— Да слышали мы про московского Ворона, молва о нем и до Иркутска дошла, теперь ясно, кто Калмыку харю припудрил… — А место его будет здесь, — сказал Бурый, показывая на нары, стоящие у окна. — Это же мое место, — прошептал Калмык. — А теперь здесь будет Ворон, а ты сам себе ищи новую шкон-ку и засохни, — отрезал «Бурый». Через несколько месяцев с помощью Бурого вместо лесоповала, где трудились заключенные, Егор был направлен на работу истопником в лагерную котельную. Там работал пожилой заключенный Иван Петрович Носков — житель Иркутской области, как он сказал, когда представлялся Егору. Егор не сразу привык к тихому и неторопливому говору Петровича. Тот рассказал, что он окончил педагогический факультет Иркутского университета и работал учителем в школе поселка Новые Коты, что под Иркутском, до тех пор, пока школу не закрыли. А до последнего времени работал сторожем на научной станции, единственном учреждении в поселке. За свои деньги Петрович построил небольшую часовню, где вместе с другими немногочисленными жителями поселка проводил время после работы. А два года назад в поселок приехали какие-то мужики-золотоискатели из Иркутска и по пьянке пытались поджечь часовню. Петрович бросился на защиту часовни от этого безумия и по неосторожности ударил одного из них попавшейся под руку лопатой и чуть не убил его. В результате получил за это пять лет колонии. Петрович, как сразу окрестил его Егор, сразу произвел на него приятное впечатление своей неторопливостью, рассудительностью и спокойным тоном общения. Петрович был глубоко набожным человеком, соблюдал религиозные посты, чтил божественные праздники и ежедневно молился, не обращая внимания на удивленные взгляды Егора. Долгими беседами с Петровичем Егор стал проникаться идеями христианства, и особенно ему запомнился их первый разговор. Иван Петрович медленно, с расстановкой говорил о том, что христианство есть истина о Боге и мире, человеке и о его жизни. И сущность христианства — в тайне самой личности Иисуса Христа, в единстве человека и Бога. Егор с удивлением слушал слова Петровича, что христианство сформировало идеал любви к Богу и всем людям и что учение о любви к ближним и любовь к врагам — это принцип христианства. Человек как бы перестает быть жестоким, так как любовь к себе подобному — это путь к истинной свободе. Как говорил Петрович, любовь преобразует человека; любящий радуется, а ненавидящий страдает и умножает зло. Сказанные Иваном Петровичем слова буквально впились в мозг Егора, и он несколько дней ходил отрешенный от всего будничного, в мыслях повторяя эти нехитрые постулаты. С каждой такой беседой Егору хотелось больше узнать о тайнах христианства, он ждал каждой минуты общения с Петровичем во время редких перерывов в их работе. Петрович рассказывал о том, что в христианстве выражено равенство между Богом всех людей, грехи которых искуплены кровью Христа. В связи с такими представлениями вера в бессмертие стала догматом христианства, а для спасения требовалось покаяние, которое приходит путем принесения в жертву своей души. Петрович особо выделял, что с позиции христианства не может быть человека, насквозь испорченного, и всегда есть надежда на возрождение, достигаемое покаянием. — Покаяние очищает душу от греха, — повторял не один раз Петрович, смотря в широко расставленные и где-то испуганные глаза Егора. Тот, в свою очередь, не скрывая ничего, рассказывал Петровичу о своей прошлой непутевой жизни, со всеми ее пороками и злоключениями, и та жестокость, которая скопилась в его душе, постепенно таяла, освобождая место спокойствию и смирению. И не один следователь не смог бы так войти в его душу и простыми понятными словами объяснить смысл греховности совершенных проступков и осознания пути совершения поступков праведных. Егор стал понимать, что искреннее раскаяние — это, прежде всего, переоценка событий, осознание своего греха, желание с ним справиться, и покаяние делает человека более свободным. Еще Петрович иногда цитировал рассуждения уважаемого им русского философа Николая Бердяева, который утверждал, что человек — существо греховное, нуждающееся