Ее равнодушие почти оскорбительно. – Кто-то цинично и настойчиво пытается уничтожить кафедру, на которой вы работаете, а вы говорите, что вам всё равно? Газета выскальзывает у нее из рук. – Я не это имела в виду. – Да? – удивляюсь я. – А прозвучало это именно так. Она поднимает газету. Плечи ее опускаются вниз, и во взгляде уже нет прежней враждебности. Растерянность есть, а враждебности нету. – Я не думала, что это так серьезно. Понимаете, это выглядит как-то по-детски. Ну, пропало письмо. Так мало ли писем пропадает? Вы же помните, какой кавардак был у нас на кафедре в тот день? А договор с мэрией – так и вовсе глупости! Засунула его Алла куда-нибудь и забыла. Может, найдет еще. «Ага, забеспокоилась!» – с удовлетворением думаю я. А вслух говорю: – Не думайте, что мне доставляет удовольствие приставать к вам с дурацкими вопросами. Я не полицейский, у меня нет никакого опыта сыскной работы, и я сильно сомневаюсь, что вообще смогу что-нибудь узнать. Но я очень хочу помочь человеку, с которым дружу уже много лет, и которого, кажется, кто-то очень сильно ненавидит. – Мне кажется, вы ошибаетесь, – неуверенно возражает она. – Возможно, – я не настаиваю на своем мнении, тем более что сама не уверена в том, что говорю. – И всё-таки, хоть каждый из этих случаев по отдельности ничего не значит, в совокупности они, по крайней мере, заставляют задуматься. Разве не так? – Не знаю, – она с досадой трясет головой, и ее и без того отнюдь не идеально уложенные волосы становятся еще более взъерошенными. – Мы с девочками обсуждали всё это не раз и пришли к выводу, что это – не более, чем досадные совпадения. Да, странные, непонятные, но совпадения. И знаете, Алиса, мне кажется, что если бы вы с Вадимом Александровичем не придавали всему произошедшему такого значения, то всё уже давным-давно бы забылось. Она снова завуалировано советует мне не совать нос не в свое дело и явно хочет, чтобы я передала ее слова Кирсанову. И, может быть, она права. – Вы, Юля, напоминаете мне страуса, который при малейшей опасности прячет голову в песок. Извините за такое сравнение, но до сегодняшнего дня вы казались мне более здравомыслящим человеком. Да, история с компьютером сама по себе не заслуживает никакого внимания. Допускаю, что и пропажа письма и договора – тоже. В конце концов, часто происходят и более странные вещи. Но вот кражу картины случайностью не назовешь. Это преступление, Юля! Преступление! Она открывает рот и долго не может его закрыть, а потом выдыхает: – Виновность москвичей вы отрицаете? – Конечно! – без тени сомнения заявляю я. Она не возражает. – Теперь я понимаю, почему Вадим с нами почти не разговаривает – он думает, что один из нас его обокрал. Как будто бы она не понимала этого раньше! – Возможно, кто-то из наших коллег очень сильно его не любит. Я знаю, это глупо звучит, но факты именно таковы. Кто-то хочет навредить кафедре. Вы понимаете, Юля? Она со мной не соглашается. – Думаю, вы ошибаетесь. Если бы кто-то хотел навредить кафедре, можно было поступить гораздо проще. – Интересно, как? – не понимаю я. – Можно было подкинуть журналистам информацию о том, как получил у нас диплом известный депутат Государственной Думы. Тем более, что этот случай был не единственным. Уверяю вас, эффект был бы куда более мощный. Но, Алиса Афанасьевна, вынуждена признать, что вы правы – это уже преступление. И всё равно я ничем не могу вам помочь. Я не знаю, кто это сделал. – Чушь! – громко заявляю я. – В таком маленьком коллективе, как ваш, человек, совершивший столько дурных поступков, просто не смог бы остаться незамеченным. Я не утверждаю, что вы видели, как кто-то подделывал доверенность. Но, может быть, вы знаете, кто ездил в тот день в аэропорт? Или, может быть, видели, как кто-то рылся в бумагах у Вари на столе в тот день, когда пропало письмо? Или как кто-то брал из шкафа папку с договорами? Она вздрагивает, и едва заметный румянец появляется у нее на скулах. Я угадала! Она знает что-то об одном из этих эпизодов – в этом я не могла ошибиться. Вот только о каком? Я почти уверена, что она вздрогнула уже после того, как я сказала о доверенности. Значит, дело касалось или заявки на грант, или договора с мэрией. Более конкретно я определить не могу. – Я понимаю, что тогда вы не придали этому значения – просто заметили, и всё. Тогда у вас не было причин подозревать этого человека в чём-то нехорошем. Но теперь вы понимаете, насколько это серьезно, и не имеете права скрывать что бы то ни было. – Вы ошибаетесь! – она вскидывает голову и смотрит мне прямо в глаза. – Во-первых, мне кажется, эти события вовсе не связаны между собой. А во-вторых, я не видела ничего такого, о чём стоило бы говорить. – Возможно, вы правы! – подтверждаю я и придвигаюсь к ней чуть ближе. – Мне тоже кажется, что