Меня охватила невероятная усталость. Казалось, я добралась домой лишь много часов спустя. Тащилась обратно к станции, снова и снова шепча его странное имя. Мой язык словно обводил это имя, как будто это был настоящий предмет, спрятанный у меня во рту. Может быть, причиной тому была его длина, нелепость и шипение, все эти твердые согласные и «Т» посередине. Было ли это то имя, которое дали ему его родители? Или он дал себе это имя сам, может быть, когда был совсем юным? Всю свою жизнь я была дочерью своего отца. «Эй, я знаю, кто ты такая! Ты дочка Миллера», – постоянно кричали мужчины мне вслед. Они хотели напомнить мне, откуда я взялась, хотели напомнить мне, что я была просто мусором. Я уже знала это. Я жила в крошечном зачуханном городке. Я работала официанткой в закусочной, отделанной темным деревом и оранжевым винилом, где эти самые мужчины совали чаевые мне в карманы, как будто я была стриптизершей – хотя я вполне могла бы докатиться и до этого. «Слушай, – сказал однажды мой отец мужчине, которого случайно встретил в баре и узнал, потому что видел его по телевизору, – тебе следовало бы нанять мою дочь. Ты знаешь, что она умеет? Она умеет все. У нее волшебные руки. Она может спрясть золото из долбаной соломы. Тебе следовало бы встречаться с нею. Тебе следовало бы жениться на ней, ради всего святого. Ты ее видел? Она настоящая красавица. Весь этот долбаный город хочет ее. Первоклассное сокровище. И оно могло бы быть твоим». «Что будут кричать мне люди вслед, когда я выйду замуж за Джейка Джексона? – гадала я. – Когда я буду навещать родной город, что будут кричать эти мужчины? Будут ли они говорить: “Эй, ты жена Джейка Джексона?” А когда я ничего не отвечу, крикнут ли они: “Что, теперь ты для нас слишком хороша?”» Я завидовала Р– за то, что у него есть тайное имя, имя, которое никто не сможет запятнать, никто не сможет изменить, имя, которое принадлежит ему одному. На следующий день я снова прокручивала записи наугад, просто для фона. Я смотрела на девушек, позирующих на пшеничном поле, когда ощутила его запах. Я подняла взгляд, и его яркое лицо посмотрело на меня из воздуховода. Он спрыгнул вниз и скорчился на полу, глядя на меня снизу вверх. Я всегда буду помнить его таким: искрящимся в золотистом свете монитора, солнечным и лучистым, мерцающим, словно жук-златка. Его кожа была светящейся, волоски на его руках отражали нездешнее сияние, лицо поблескивало, словно беспорядочно ограненный самоцвет. – Р–, – произнесла я. Он склонил голову набок, словно уловил фальшивую ноту в песне. – Я не могу… Его лицо изменило цвет, из золотого сделавшись красным. Я по-прежнему ощущаю исходивший от него жар. Я хотела притронуться к нему. Сейчас я отдала бы все, чтобы протянуть руку и притронуться к нему! Сначала я почему-то подумала, что он собирается засмеяться. Даже когда его лицо исказилось и налилось алым цветом, я подумала, что жар, исходящий от него, должно быть, каким-то образом объясняется отражением света от монитора. Даже когда он воздел в воздух правое колено, я была уверена, что он собирается шлепнуть себя по бедру и разразиться смехом. И даже когда он этого не сделал, даже когда вместо этого резко опустил ногу, с такой силой, что его пятка ударила в пол, подобно камню, упавшему с обрыва, – даже тогда я не осознала, что он зол. На долю секунды мне показалось, что пол просто прогнулся. А потом сломался с громоподобным треском, расщепленные половицы вздыбились под ковровым покрытием. Пятка, щиколотка, голень, колено – все провалилось вниз. Теперь он стоял, согнув одну ногу, а вторая погрузилась в разбитый пол. Он дернул за застрявшую ногу обеими руками, но не смог освободить ее. Только тогда я осознала, что он в гневе. Я никогда не смогу забыть и развидеть то, что он сделал после этого. Время катится вперед, но моя память, словно исцарапанная пластинка, бросает меня обратно, обратно, обратно к этому мгновению. Я всегда чувствую так, словно меня тянет в противоположные стороны, растягивает, словно жвачку – один конец вперед, другой назад. Есть так много способов разорваться пополам. Его нога не желает освобождаться, и в приступе дикой ярости он хватает правой рукой свою левую ступню и разрывает себя надвое, словно кусок бумаги. Вот только это вовсе не бумага. Сначала он похож на костюм на «молнии», расстегивающийся снизу вверх с безумными звуками: треск ломающихся костей, странные щелчки, как будто кто-то хрустит костяшками пальцев, чавкающие звуки, точно кто-то идет в сапогах по грязи. Я не могу осознать это, даже видя, как это происходит. «Он делится», – думаю я. «Делится и преодолевает», – думаю я. Он делится, словно клетка; это что-то вроде самовоспроизведения. Время тянется медленно. Комната полна ярких цветов. Лицо у него сверкающе-красное. Никто из нас не кричит. Я хочу взять все это назад. Я хочу никогда не говорить его имя. Я хочу просто знать это имя – секрет, который храним мы двое. Так же, как он знает мое имя, так же, как он единственный, кто называет меня этим именем, только иногда, шепотом, тихим криком. Его карие глаза широко раскрыты. Эти глаза говорят, что я предала его, что ему жаль меня, что я делаю это с ним – разрываю его на части. Они говорят все это. Они просто продолжают говорить. Они говорят: «Неверный выбор». Я чувствую себя так, как будто внутри меня тоже что-то разрывается на части. Я ощущаю это как жжение в груди, как будто я разрываюсь пополам вместе с ним, одна