в искуплении своего греха, и единственное, что от него требуется, — это смирение. — Запомни, Егор, — говорил Петрович, — для твоего преображения необходимы собственные усилия во имя преодоления всего плохого, что накопилось в душе, а Бог как творец всего видимого и невидимого укажет тебе путь спасения и направит тебя по истинно правильному пути. Все четыре года, проведенные с Петровичем, изменили Егора, и из жестокого и циничного человека он постепенно превратился в задумчивого и смиренного, готового помочь слабому и немощному. Когда Петрович выходил на волю, он дал Егору свой адрес и сказал, что тот может на него положиться, если будет трудно, и поможет. Они расстались как братья, Егор очень переживал уход Петровича и даже отчасти замкнулся. В бараке жизнь шла своим чередом, на косые взгляды Калмыка Егор не обращал внимания, хотя тот своим видом показывал, что не забыл обиду, и один раз в разговоре тот как-то сказал, что они еще «встретятся». Как-то вечером Бурый отозвал Егора в сторонку и тихо сказал, что получил маляву, в которой было написано о расстреле в Москве Князя и его братвы. По этому случаю они накатили по кружке чифиря, помянули Князя и больше о нем никогда не вспоминали. Однажды вечером Егору приказали явиться к заместителю начальника колонии майору Будько. Когда Егор зашел в кабинет и по форме представился, он увидел заплывшего жиром человека, сидящего за столом. Показывая всем видом, что здесь он самый главный, майор Будько с хозяйским апломбом проговорил: — Ты, Воронов, у нас на хорошем счету, не бузишь, исполнительный, думаю ходатайствовать о твоем условно-досрочном освобождении, ведь ты уже половину срока отсидел. Но есть одно условие: будешь сообщать мне обо всем, о чем говорят в бараке, не готовит кто-либо побег и главное — каким образом Бурый получает малявы с воли… Егор не ожидал услышать такое, но собрался и выпалил: — Гражданин начальник, я сявкой не был и не буду, делайте со мной что хотите… Не ожидал майор Будько услышать от смиренного заключенного такое, разговор явно не получался, и тогда он, уставившись на Егора, процедил: — Иди, но я это запомню… На следующий день Бурый подозвал к себе Егора и пожал руку: — Молодец, Ворон, уважаю, земля слухами полнится, открыто ты послал этого жирного борова куда подальше. Учти, тот не прощает такого, но не бойся, я тебя не дам этим волкам на съедение. Удивительно, но никаких репрессий и провокаций не последовало; или там забыли о нем, или нашелся такой осведомитель, или Бурый что-то придумал. Однако пронесло без последствий. Как-то, проходя по лесной просеке с тачкой за углем, Егор увидел, как двое заключенных избивали пожилого мужчину. Он подскочил к ним и быстро разбросал их в стороны. Мужчина, всхлипывая, поднялся, стал благодарить Егора и сказал, что они уже как месяц издеваются над ним, с того момента, как попал на зону. Эти двое, увидев Егора, разбежались в разные стороны, зная, что за ним стоит сам Бурый. Звали мужика Яков Моисеевич Фридман — ювелир из Иркутска, а посадили его на четыре года за скупку краденых бриллиантов. Как впоследствии говорил ювелир, он не знал, что они были крадеными, но суд не принял это во внимание, и в результате — зона. И еще с него здесь потребовали, чтобы он отдал свои драгоценности, а иначе — убьют. Он даже не знал, что они имели в виду, видимо, решили, что если он ювелир, то у него есть и драгоценности. Егору стало жалко этого несчастного человека, за эти годы он насмотрелся сполна, как в зоне перемалывали такого рода людей и делали из них инвалидов. Вечером он подошел к Бурому и попросил его похлопотать о переводе Фридмана в кочегарку, ведь Петрович освободился, и он остался один. Для Бурого этот вопрос был ничтожным, и он, немного подумав, согласился помочь. Через день Фридман был назначен кочегаром в котельную, и больше к нему никто не приставал. Моисеевич, как стал называть его Егор, долго благодарил его, ведь по существу тот спас ему жизнь. Иногда Моисеевичу с воли жена присылала посылки с разными вкусностями, и они с Егором вечером, когда все приходили в барак с работы, открывали очередную