — Дурак я, вот теперь и буду расплачиваться за свои действия, — всхлипывая, сказал Колобко. — А когда ты в последний раз видел Семушкину? — спросил Кудрин. — Да вчера на работе видел и еще раз сказал, что больше в ее авантюрах принимать участия не буду, — сказал он. — Так вот, сегодня около семи часов утра Семушкина была убита в своей квартире, — сказал Женя. — Да вы что, думаете, что это я убил? — воскликнул оторопевший Колобко. — А кто его знает, — проговорил Кудрин, — может быть, вы что-то не поделили. — Да нет, нет, утром я был дома, и моя мать может подтвердить, — запричитал Колобко. — Вспоминай, с кем она в последнее время встречалась, и учти, что от твоих показаний зависит и твоя судьба, — проговорил Кудрин. — Да я не знаю, после того случая на празднике я никогда больше с ней не встречался, а хотя… как-то у поликлиники я ее видел с мужиком такого огромного роста, — неуверенно проговорил Колобко. — И что за мужик, с этого момента подробнее, — продолжал Женя. — Ничего больше не могу добавить, он ее встретил у поликлиники, и они быстро пошли в сторону остановки троллейбуса. Больше я его никогда не видел, — ответил Колобко. Завершив допрос Колобко, Женя пошел к начальнику отдела. — Так каков дальнейший алгоритм твоих действий, капитан? — прослушав Женю, спросил Стуков. — Такой вот неожиданный расклад получается, — неуверенно начал Женя, — по сути, кроме невропатолога Колобко и бомжа Толика, которого использовали втемную, мы ничем не располагаем; и ценностей нет, и зацепок почти никаких не вижу, да и фоторобот, составленный со слов этого Толика, получился убогий и никакой ясности не дал. У нас почти ничего нет… — Почти? — вопросительно спросил Стуков. — Это уже кое-что, давай продолжай свои размышления. — Единственное, Иван Михайлович, на чем можно строить дальнейшие изыскания, — задумчиво проговорил Кудрин, — это эскиз Венецианова и орден Владимира третьей степени, похищенные у Рылеевых. Мне кажется, именно в этом направлении стоит дальше идти, а поскольку это самые ценные вещи — вдруг выплывут. Особенно, как мне кажется, эскиз художника Венецианова и представляет наибольшую ценность. И еще — нужно по нашей картотеке посмотреть, может быть, и найдется обладатель татуировок знакомого Семушкиной. — Что касается эскиза и ордена, — задумчиво ответил Стуков, — то, возможно, это и есть та единственная ниточка, которая поможет размотать этот клубок, а если говорить о татуировках, так таких пруд пруди почти у каждого отбывавшего наказание. Однако попробовать стоит, а вдруг найдется тот амбал… — А что ты думаешь об убийстве Семушкиной? — продолжал Стуков. — Да, по всей вероятности, видимо, не поделили награбленное, — неуверенно сказал Женя, — хотя нам известно, что только эскиз Венецианова, возможно, может стоить гораздо больше, чем все остальное награбленное. И еще, мне кажется, простой уголовник не в состоянии будет оценить денежный эквивалент эскиза и может обратиться к какому-нибудь эксперту. Ведь как он может рассуждать: эскиз находился вместе с фамильными драгоценностями, значит, он представляет интерес и, возможно, больший, чем простые драгоценности. И еще — мне не очень верится, чтобы такая робкая и застенчивая рохля, как Колобко, мог пойти на убийство, тут, возможно, кто-то еще замешан… — Молодец, капитан, — похвалил Стуков, — ты правильно рассуждаешь, давай и пойдем по этому пути. — Вот что я подумал в связи с твоими умозаключениями, — задумчиво проговорил полковник, — лет двадцать тому назад я расследовал дело о краже трех эскизов картин Кипренского из одного музея. Так вот, подозрения в краже возникли в отношении одного художника, работавшего тогда в этом музее, — некого Зиновия Гейценбогена. Мошенник, каких свет не видывал, мозги у него работали как отлаженный часовой механизм, одним словом — умный паразит. Оперативным путем мы узнали, что именно он организовал и принимал участие в похищении этих эскизов, но легализовать эти данные не смогли. Уж очень хорошие адвокаты были у него и дело развалили, а через полгода два из похищенных эскиза всплыли на аукционе в Лондоне, якобы из частной коллекции одного израильского миллионера. Я тогда с этим Гейценбогеном часами беседовал, а он как уж уползал от меня и при этом усмехался. Для меня тогда в большей степени стало ясным его участие в похищении эскизов, когда коллеги из КГБ сообщили, что израильский миллионер — это мошенник Иосиф Гейценбоген, отсидевший за кражу в израильской тюрьме и являющийся братом Зиновия. А посадили Зиновия Гейценбогена за другое — буквально через месяц в музее отмечали какой-то праздник, и по пьянке он ударил одного из его участников, тот упал и, ударившись головой, получил сильнейшее сотрясение мозга. Вот за причинение тяжких