– Мальчики, сейчас – половина пятого, – напоминаю я. Они виновато улыбаются. – Да, прости, – извиняется Кирсанов. – Завтра, то есть сегодня, всем на работу. Так мы договорились? Я киваю, и он радостно жмет мне руку. Не успеваю я закрыть за ними дверь, как в нее снова звонят. – Алиса, извини, совсем забыл – Даша в субботу небольшую вечеринку устраивает по случаю ее повышения по службе. Так что мы тебя ждем в пять часов. Кирсанов смотрит на меня совсем, как раньше – пристально и как будто с тайным смыслом. Смысл этот мне совершенно непонятен, да, может, и нет вовсе никакого смысла, но уже даже малая толика вероятности, что он есть, действует на меня завораживающе. Глупо – мы с ним давно уже чужие люди. Или всё-таки нет? Вторая лекция Мой второй рабочий день в качестве преподавателя едва не оказывается таким же, как и первый. Я опять едва не сажусь в лужу – уже на лекции у дневного отделения. Начинается всё неплохо. Мы знакомимся, я называю тему занятия и даже вполне спокойно и толково объясняю им первый вопрос. Их двадцать человек из двадцати пяти по списку. Мальчишек и девчонок примерно поровну. Совсем молоденькие, симпатичные. В отличие от заочников, большого интереса к изучаемой дисциплине я у них не замечаю. Они послушно пишут, но часто смотрят на часы – ждут звонка на перемену. Я задаю им вопросы (те, на которые могу ответить сама), и они пытаются на них отвечать. Я прихожу в благодушное настроение и отваживаюсь на то, чтобы нарисовать на доске интересную схему, с которой накануне разбиралась целый вечер. Я беру в руки мел и замираю. На уже исписанной (должно быть, во время предыдущей лекции) доске не то, что схему, а даже несколько букв написать невозможно. Я отнюдь не белоручка и не считаю зазорной самой привести доску в порядок. Но тут возникает проблема – висящая рядом с доской тряпка абсолютно сухая, и от ее прикосновения доска еще больше белеет. – Кто сегодня дежурный? – спрашиваю я. В ответ – молчание. – А кто у вас староста? И вновь никто не признается, а светловолосый мальчик с первой парты говорит: – А староста еще не приехала – она у себя в деревне картошку копает. Я обвожу их взглядом, надеясь, что кто-нибудь вызовется сам сходить в туалет смочить тряпку. Они понимают, что требуется, но помочь мне не хотят. Проще всего поручить это какой-нибудь девочке, но проблема в том, что поблизости от этой аудитории – только мужской туалет. Женский – в другом крыле здания. Я вздыхаю и открываю журнал. – Андреев! – выкрикиваю я первую в списке фамилию. Из-за последней парты лениво приподнимается высокий, спортивного вида парень. – Намочите, пожалуйста, тряпку, – вежливо, но твердо говорю я. – А я – не дежурный, – отзывается он и опускается на место. Сначала я думаю – он шутит. А сейчас одумается и пойдет выполнять поручение. Но проходит секунда, другая, а он по-прежнему сидит за партой и невозмутимо листает тетрадь. – Вот и начнете дежурить, – в моем голосе появляются металлические нотки (ну, мне так кажется). – А приедет староста и составит график дежурства. – Вот пусть сначала составит, а потом мы уже дежурить начнем, – бурчит Андреев. Остальные хихикают и переглядываются. Мне отчаянно хочется схватить журнал и убежать на кафедру. Я не знаю, что должен делать хороший педагог в такой ситуации. Назвать другую фамилию? А если другой студент поведет себя точно так же? Сказать, что я не буду читать лекцию, пока кто-нибудь не приведет доску в порядок? А если они только порадуются этому и предпочтут до конца занятия побездельничать? Может быть, вовсе ничего не предпринимать? Схему можно нарисовать и на семинаре. Но если я сейчас промолчу, они поймут, что из меня веревки вить можно. Нет, я всё-таки поручу кому-нибудь эту тряпку. Какой-нибудь девочке. Девочки более ответственны и менее конфликтны. Конечно, это – тоже отступление, но ничего другого я придумать не могу. Я хватаюсь за шариковую ручку и склоняюсь над журналом. – А вы что, двойку мне ставить собрались? – от былой вальяжности Андреева не осталось и следа. Я реагирую моментально: – Конечно! А вы как думали? – Не имеете права! – не очень уверенно заявляет он. Я пожимаю плечами и ставлю точку напротив его фамилии. – Да намочу я вам тряпку, – недовольно говорит он и топает к доске. Ура! Пусть маленькая, но победа. В глазах студентов я вижу нечто, похожее на уважение. Оставшаяся часть занятия проходит почти спокойно. Правда, тот светловолосый мальчик, который говорил про старосту, слишком много болтает с соседом. Я делаю ему замечание и спрашиваю его фамилию. – Гуляев! – после секундной паузы отвечает он. В аудитории повисает странная тишина. «Врёт!» – догадываюсь я. Должно быть, называет фамилию отсутствующего студента. «Ну, ничего, – улыбаюсь я, – наверняка, на следующем занятии появится настоящий Гуляев, вот тогда и разберемся». *** Настоящий Гуляев на следующей неделе действительно появляется. Их трудно перепутать. Настоящий – рыжий, с веснушками. И проведя перекличку, я выразительно перевожу взгляд с этого Гуляева на того, липового. Но тот, белобрысый, делает вид, что ничего не понимает. Можно, конечно, промолчать, но мне совсем не хочется, чтобы они считали меня лохушкой. – Молодой человек, встаньте, пожалуйста, – требую я. – Да, да, именно вы. Простите, что не называю вас по фамилии, но до сего дня я думала, что вы Гуляев. А теперь выясняется, что это не так. Настоящий Гуляев захлебывается возмущением, а ненастоящий встает и спокойно говорит: – Я – Максим Воронцов. Надеюсь, запомните? Он ничуть не взволнован, он не собирается оправдываться или хотя бы извиниться. – То есть вы считаете нормальным врать педагогу? – строго спрашиваю я. Он небрежно отбрасывает длинную челку со лба. – А вы никогда не врете? Он буравит меня взглядом пронзительных голубых глаз, а я так растеряна, что даже не знаю, что сказать. Да как у него хватает наглости спрашивать меня об этом? И что всё-таки я должна ответить? Соврать, что никогда не вру? Я выбираю нейтральное: – Я стараюсь не врать. И, кажется, краснею. Он снисходительно усмехается: – Так я тоже стараюсь. Я благоразумно не продолжаю это разговор, а перехожу к теме занятия. Объясняю материал долго и тщательно. А когда до конца лекции остается минут пять, поднимаю взгляд от своих бумажек и спрашиваю: – Вам всё понятно? Я смотрю на скучающие лица студентов и на секунду (всего на секунду!) останавливаюсь на лице Воронцова. Вижу ухмылку на его губах. Кажется, мой взгляд он воспринимает как предложением ответить на заданный вопрос.