посылку, и каждому доставался какой-то сладкий сувенир. Все были довольны и с удовольствием шамкали конфеты и пряники, но особенно был доволен Моисеевич, что его все-таки признали в этом довольно специфическом замкнутом обществе. Моисеевич оказался довольно комфортным человеком, не донимал своими мыслями, исправно работал, даже когда было тяжело катить груженую тачку с углем, упирался, сопел, но катил до самой топки. Он из кубиков угля смастерил шашки, и, когда появлялось свободное время, они с упоением сражались в эту древнюю игру, напоминавшую им о когда-то прошедшем детстве. Так получилось, что освободились они с Моисеевичем в один день, добрались до Иркутска, и Фридман пригласил Егора погостить у него дома. Однако Егор поблагодарил его и, взяв билет, вылетел в Москву. Попрощались они с Моисеевичем как старые добрые друзья, тот дал свой адрес и сказал, что Егор как его спаситель может в любое время обращаться с любой просьбой. В Москве тетка совсем была больная, очень обрадовалась Егору, да и он был рад единственной родственнице и стал опекать ее как смог. Он достал деньги из своего тайника, приоделся и положил тетку в частную клинику, а сам стал заниматься своими документами. Он не узнавал Москву, она похорошела, изменилась, но шум московских улиц, огромное скопление людей и груз старых московских грехов давили на него, а когда через месяц умерла тетка, он принял решение уехать из города. Быстро сдав квартиру молодой семье, он решил уехать в тишину и забыться в уединении природы, о которой когда-то ему рассказывал Петрович. Он решил пока поехать в поселок, где жил Петрович, а там как Бог рассудит. Добирался Егор до поселка Новые Коты почти целый день. Сначала самолетом в Иркутск, затем на автобусе до поселка Листвянка, а потом на моторке до Новых Котов. Когда Егор вышел на берег, он увидел небольшой поселок среди сибирской тайги, расположившийся в окружении гор. Петрович встретил как родного, даже слезу пустил. Они, как и на зоне, долго разговаривали, как будто не могли наговориться. Петрович рассказал, что автомобильных дорог, ведущих к поселку, нет, летом можно добраться из Листвянки на моторке, а зимой вдоль берега, после того как Байкал замерзает, прокладывается автомобильная дорога по льду. В межсезонье жители поселка практически остаются оторванными от мира. — Поселок появился в середине 19 века и был основан первоначально как деревня золотоискателей. В начале 20 века был организован прииск, и добыча золота продолжалась до 1968 года, когда по приказу сверху прииск был закрыт, — сказал Петрович. — И что? — спросил Егор. — Так все и забыли про прииск? — Получается, так, — сказал Петрович, — хотя до сих пор в долине речки Большая Сенная можно найти отвалы горной породы и деревянные желоба золотодобытчиков, там, кстати, и сейчас моют золото приезжие люди, осуществляющие намывку золота небольшими лотками. — А почему поселок назвали Большие Коты? — спросил Егор. — Название поселка пошло от обуви, которую называли коты, ударение на первый слог. Это теплая обувь, применяемая старателями золотых приисков в холодную сырую погоду, — пояснил Петрович. — В настоящее время поселок стал очень маленьким, народ разъехался, остались лишь старики — старожилы поселка вроде меня — и одна достопримечательность, — продолжал он, — действующая научная станция, при которой я числюсь сторожем. Жена моя давно умерла, дочка с семьей живет в Иркутске, видимся раз в год, когда привозят внука отдохнуть на природе. Егор внимательно выслушал неторопливый рассказ Петровича и поведал ему про свои планы и мечты, тот на несколько минут задумался, а потом стал говорить: — Примерно в километрах двадцати от нашего поселка, не доходя до реки Большая Сенная, в старое время был небольшой хутор золотодобытчиков. Там жила моя сестра с мужем, который мыл золотишко, кстати, их сын, а мой племянник — местный участковый инспектор. Так вот уже лет тридцать там никого нет, хутор заброшен, а найти его могу только я, поскольку в молодости ходил я туда к сестре, а остальных, кто знал о его существовании, уже и в живых нет. Добраться туда можно на лодке по