Уилл почесывает свое предплечье. – У нее был выбор, – без всякого выражения произносит он. – Ее ни к чему не принуждали. – Ну, у всех нас был выбор, – говорит Руби. Она отскребает кусочек кожи со своей нижней губы и рывком отдирает его. – Гретель выбрала пойти в дом к чужой женщине, а Эшли выбрала участвовать в шоу, а Бернис выбрала встречаться с Эштоном, а я выбрала флиртовать с волком. Может быть, куда важнее то, что та старая сволочь не должна была держать детей в плену, а продюсеры не должны были делать из реалити-шоу концлагерь, а Эштон не должен был убивать всех своих любовниц, а волк вообще не должен был разговаривать с ребенком. И может быть, Джейк Джексон не должен был делать фальшивое предложение работы нищей официантке на двадцать лет младше него, заключив пари с ее отцом. – У тебя кровь течет, – спокойно замечает Уилл, показывая на своей собственной губе, где именно. Руби облизывает нижнюю губу, сердито глядя на него. Рэйна крутит кольца у себя на пальце, как будто они вдруг сделались слишком тесными. Уилл подается в сторону Руби и говорит: – Я вижу, что ты рассержена. Я не нападал на тебя, и теперь не могу понять, почему ты так это расценила. – Да пошло оно все на хрен, – шипит Руби. В комнате наступает молчание. Снаружи доносится приглушенное тарахтение неисправного глушителя, шипение пневматических дверей автобуса. Бернис рассматривает свои ногти и начинает ногтем большого пальца отодвигать кутикулу, потом бросает это занятие и поднимает взгляд на Уилла. – Ты делаешь именно то, о чем говорила Руби, Уилл, – произносит она. – Ты переосмысляешь этот разговор так же, как другие люди переосмысляют наши истории. Они смещают фокус на одну мелкую подробность – скажем, на то, какой выбор мы сделали – и упускают из вида полную картину. – Это называется виктимблейминг – обвинение жертвы, – говорит Эшли. – Это так и называется, – подтверждает Руби. – Смысл в том, что ты смещаешь весь разговор, Уилл, – продолжает Бернис, – переводя его на некую проблему с Руби – вместо того, чтобы продолжить взятую тему. – И какую же? – спрашивает Уилл. – Честно говоря, – отвечает Гретель, – я думаю, что речь шла о проблемах с тобой. Ты можешь ответить на то, что она сказала? – Я отвечаю на невербальное содержание, – объясняет Уилл, складывая выпрямленные ладони перед собой, словно для того, чтобы подчеркнуть важность этого пункта, – на диалог, который ведется помимо слов. – Но, наверное, мы типа как хотим, чтобы ты ответил на диалог, который ведется словами, – говорит Эшли. – Что-то задело нас всех, – соглашается Уилл, кивая. – Давайте сделаем глубокий вдох и вернемся к прежней теме. – Или мы можем остановиться на этой, – парирует Руби. – Можем, – говорит Уилл. – Но наши занятия посвящены не мне. Они посвящены вам всем, а конкретно эта неделя – Рэйне. – Он поворачивается к ней. – Итак, на чем ты остановилась? Рэйна бросает взгляд на Руби. – Продолжай, – говорит та. – Тут мы ничего не добьемся. – Хорошо, – произносит Рэйна. – Мы говорили о выборе. В конечном итоге у меня было два варианта… * * * Мои три месяца были на исходе, но все по-прежнему притворялись. Я сама притворялась не меньше остальных. Был вечер. Человечек сидел на полу в кабинете, вытянув ноги перед собой и раскинув в стороны огромные ступни. Я весь день пыталась кое-что рассказать ему. – Послушай… – обратилась я к Человечку, но почему-то не смогла закончить фразу. Его взгляд метнулся к моему животу. – А, – сказала я, – ты уже знаешь. Откуда? Человечек втянул носом воздух, словно говоря, что учуял это в моем запахе. – Ты не обязана это делать, – сказал он. – Я оставлю ребенка. Неделей раньше я и вообразить не смогла бы, что произнесу эти слова. Но что-то изменилось в тот момент, когда я в ожидании ответа сидела в санузле