Корней Павлович собрал в носовой платок изъятое у незнакомца, завязал узелком. - Фамилия? Откуда прибыл? Коричневый повел глазами на старика, на Козазаева. - Не хотите отвечать? - Местный он, - крутнувшись на четвереньках, старик, кряхтя, стал на ноги, ткнул пальцем в сторону незнакомца. - Я ж его вот таким знаю. Федька Якитов, вот кто он. - Якитов? Точно? - Ну, Якитов, - рванул ворот коричневый. - Якитов Федор. Стреляй, если право такое есть. - Так вот ты какой, гордый мужик… ГЛАВА ПЯТАЯ На предварительном допросе в отделе Якитов выложил все, что знал. Говорил он неторопливо, основательно, даже с некоторой жесткостью, четко выговаривая слова, не дожидаясь дополнительных вопросов. Но Пирогову его признания мало что прояснили. Шесть недель назад призвали Якитова в армию. Уходя, наказал жене сохранять детей, его, Федора Якитова фамилию, если вдруг достанет его германская пуля. Война представлялась ему трудным, рискованным занятием, но он не испытывал парализующего страха перед ней, понимая незатуманенным умом, что призыв еще не удел, и кто знает, как обернется дело там, на передовой, может, и не найдется его убийца. С группой мобилизованных он приехал в город, поселился в казарме, за высоким дощатым забором. От посторонних глаз. Начались занятия: бегом, кругом, ложись, коли… На рассвете выходили на загородный полигон, рыли землю, бегали в атаки и просто строем - как бы на марше, сцеплялись в рукопашных свалках… Тысячи дел у бойца. И все надо уметь исполнять быстро, точно. Иначе не выживешь в первом бою. В баню их водили в город. Раз в неделю. В положенный по графику день и час - рот-та, становись! И - ать-два. Купаться. Смывать пот и пыль. Бельишко на горячих решетках жарить. Тут-то и попутал грех Якитова. Возле бани встретил его дальний родственник по Василисе. Не то брат троюродный, не то дядя по матери. Гадай теперь. Сурового вида капитан, из выздоравливающих после ранения, разрешил отлучку на три часа. А дома достали из подполья водку. Под постную закуску повело кругом голову… Еще пришли родственники, их оказалось больше, чем пальцев на руках… Только на другой день опомнился Якитов, схватился за голову. И тут струсил, испугался ответственности. Первой его мыслью было пойти в комендатуру и отдать себя в руки правосудия. Этой мысли хватило до вечера. А ночью ему казалось разумным пробиться в одиночку до фронта и - разве не бывает чудес - наткнуться на свою часть и пристать к ней. Весь следующий день он убеждал себя, что обдумает план, и когда казалось, что план вырисовывается, начинали раздирать сомнения - возможно ли чудо вообще? Около месяца он мыкался у родственников, пока не услышал как-то утром раздраженный женский шепот: сколько еще кормить дармоеда, который к тому же накликает беду на дом? То ли брат, то ли сват громко вздыхал в ответ, и в этом вздохе угадывалось полное согласие с женой. Он сделал вид, что ничего не слышал. Чем больше запутывался, тем жестче и беспощадней становился страх, перехлестнувший и волю, и разум. Затравленным волком Якитов метался от флажка к флажку, то оживляясь новым фантастическим планом, то впадая в отчаяние. Календарь испещрялся крестиками, день за днем перелистывались как страницы тяжелой книги, и он понял, что, чем дальше заходит в своем падении, тем короче и зыбче становится надежда на маленькое снисхождение. Горький удел вставал перед ним со всей неотвратимой обязательностью, и он отдался во власть случая. Однажды поздно вечером в дом постучали. Якитов нырнул за печь, заслонился старой шубой. Вошли двое, судя по тяжелым шагам - в сапогах, спросили, нет ли в доме посторонних. Женщина молчала секунду. Но Федору показалось, что она молчала вечность. Он даже представил ее острое книзу лицо со вскинутым старушечьим подбородком, повернутое в его сторону, и выразительный взгляд, который точнее слов поясняет, где и чего надо искать. Ночью он ушел из города. Взял на берегу чужую лодку, перемахнул через Бию. Идти по мосту он не решался. Платный понтонный мост охранялся круглосуточно… - Сколько вас… таких в горах? - спросил Пирогов, машинально чиркая сухим пером по крышке стола. - Один, как холерный волк, гражданин начальник. - Могли бы унести тушу коровы? - В брюхе сразу две. Изголодался. - Значит, вы сами увели корову со двора, сами забили ее и дальше несли, не знаю, в животе или на плечах? - Какую корову, гражданин начальник? - Вашу собственную. Якитов наморщил лоб, не понимая, о чем говорит этот человек. - Путаница тут какая-то, - наконец мотнул он отрицательно головой. - Какая еще моя корова? Пирогов порылся в столе, достал заявление, положил на краешек. - Почерк знаете такой? Якитов не вставая - он сидел на расстоянии шага от стола, вытянул шею вверх-вперед. - Возьмите в руки, читайте. Он никогда не видел почерка жены. До замужества она три года ходила в школу, он знал об этом по ее рассказам, к писанию не тянулась и, если случалось посылать открытки родным, просила писать его, а сама садилась рядом или напротив, подпирала кулаком щеку и старательно следила, как он выводит буквы. Чаще вспоминалась она ему именно такой, сидящей напротив - щеку на ладонь, отдыхающая, здоровая, красивая и нежная. Он знал каждую ее привычку, с закрытыми глазами мог обрисовать позу, когда сидит напротив, или, орудуя у плиты, замирает, чтобы, не разгибая спины, повернуться к нему в пол-оборота, выслушать, ответить. Он знал каждую ее родинку, мелкую, как весенняя паутинка, морщинку у глаз, даже жесткий волосок, что упрямо вырастал у нее на плече, хотя она старательно и украдкой состригала его. Но он не знал ее почерка. Он не получил от нее ни одного письма, ибо за пять лет не разлучался с ней больше, чем на неделю. А письма, которые должны были разыскать его на фронте, так и остались ненаписанными. Ему пришлось прочесть заявление, прежде чем взгляд его уперся в подпись. Он сам придумал, как Василиса должна подписываться его фамилией: целый клубок спиралей на подставной ножке «Я». - Разобрались? - спросил Пирогов. Якитов немо, немигаючи смотрел то на него, то на заявление. Бледность от висков сползла на щеки - это было видно сквозь щетину и грязь. - Итак, уточним, брали вы со двора корову или нет? - На меня что угодно грузить… безответно, - проговорил Якитов. - Я виноват перед вами, гражданин начальник, перед народом стыда не оберусь… Но я не был гадом перед своими детьми. - Зачем так сильно? Значит, корову не уводили? - Товарищ командир… - Ваш командир на фронте воюет. А вы на Элек-Елани. - Я же сказал вам… Не трогал я… Не трогал. - Допустим, - Пирогов продолжал чиркать пером по столу. - В Сарапке давно были? Якитов подумал. Пожал плечами. - В начале войны. А так пути не было. - А нынче? В июле? - Я ж говорю, в начале войны. - А в Муртайке? - Мне туда нельзя. Отец там. - Что у вас с ним произошло? - Вам-то зачем знать? Это к делу не относится. - Хорошо. А в Покровке, в Кочевне давно были? - Не заходил я ни в одну деревню. Меня ж тут всякая собака знает. - Однако вы не побежали куда-то. Поближе к дому прижались. Видимо, рассчитывали на встречи со знакомыми, родней.