Байкалу, часа три ходу, или звериной тропой по тайге часов пять ходу, — тихо сказал Петрович. У Егора загорелись глаза, это то уединение, о котором он так мечтал последние годы. — Ну вот завтра мы с тобой туда и поедем, у меня как раз выходной день образовался, — сказал Петрович, — я с утра залью бак бензина и еще канистру прихвачу, соберу на день продукты, и вперед. — Я уж не знаю, как тебя и благодарить, — с придыханием сказал Егор. — Ну, утро вечера мудренее, — произнес Петрович, — давай укладываться спать, завтра трудный день будет. Рано утром, позавтракав, они сели в лодку; Петрович уже все собрал в дорогу, и они поплыли вдоль Байкала. Красота была неописуемая: горы, елки, высокие сосны, да и сам красавец Байкал, который гордо катил свои волны навстречу скалистым берегам. Часа через полтора они причалили к скалистому берегу, с трудом протиснули лодку на берег между камнями, а потом Петрович показал еле заметную, заросшую тропинку. — Вот по ней мы и пойдем, — сказал он и первым шагнул в заросшее чрево таежного леса. Где-то через час они подошли к небольшой полянке, возвышавшейся на бугорке среди огромных елок. На ней стояли две покосившихся избы с забитыми ставнями, вокруг которых было все в зарослях травы и кустов. — Вот в этой избе, — он показал на одну из них, — жила моя сестра, и прежде чем перевезти их с мужем в Листвянку, я сам лично забил ставни деревяшками. Они последними покинули хутор, больше здесь никого нет, так что занимай помещение. С этими словами Петрович стал открывать ставни, под которыми, к удивлению, сохранились стеклянные окна, а Егор не без труда открыл дверь и вошел внутрь избушки. Когда он вошел туда, возникло такое чувство, что люди только вчера уехали: кругом была чистота, если не считать пыли, посуда аккуратно стояла на полках, у печки лежали чудом сохранившиеся дрова, а в углу стоящий старый холодильник «Саратов» очень удивил Егора. Петрович открыл ставни, и солнечный свет ворвался в старую хижину. — Ну, вот и твой приют, — сказал Петрович, — как видишь, здесь более-менее порядок, все на месте, и кровать в нормальном состоянии, а печка — ураган, я ее сам делал. — А как же холодильник? — удивленно спросил Егор. — А вот это мой секрет, — лукаво улыбнувшись, сказал Петрович и, открыв крышку подпола, вытащил оттуда свернутый клубком провод, на конце которого была видна намотка изоляции. — Когда мы шли сюда, ты наверняка обратил внимание на рядом стоящие столбы линии электропередачи, их провели по тайге лет сорок назад. Так вот, муженек моей сестры был человеком рукастым и соорудил что-то вроде стабилизатора и прицепил проводок от этой линии аккурат к стабилизатору, а от него в избу, поэтому, если убрать изоляцию и подключить провод к розетке, — на нее в подполе указал Петрович, — будет тебе и свет, и холодильник. Только когда будешь свет включать, закрывай ставни, а то он будет виден на много километров, мало ли что… Егор был удивлен и с восхищением смотрел на Петровича, который показывал ему избушку как нечто свое родное. Петрович внимательно осмотрел избушку со всех сторон, подсказал, что нужно подправить, и они отправились в обратный путь. На следующий день с местными рыбаками Егор съездил в Листвянку, где сделал необходимые закупки, и под вечер вернулся в поселок к Петровичу. Через день они загрузились на лодку и тихим ходом пошли на новое местожительство Егора. По прибытию к скалистому берегу они перенесли мешки с продуктами и другими необходимыми вещами в избушку, Петрович достал длинный сверток и, развернув его, передал Егору ружье с несколькими пачками патронов. — Без ружья в тайге нельзя, мало ли что, да и здесь зверья всякого и птиц много, так что мяса будет навалом, — сказал он. Егор не ожидал такого царского подарка и от души поблагодарил Петровича, а заодно попросил его приобрести моторную лодку, благо деньги были, а лодка была необходима в этой таежной заимке. Петрович пообещал разузнать, кто может продать моторку, но для этого нужно было время, и еще сказал, что будет изредка навещать Егора. На этом они попрощались, Петрович уехал, а Егор начал свою таежную одиссею.