телесных повреждений он и отбывал срок в Курской ИТК. Но самое главное в другом, — продолжал Стуков, — как ни удивительно, но после суда этот самый Гейценбоген попросил у следователя о встрече со мной. Я был очень этим удивлен, но приехал на встречу. Вот тогда он меня и попросил о помощи, чтобы его дочь не выгоняли с работы из-за его судимости. Как он сказал, ей недавно исполнилось восемнадцать лет, и она практически осталась одна, так как жена умерла еще при родах. Почему именно меня он попросил, я понял чуть позже. В той самой нашей беседе он сказал мне, где и в каком месте спрятан один из похищенных эскизов из музея, но оговорился, что под протокол ничего не скажет. Мы действительно нашли тот эскиз, ну а коль он рассказал добровольно, то я в рапорте это и указал. А на суде, когда прокурор запросил для него три года лишения свободы, суд неожиданно для меня учел это обстоятельство, и в результате Гейценбоген получил всего два года лишения свободы. Так вот для чего, Женя, я это тебе все рассказываю, — сказал Стуков, — в настоящее время господин Гейценбоген стал предпринимателем и является директором кооператива «Художественный салон на Пятницкой». Я с тех пор с ним не встречался, хотя и просьбу его выполнил; его дочь до сих пор работает на прежнем месте работы. Кто как не он в Москве лучше других знает обо всех криминальных оборотах в мире искусства. Поэтому завтра с утра мы с тобой и направимся в этот салон для встречи с Зямой Гейценбогеном; думаю, что по старой памяти он нам должен помочь. На следующее утро в десять часов утра они уже входили в салон на Пятницкой улице. Дверь им открыл худощавый мужичок в шикарном велюровом костюме и с бабочкой вместо галстука. Внимательно присмотревшись к входящему первым Сту-кову, он воскликнул: — Иван Михайлович, вы ли это!.. — Да, Зиновий Маркович, ну и память у вас, столько лет прошло, — ответил Стуков. — И какая, простите за выражение, нелегкая занесла вас в мою скромную обитель? — продолжал хозяин салона. Женя осмотрелся, небольшое помещение салона на первом этаже многоквартирного дома было обставлено со вкусом; на стенах висели картины, а на полках стояли разные поделки с надписью «Авторские работы». Они присели за большой стол, стоящий в углублении комнаты, и Зиновий Маркович сказал: — Видимо, вас привело ко мне какое-то важное дело, должен сразу сказать, Иван Михайлович, Гейценбоген помнит добро, хотя вы и представляете не очень приятную для меня организацию, рассказывайте, с чем пожаловали… Стуков представил Кудрина, и Женя в общих чертах рассказал о похищенном эскизе Венецианова к картине «На пашне. Весна». — Да, — произнес хозяин салона, — Венецианов — великий русский художник, а если говорить даже об эскизе его картины — немыслимых денег он может стоить. Но ко мне ничего не попадало в последнее время из таких работ. — А вот здесь самое главное и цель нашего визита, — сказал Стуков, — если кто-либо обратится с этим эскизом — дайте знать, или к вашим коллегам кто-то с такой просьбой придет… — Да чего уж, Иван Михайлович, — перебил его Гейценбоген, — никогда не связывался с вашей конторой, но исключительно для вас один раз нарушу свой принцип и если что-то узнаю, то проинформирую. Я же уже вам сказал, что Зяма добро помнит и добром отвечает. — Спасибо, Зиновий Маркович, — сказал Стуков и написал ему на бумаге свой номер телефона. — А кто вы сейчас по званию, Иван Михайлович? — спросил Гейценбоген. — Полковник милиции, — ответил Стуков, и, попрощавшись, они с Кудриным вышли из салона. — Уже полковник, — с грустью в голосе произнес хозяин салона им вслед, — а я помню того еще молодого капитана… — Вот это класс! — с восхищением подумал Женя, смотря на идущего впереди полковника. — Мне до него еще расти, опер от бога… Уже приехав в управление, Женя вспомнил о своем соседе Косте Малахове, работающем научным сотрудником в Третьяковской галерее. Он, набрав номер телефона галереи и представившись, попросил подозвать Костю. Через несколько минут он услышал в аппарате звонкий голос соседа. — Женька, ты чего не пришел тогда вечером, такие обалденные барышни были. Когда я им сказал, что придет великий сыщик из МУРа Евгений Холмс, они были в экстазе и ждали только тебя, — проговорил Костя. — Да не получилось, сам понимаешь — работа такая, — сказал Женя, — я хотел бы к тебе сейчас подъехать и получить твою консультацию про одного художника. — Да, конечно, приезжай, я буду ждать, — ответил Костя и положил трубку телефона. Когда Женя подошел к входу в галерею, Костя его уже ждал, и они прошли в один из небольших залов, где в тот день выставляли новые экспозиции и посетителей не было. Они присели на мягкие кресла в углу зала, и Женя рассказал приятелю о похищенном эскизе