отцовского дома, где на туалетном бачке стояла банка физраствора с плавающим в нем зубом. Мое будущее вырисовывалось между этими двумя полосками, этими двумя линиями Роршаха. Они выглядели как дорожка, как направление, как указание – волшебная дорога, которая уведет меня прочь из этого санузла, этого дома, этого городка. Человечек покачал головой. – Я не это имел в виду. Я хотел сказать, что ты не обязана выходить замуж за Джейка Джексона. И я, и он знали, что Джейк Джексон сделает мне предложение, что он выбрал меня из череды офисных девиц, что даже если он захочет передумать, то не сможет это сделать теперь – ребенок от такой юной девушки, как я, без счастливого завершения любовной истории выставит его не в самом лучшем свете. Я уже могла нарисовать себе картину этого предложения: лепестки роз, рассыпанные по белой постели, ведерко со льдом, в котором стоит бутылка безалкогольного шампанского, черная бархатная коробочка со сверкающим кольцом. – А что, если я именно этого и хочу? – спросила я. – А это так? – переспросил Человечек. Он водил своим корявым пальцем туда-сюда по жесткому ковровому покрытию. – Я мог бы помочь тебе. Он мог бы найти работу в редактировании видео. Каждый день выходили новые реалити-шоу. Он мог заработать денег более чем достаточно, чтобы обеспечить этого ребенка, а я, может быть, даже смогла бы закончить колледж. – Человечек, – произнесла я, – я ничего не знаю о тебе. Я не знаю, где ты живешь. Я не знаю, сколько тебе лет. Я даже не знаю твое настоящее имя. – А ты знаешь настоящее имя Джейка Джексона? – спросил Человечек, скрещивая крошечные руки на груди. – Ты знаешь, сколько ему лет? Ты знаешь, где он живет? На самом деле я не знала ничего этого. «Джейк Джексон», как я узнала позже, – это был его сценический псевдоним, а настоящее его имя было Джейкоб и произносилось через «й». Я предполагала, что ему за тридцать, хотя на самом деле ему было за сорок. И я никогда не бывала у него дома. – Я даже не знаю, почему ты здесь. Почему ты сделал все это для меня? – Это было не для тебя, – сквозь зубы сказал он. Потом достал из коробки скрепку, осмотрел ее и запустил через всю комнату. – Я не домовой. Я не купидон. Я пришел сюда не затем, чтобы сосватать тебя за знаменитость. Он не смотрел на меня, а нашаривал в коробке другую скрепку. Потом я увидела, как его плечи задрожали. Человечек прикрыл лицо руками, но на ковровом покрытии все равно расплылись темные круги от его огромных слез. Когда он наконец поднял на меня взгляд, щеки его были розовыми и покрытыми потеками. – Иди сюда, иди сюда, – прошептала я, похлопывая ладонью рядом с собой. – Я все равно хочу, чтобы ты был рядом со мной, Человечек. Хочу. Очень хочу. Я проснулась посреди ночи от того, что корявые пальцы Человечка перебирали мои волосы; его глаза во тьме блестели точно стеклянные. – Я даю тебе три дня, – сказал он. – На что? – На то, чтобы решить. Он или я. – Человечек… – Подумай об этом. Если ты скажешь мне «нет», я исчезну навсегда. – Я не знаю, кто ты такой, – напомнила я. – Тогда узнай. Когда я проснулась утром, его уже не было. …Человечек не появился ни в этот день, ни на следующий. Я сидела в одиночестве в своем кабинете и не делала ничего, только прокручивала в качестве фонового шума черновой ролик с шоу. Я смотрела на девушек, сидящих в кузове пикапа посреди пшеничного поля в окрестностях моего родного городка; полуразрушенная церковь и старое кладбище с крошащимися надгробиями были вырезаны из кадра. Девушки были одеты в джинсовые костюмы и ковбойские шляпы, они жевали соломинки и пытались представить захудалый пригород из пригородов как некий сексуальный фон. Слова Человечка эхом звучали у меня в голове: «Узнай». Но как? Где взять информацию? Это была эпоха телефонов-«раскладушек». Интернет