Доктор Енох Ленг остановился у входа и осмотрел просторный холл. Впечатлить его было совсем не просто, и все-таки, блуждая взглядом по известняку и мрамору в багровом и алом убранстве, по китайским ширмам, драпировкам, гигантским маскам и громадным ногам в центре помещения, он вдруг ощутил прилив удивления и веселья. Невозможно представить, чтобы все это устроили пустоголовая миссис Кэбот-Флинт и ее свиноподобный муж. Он почти не посещал такие сборища, но время от времени нуждался в напоминании о том, почему он взялся за главное дело всей своей жизни. Подобные зловещие представления были необходимы, чтобы придушить любую искру сочувствия и снова разжечь ненависть к человечеству во всей его нелепости. Он пришел на бал один, да ему и некого было привести с собой. Манк остался при экипаже и сейчас, несомненно, наслаждался зрелищем сквозь высокие окна, как пес глазеет на гильотину, возбудившись от шума и суеты, но сознавая лишь то, что здесь льется кровь. Пройдя по ковру, профессор Ленг направился прямо к лишенным туловища каменным ногам, подметая пол длинными полами маскарадной монашеской рясы. Умело сделанная из папье-маше скульптура превосходно имитировала гранит. Он прочитал подпись на постаменте: Я – Озимандия, великий царь царей. Взгляните на мои деянья и дрожите![106] Так уж вышло, что это было любимое стихотворение Ленга. Очевидно, кто-то другой, а не Кэбот-Флинты, придумал столь фантастическую декорацию, и Ленгу хотелось знать, кто же это сделал. Он обошел каменные ноги. Справа виднелась большая арка, которая вела в бальный зал. Он остановился, глядя на проплывавшую мимо полуобнаженную танцовщицу – из труппы Ла Скала, как уверяло приглашение. Истинный образец красоты. На короткий миг он мысленно представил сладостную картину: тело плясуньи, распростертое на его операционном столе. Но нет, этого не будет. Он вынужден довольствоваться менее совершенными образцами, хотя в последних экспериментах пробовал «заклать тучного тельца», надеясь улучшить результаты. Ленг как раз заканчивал медленный обход холла, когда почувствовал чье-то присутствие. Рядом стояла эффектная молодая женщина и тоже любовалась главным украшением вечера. Она была в экзотическом белом тюрбане и таком же белом платье, украшенном лавровыми листьями и приколотыми к груди цветами. Женщина продекламировала низким контральто: —…средь песков – минувших дней руина — Стоят две каменных ноги от исполина, Лежит разбитый лик во прахе невдали. Ленг мягко прервал ее и продолжил: – Сурово сжатый рот, усмешка гордой власти, Твердит, как глубоко ваятель понял страсти…[107] Он поклонился и взял ее за руку. – Профессор Енох Ленг. Он поднес ее руку к губам, и женщина сказала: – Будьте осторожней с кольцом. Ленг замер. – Ах да, конечно. Вы ведь носите печально известное полое кольцо Лукреции Борджиа, в котором она прятала яд. – Именно так. Он задержал на мгновение ее руку, разглядывая кольцо на указательном пальце: толстое, золотое, с мелкими бриллиантами и рубинами. Чуть повернув ладонь женщины, Ленг увидел на внутренней стороне ободка крошечное отверстие с крышкой на пружинке, а рядом – бриллиантовую кнопку, очевидно служившую для того, чтобы выпускать ядовитый порошок. – Хитроумно, – сказал он. – Откуда оно у вас? – От моего отца. – А ваш отец?.. Женщина мягко отняла руку. – Я – герцогиня Иглабронз. Моего отца, упокой, Господи, его душу, звали герцог Казимир Восьмой. Он был не только герцогом, но также заядлым химиком и страстным коллекционером. У него был самый замечательный кабинет диковин во всей Трансильвании, где мы жили в изгнании. Ленг поднял голову. Глаза женщины были необыкновенного фиалкового цвета. – Счастлив познакомиться с вами, ваша светлость. – Я тоже, доктор