между этими событиями нет непосредственной связи. Но давайте докажем это вместе! Вы не хотите подставлять никого из своих коллег – это понятно. Но мы ведь не в суде и не в полиции. Я просто поговорю с тем человеком, который, возможно, по ошибке взял чужую бумагу вместо своей. И если выяснится, что этот человек не имеет никакого отношения к другим происшествиям, то обещаю, что даже Кирсанову ничего об этом не скажу. Поймите, Юля, если мы не сможем распутать этот клубок самостоятельно, Вадиму придется обратиться в полицию, и в дело окажутся втянутыми ни в чём не повинные люди. Она долго молчит, и я уже начинаю надеяться, что мои слова возымели действие, но ошибаюсь. – Я всё понимаю, Алиса Афанасьевна, – тихо, но твердо говорит Юля, – но ничем помочь вам не могу. Я понимаю, что ничего она не скажет – во всяком случае, сейчас. Но надеюсь, что в разговоре могут промелькнуть два-три слова, которые помогут мне сделать правильные выводы. Ведь Ниро Вульф работал именно так – он просто разговаривал с людьми – порой на темы, которые никак не были связаны с преступлениями. И я решаю остаться, хотя и вижу, что Юля не расположена продолжать беседу. В конце концов, у меня – выходной, а до начала ее лекции – почти пятнадцать минут. – Юля, вам нравится ваша работа? Она смотрит на меня с удивлением – должно быть, ищет подвох в моих словах. – Нравится. Вам кажется это странным? – Вовсе нет. У вас педагогическое образование? – Нет, – почему-то хмурится она. – Но разве это так важно? Мне кажется, тут самое главное – призвание. Это менеджером можно работать по необходимости или по случаю, или секретарем. А врачи и педагоги отвечают за человеческие жизни. Она говорит очень серьезно. – Ну, насчет врачей я согласна. Бездарностей из медицины нужно гнать. Но педагогика – сфера массовая. К тому же, педагогами не рождаются, а становятся – методом проб и ошибок. Румянец на скулах Кондратюк становится еще ярче. – Эти ошибки иногда очень дорого обходятся. – Возможно, – соглашаюсь я. – Я сама люто ненавидела школу. И, может быть, учителям начальных классов не мешает быть немного психологами – ребенка легко обидеть. Но с возрастом к урокам и оценкам начинаешь относиться чуть проще. Про институты я вообще не говорю – здесь главное, чтобы преподаватель мог тебя чему-нибудь полезному научить, при этом личные качества педагога не так уж и важны. Или вы так не думаете? – Не думаю, – подтверждает она. – Педагог, прежде всего, должен быть человеком. Человеком с большой буквы! Где бы он ни работал – в начальной школе или в высшем учебном заведении. Честно говоря, поначалу к этой части нашего с Юлей разговора я отношусь не очень серьезно. Я не жду никаких откровений и не рассчитываю, что она заявит – да, я когда-то училась в СПбГУ и переписывалась с Кирсановым под ником Светлячка. Но, услышав в ее голосе не просто волнение, а затаенную боль, настораживаюсь. Судя по всему, у нее был неприятный опыт общения с педагогами. Кажется, у Светлячка был серьезный конфликт с преподавателем английского языка – Кирсанову еще тогда пришлось вмешаться. И хотя образ светлой ранимой девочки никак не ассоциируется у меня с сидящей передо мной девушкой, больше похожей на мальчишку, совершенно игнорировать эту версию я не могу. Я решаю закинуть удочку. – Вас обидел кто-то из школьных учителей? На Юлином лице впервые за последние пятнадцать минут появляется слабое подобие улыбки. – Меня в школе трудно было обидеть. А знаете почему? Потому что мне тогда плевать было на всех! – Значит, в институте? – предполагаю я. – Вас обидели в институте? Она напрягается еще больше, и я вижу, как мелко-мелко дрожит ее правая рука, сжимающая газету. – Не меня, – коротко отвечает она. Я вспоминаю разговор со Сташевской и – была не была – закидываю удочку. – Значит, вашего брата? Я никогда не видела раньше, чтобы за одну секунду у человека так побелело лицо. Мне даже становится страшно – кажется, она вот-вот набросится на меня с кулаками. Но проходит минута, другая, и Юля приходит в норму – по крайней мере, внешне. – Да, моего брата. Он учился на экономическом. Хотел быть банкиром. – И что? – я всё еще ничего не понимаю. – Он бросил институт из-за конфликта с преподавателем? Она смотрит прямо на меня, но, похоже, меня не видит. – Он повесился в студенческом общежитии после того, как на защите диплома ему поставили двойку. От нее веет холодом. И сразу исчезает самоуверенная, равнодушная ко всему женщина. – Когда это случилось? – голос мой звучит тихо и хрипло. – Давно. А кажется – будто вчера. Я до сих пор помню, каким возбужденным и радостным он был, когда собирался в Питер на защиту диплома. Ему у нас, в Коряжме, работу в банке обещали – если он диплом защитит на четыре или на пять. Он так хотел работать в банке! Он два месяца