был бесполезен для отслеживания людей. Я проверила мусорное ведро в поисках улик. Там обнаружилось целое гнездо из хлама: скрепки для бумаг, крошки, наполовину съеденная упаковка апельсиновых крекеров с арахисовым маслом, квитанция из химчистки, сложенный пополам проездной на метро, а потом – вот оно! – билет на Лонг-Айлендскую железную дорогу до «Флашинг – Мэйн-стрит». Не знаю, что на меня нашло, когда я решила, что смогу найти его там – разве что мне было больше не на что опереться. Я убежала из офиса ровно в шесть часов вечера, и когда мои каблуки уже щелкали по мраморному полу вестибюля, я осознала, что у меня не было причин ждать. На этой работе не требовалось приходить и уходить в строго назначенное время, мне не платили, никого не волновало, какой работой я занимаюсь, и я все равно ничего на этой работе не делала. Полтора часа спустя я вышла из поезда в темноту быстро опускающейся ночи на станции «Флашинг – Мэйн-стрит». Я никогда раньше не была в Квинсе – он ощущался как совсем другой город. На облака ложился яркий пурпурный отсвет от неоновых рекламных надписей; улицы были полны народа, сновавшего мимо четырехэтажных и пятиэтажных зданий, увешанных вывесками на китайском языке. Я следовала своим инстинктам; я спрашивала людей. «Вот такой», – повторяла я, вытягивая руку примерно на высоте его роста. Я чувствовала здесь запах Человечка, запах более сложный, чем запах бургеров, но меня не удивило, когда я обнаружила, что он живет над бургерной. Я вскарабкалась на мусорный контейнер в переулке и подставила ящик, чтобы заглянуть в его окно, используя свое место в нарративной экономике: я отлично знала, что меня не примут за преступницу, хотя в какой-то мере я, возможно, и была таковой. Это была неприбранная однокомнатная квартирка: грязные тарелки в раковине, груда грязной одежды на полу, плакаты из фильмов, приколотые к стенам… Жизненное пространство, вполне подходящее для холостяка двадцати с чем-то лет, не считая размера мебели – маленький деревянный столик с крошечными стульчиками, приземистый рабочий стол, детская кроватка в виде машинки. Выключатель лампы, висящей посреди комнаты, был удлинен посредством зеленой ленты. Человечек стоял на высокой табуретке в кухне; на нем была детская футболка и облегающие рейтузы, обрисовывающие контуры его крошечных жилистых ног и маленькую выпуклость в паху. Человечек достал что-то из холодильника – что-то похожее на картофельные очистки, – потом слез с табуретки и понес их к клетке, которая была высотой с него самого. В клетке размещались яркие игрушки, гамак и прозрачный тоннель, лесенка и колесо. Серый крыс метнулся к стенке клетки, вынюхивая, какое лакомство Человечек ему принес. После этого тот выключил свет и стал смотреть телевизор, лежа на кровати. Экран мерцал в темноте комнаты; тень Человечка появлялась и пропадала на стене, невероятно высокая и узкая, силуэт его лица был похож на полумесяц. Человечек сполз с кровати, увеличил звук и – к моему вящему удивлению – начал петь и танцевать. Он кружился и кружился, подскакивая в воздух с такой силой, что его колени вздымались выше его талии. По телевизору передавали песню знаменитого музыканта об имени, но Человечек пел вовсе не то имя, которое звучало в песне. Вместо этого он выпевал что-то другое, что-то настолько длинное и непроизносимое, что сначала мне показалось, будто это какая-то бессмыслица. Он пел это снова и снова, пока оно наконец не застряло у меня в ушах. Он пел свое собственное имя. Я ощущала себя воровкой. Но все равно не двигалась, не могла двинуться, словно завороженная. Я слышала, как его выкрики перешли в тихую колыбельную, когда он опустился на кровать, скрестил руки на груди и стал покачиваться, убаюкивая себя звучанием собственного имени.