картины Венецианова, а также попросил коротко рассказать о художнике и, если возможно, оценить приблизительно стоимость такого эскиза. — Значение Венецианова в истории русского искусства чрезвычайно велико, — начал Костя, — он был одним из первых художников, посвятивших свое творчество изображению крестьян и утвердивших бытовой жанр в качестве равноправной и важной области в искусстве. В полотнах художника предстали народные образы, преисполненные душевного благородства и большого человеческого достоинства. Венецианов создал целую галерею портретов русского человека и основал свою «Венецианскую школу». Костя пригласил Кудрина в зал, где демонстрировалась картина Венецианова «На пашне. Весна», и Женя внимательно осмотрел ее, любуясь необыкновенной игрой красок пейзажа и изысканностью портрета крестьянки. — Картина «На пашне. Весна», — комментировал Костя, — написана несколько в сказочно-сентиментальной манере. В этой картине, как ты видишь, все красиво — красивая женщина, красивые кони, красивый пейзаж. Молодая красавица в кокошнике и расшитом платье ведет под уздцы двух лошадей, боронуя пашню. На меже сидит ребенок, который забавляется игрушкой, мать присматривает за ним. Вдали видна еще пара лошадей, которую также ведут под уздцы. Женщина ведет двух лошадей, и кажется, что это ей совсем не трудно. — Следует отметить, — далее продолжал Костя, — что крестьянки так не одевались на полевые работы, этот труд достаточно тяжел, но на картине изображена не просто крестьянка! Венецианов в образе русской женщины изобразил Весну, которая в виде крестьянки идет босиком. Прекрасная, нарядная Весна идет по полю, и мы, когда смотрим на картину, верим, что урожай будет хороший. Венецианов первый из художников изобразил русскую природу. До этого художники не удостаивали своим вниманием свою Родину, предпочитая писать разные заграничные красивости. — Да, прекрасная картина, — сказал Кудрин, — аж дух захватывает, и написана великолепно, так и хочется вместе с ней пройтись босиком по земле. — Это великое произведение художника, — задумчиво произнес Костя, — а по поводу эскизов Венецианова могу сказать, что до нас дошли единицы, большая часть пропала или была уничтожена самим художником. Эскиз такой картины представляет большую художественную ценность и не поддается оценке. Я знаю из зарубежных источников, что один или два эскиза Венецианова лет тридцать тому назад выставлялись на аукционах, но за сколько они были проданы, информации нет. Видимо, суммы были внушительные, коль нигде о цене не писали. Несколько его эскизов, кстати, находятся в областной картинной галерее города Калинина. Было бы очень хорошо, чтобы ты нашел этот шедевр, и место его, конечно, или у нас, или в Калининской галерее… Впервые Женя увидел своего приятеля в качестве профессионального искусствоведа, и образ Кости-ловеласа, сформировавшийся у него, рухнул напрочь. Кудрин проникся уважением к этому парню, и даже чрезмерное увлечение Кости женским полом уже не представлялось ему чем-то отвратительным. Поблагодарив Костю за содержательную беседу, Женя отправился на работу. Почти весь оставшийся рабочий день он вместе с курсантом штудировал картотеку по наколкам среди арестованных, и, как оказалось, таких татуировок было огромное количество. От досады Женя не находил себе места; он выходил на улицу, затем снова углублялся в бумаги, потом вновь выходил и снова штудировал их. В конце дня, когда они пришли в кабинет, взмокшие от пота и усталые, зазвонил телефон. Кудрин с остервенением схватил трубку и услышал спокойный голос начальника отдела. — Женя, зайди ко мне, срочно надо поговорить, — сказал Стуков. Кудрин с понурым видом побрел к начальнику, ведь докладывать было нечего, и ему от этого стало очень грустно. — Ну вот мы и дождались, — сказал Стуков, — только что мне позвонил Гейценбоген и сказал, что директор художественного салона, который находится на Сокольнической улице, ему сообщил, что тому приносили для оценки эскиз Венецианова к картине «На пашне. Весна». Он уверен, что это именно то, что мы ищем. Больше Зяма ничего не сказал, да и не надо, теперь мы сами дальнейший алгоритм действий должны выработать. — А почему тот директор салона сообщил именно Гейценбо-нену, а не кому-то другому? — спросил Женя. — Так я же тебе уже говорил, — ответил полковник, — что без участия Зямы в этих вопросах ничего не делается в Москве, он для них огромный авторитет как непосредственно в художественном аспекте, так и в уголовном. Пока ты бегал по картотекам, я пообщался с коллегами из БХСС и много чего интересного узнал про художества Гейценбогена. — Кстати, — пробормотал Женя, — в картотеках я чуть не свихнулся от такого количества интересующих нас татуировок.