не вылезал из городской библиотеки и Интернета – хотел, чтобы диплом хорошим получился. Нет, она не плачет – у таких людей, как она, слёзы редко прорываются наружу. – И что произошло потом? – Его обвинили в том, что дипломную работу он купил. Так ведь каждый второй поступает – если не каждый первый. Там нехорошая история получилась. Денис жил в институтском общежитии с однокурсниками. И у них в комнате только один компьютер был – у мальчика из Краснодара. И все доделывали дипломные работы именно на этом компе. Дениска не был исключением. Он редактировал свою работу на компьютере того мальчика – и сохранил ее на рабочем столе. Так все делали. У многих работы купленные были или скачанные из сети – никто этого не скрывал. Он мне рассказывал об этом по телефону. Для него это было немыслимо – он у нас очень правильным был. А среди его однокурсников нашелся один не очень честный человек – сам он оказался не в состоянии написать работу, в свободном доступе ничего подходящего не нашел, а на то, чтобы купить что-то приличное, у него денег не хватило. И он решил – а почему бы не воспользоваться работой товарища? Тем более, что темы у них были очень похожи. А их курс на две части был разделен: одна часть защищалась перед одной комиссией, другая – перед другой. Вот эта сволочь и понадеялась, что никто ничего не узнает – разные комиссии, разные дипломные руководители. Может быть, и не узнал бы никто, если бы один из членов комиссии, на которой Денис должен был защищаться, не заболел. Пригласили преподавателя из другой комиссии, и когда тому в руки попала работа Дениса, он вспомнил, что накануне уже держал в руках точно такую же. Естественно, затребовали вторую работу, сличили – совпадение было почти стопроцентным. Тот придурок даже названия глав поленился переделать. Обоих отстранили от защиты. Собралась вся кафедра, чтобы решить, что с ними делать. Если бы у той сволочи была хоть капля совести, он бы признался во всём. А он струсил – подумал, что если он сознается в воровстве, то его отчислят из института без права восстановления. Ну, и сказал, что работу купил. Позвонил по объявлению в газете и купил. Знал, что преподаватели к таким случаям давно привыкли. Ну, почитают нотации, поставят двойку, предложат переписать работу и выйти на защиту на следующий год. Так, собственно, тогда и произошло. Преподаватели дружно возмутились, поругали нерадивого студента и взяли с него обещание больше так не поступать. Он, конечно, сказал им всё, что они хотели от него услышать. Но Денис-то этого сказать не мог. Он писал диплом сам! Его пытались убедить, что чистосердечное признание уменьшает вину, но он стоял на своем. Они злились, кричали и не знали, что с ним делать. Все были уверены, что Денис и тот парень – одного поля ягоды. Только один нашел в себе силы признаться, а другой – нет. Денису еще могла бы помочь его научная руководительница – если бы поручилась за него. Но она не захотела брать на себя ответственность – я вообще сомневаюсь, читала ли она хоть раз его диплом. Они не знали, что делать с Денисом. А потом заведующий кафедрой сказал, что они – не следственные органы, и не обязаны разбираться, к кому каким путем попал этот диплом. Имеется факт – два абсолютно одинаковых диплома. А всё остальное не имеет значения. Им обоим поставили двойки и посоветовали подумать над своим поведением. Денис думал над этим всего несколько часов. Если бы он другим был, он бы плюнул и на диплом, и на этот паршивый институт. Ну, защитил бы диплом спустя год. Да и обходятся же люди без высшего образования! А ему стыдно было! Боялся, что и в Коряжме ему не поверят! Как будто это было так важно! Да если бы все даже были уверены, что он купил дипломную работу, никто бы его за это не осудил. Так все сейчас поступают! Все, только не Денис. Ее губы дрожат, и мне хочется ее как-то поддержать, подбодрить. Но я понимаю – она не из тех людей, кому нужна жалость. – А потом вы не пытались встретиться с тем парнем? Вопрос несущественный, я это понимаю – выяснение отношений ее брату помочь не могло. – Пыталась, – кивает она. – Я приехала в Питер на следующий год специально для этого – хотела посмотреть ему в глаза. Но в институте сказали, что он забрал документы спустя неделю после гибели Дениса. Я его даже не видела ни разу. Зато на преподавателей посмотрела – на тех самых, что вершили над ним суд. Приличные с виду люди – доброжелательные даже. Пригласили меня на кафедру, дружно сочувствовали. Мне кажется, они даже не поняли, что всё это произошло лишь потому, что они не захотели проявить к студенту хоть чуточку простого человеческого участия. Ну, пусть поставили бы ему двойку – может, по-другому они поступить не могли. Но поддержали бы его хоть словом. Одним только словом – ему бы этого было достаточно.