Ленг. Или лучше называть вас Савонаролой? – Ах да, мой костюм безумного монаха из Сан-Марко… – Забавно, – сказала герцогиня. – Наши судьбы связаны. Мой «отец», папа Александр Шестой, приказал сжечь вас на костре. – Какое очаровательное совпадение, Лукреция. – Ленг помедлил и чуть склонил голову. – Могу я просить о чести пригласить вас на следующий танец? Она присела в реверансе: – Можете. Ленг протянул руку, и герцогиня приняла ее. Он чувствовал, как женщина слегка касается его, пока вел ее в сверкавший огнями бальный зал, где маленький оркестр играл «Вальс-каприз» Габриэля Форе, молодого французского композитора, особенно нравившийся Ленгу. Он снова поразился тому, с какой оригинальностью и блеском обставлен бал. Тут начался второй «Вальс-каприз», и Ленг обнял юную герцогиню за талию. – Герцогиня, я теряюсь в догадках относительно того, кто задумал этот бал, – сказал он, кружа с ней по залу. – Уж конечно не Кэбот-Флинты. – Ну хорошо, – ответила она. – Я немного приложила к этому руку. – Получилось очень оригинально. Примите мои поздравления. Ленг поразмыслил над этим занимательным известием. Кто же такая эта герцогиня? Должно быть, город полон слухов о ней, но Ленг, мало связанный с этими кругами общества, ничего не знал. Придется во всем разбираться самому. – Меня заинтересовал ваш отец, герцог, – продолжил он. – Какими химическими исследованиями он занимался? – У него были необычные интересы и идеи… в области химии, я хотела сказать. Похоже, она не очень-то желала это обсуждать. – Я тоже увлекаюсь химией, – признался он. – В особенности тем, что Берцелиус[108] назвал «органической химией», изучением соединений, полученных из органических источников. – Как интересно! Мой отец занимался тем же. И все же она не стала вдаваться в подробности. Вальс закончился, они остановились, разошлись и опустили руки. От быстрой пляски на щеках герцогини выступил румянец. – Могу я надеяться на следующий танец? – спросил Ленг. – Можете. К удивлению Ленга, оркестр заиграл струнный квартет Дворжака. Вряд ли эту музыку, медленную, исполняемую в tempo rubato[109], можно было назвать танцевальной, и Ленг заметил, что многие пары растерялись, не зная, как подстроиться под нее. Но только не герцогиня, которая шагнула в центр зала, готовая кружить снова. Остальных подбодрили скользившие по залу полуобнаженные танцовщики из Ла Скала. Ленг поймал ультрасовременный ритм музыки и повел свою партнершу. – А из чего состоял кабинет диковин вашего отца? – спросил Ленг. – Он тоже был связан с химией. И выглядел необычно. Множество бутылок самых разных цветов. Отец коллекционировал органические соединения, добытые из насекомых, цветов, корней и листьев, внутренние органы животных и птиц, железы змей, пауков, жаб и тому подобное. – Она замялась. – Больше всего его занимала биологическая активность ядов. Услышав это, Ленг едва не сбился с ритма, но быстро исправился. – Вот как? Возможно, это объясняет ваш интерес к Лукреции Борджиа. – Я давно поняла, что бедняжку Лукрецию окружали жестокие и властные мужчины. Но с помощью маленького полого кольца она отобрала у них силу и почти в буквальном смысле слова взяла в свои руки, пользуясь ею при необходимости. – Можно посмотреть на это и так, – задумчиво проговорил Ленг. – Могу я спросить, где теперь кабинет диковин вашего отца? – Увы, на дне Атлантики. Но у меня сохранились его бумаги и формулы. Ленг прикусил язык, чтобы удержаться от дальнейших расспросов. «Doucement[110], – убеждал он себя. – Doucement». – А что навело вас на мысль одеться Савонаролой? – Признаюсь, меня всегда привлекал его мрачный взгляд на человечество. Хотелось бы мне стать свидетелем его «костра тщеславия»[111]. До чего жуткое, верно, было зрелище!