красная мышца отделяется от другой, обнажая рваные края, чувство вины течет, словно кровь, извергающаяся из раны. Кожа на его шее расходится полосками, словно мягкий сыр. Перед тем как его лицо расщепляется надвое, он смотрит прямо на меня и, кажется, понимает, что мне больно потому, что ему больно, потому, что я причинила ему боль. Это ужасно… то, что в этот последний момент – его последний момент, его странный последний момент, – он, похоже, думает обо мне и со всей своей добротой дарит мне улыбку. Улыбку, которая говорит: «Эй, все в порядке. Со мной все будет хорошо». Но пока он улыбается, его подбородок ломается надвое с костяным щелчком, а потом его рот, сама его улыбка, начинает расщепляться; по центру каждой губы выступает кровь. Так могли бы лопаться губы, потрескавшиеся от зимнего мороза, но теперь они разделены надвое; это две половинки рта, они продолжают улыбаться, каждая из них… словно разрубленное пополам каноэ – корма и нос вздымаются вверх, хотя оно уже тонет. Разрыв поднимается все выше, достигает его переносицы, красная линия пробегает через его лоб, отмечая путь незримой «молнии», и кожа растягивается и рвется подобно резине, и череп лопается с последним хрустом. Теперь он полностью разделен пополам, и он вовсе не делящаяся клетка, и нечего преодолевать, и остается только это: его «я», разорванное на половинки. Застрявшая половинка падает на пол. Свободная половинка ухитряется сделать странный полуоборот; кровь разбрызгивается по комнате сверкающими струйками, словно срываясь с юбки кружащейся на месте балерины. Время идет так медленно, что кажется, будто мы навсегда застынем вот так: тело стоит, накренившись, кровь зависла в воздухе, мой рот открыт. Я думаю о фотографиях, сделанных на большой скорости: пуля беспечно плывет в воздухе, оставив позади себя пробитую игральную карту или разорванное яблоко. Кажется, будто тело никогда не коснется пола, но оно коснется, оно касается; кровь разбрызгивается, и тело падает, одна половинка раскачивается взад-вперед, словно колыбель, пока не застывает в неподвижности, а потом наступает тишина, тишина, тишина… Это конец, думаю я. Может быть, все окончено. Может быть, время остановилось. Может быть, дальше ничего не случится. Может быть, весь сценарий уже сыгран. Какие последствия могут быть после такого? Но, конечно же, время всегда тикает вперед, несмотря на то, как мы его воспринимаем. Его нельзя остановить; «дальше» всегда случается, оно случается сейчас, и это единственное, на что ты можешь рассчитывать. * * * За окном темнеет. Рэйна делает вдох, пытаясь не заплакать. На ее коленях лежит страница, где заглавная буква «Р» сопровождается длинной вереницей черточек. – Я была жестока. – Я так не думаю, – мягко возражает Бернис. – Я видела жестокость, – говорит Гретель. – Ты не была жестока. – Я предала его, – почти шепотом произносит Рэйна. – Он типа как просил тебя сделать выбор, – напоминает Эшли. – Должно быть, было ужасно смотреть, как он рвется на части, – говорит Бернис. – Но ты не можешь винить себя за то, что случилось. Это не ты разорвала его надвое. – Он мертв, потому что я была эгоистичной, потому что я была недоброй, – шепчет Рэйна. – Он умер, а я продолжила жить, продолжила жить полной, роскошной жизнью… – Жизнью, которая тебе даже не нравится, так? – замечает Руби. Она уже стерла всю влагу с меха своей шубы, так что теперь он просто стоит дыбом. – У меня хорошая жизнь, – Рэйна качает головой. – У меня замечательная жизнь. И более того, я эту жизнь выбрала. – Из того, что ты ее выбрала, не следует, что она тебе нравится, – возражает Бернис. – Это было все равно что сложенная колода, и никто не знал последствий того или иного выбора, – говорит Руби. Рэйна проводит большим пальцем по краю стопки бумаг. Потом обводит взглядом остальных. – Ваши ошибки, если их вообще можно так назвать, были сделаны в надежде на что-либо. Ты, Эшли, хотела верить, что оказалась в любовной истории. Ты, Руби, хотела, чтобы тебя заметили, как этого хочет любой ребенок. Ты, Бернис, хотела почувствовать себя особенной, чтобы в тебе разглядели ту, кем ты была. Ты, Гретель, защищала своего брата. А что сделала я? Я причинила боль тому… – Голос ее дрожит. – Я причинила боль тому, кого любила, и ради чего? – Ради жизни, которую ведешь сейчас, – отвечает Уилл. – Ради своего ребенка, – добавляет Эшли. – Эти причины не были хорошими, – возражает Рэйна. – Эти причины были очень плохими. * * * Как долго я смотрела на половинки его тела, прежде чем дверь распахнулась и на пороге возник Джейк Джексон без единой кровинки в лице? На секунду мне показалось, что его сейчас стошнит. – Что за хрень? – спросил он. «Это После, – подумала я. – Я здесь. Я прибыла. Я проживу здесь всю оставшуюся жизнь». Я не могла отвести взгляд от Р–. Одна половина его тела упала жуткой стороной вверх, обнажая срез внутренней анатомии: скользкая розовая плоть, мягкие органы, кости с крошечными отверстиями просветов. Органы были по большей части целы, как будто каждый из них, так сказать, выбрал свою сторону, но желеобразный серый мозг разделился точно пополам и по-прежнему удерживался в половинках его черепа – как будто кто-то аккуратно расщепил грецкий орех в скорлупе. Часть внутренностей свисала поверх желудка на пол. Тощая нога была согнута в узловатом колене. Остальная часть ноги наискосок торчала среди расколотых половиц. Рука была частично зажата под туловищем, но ладонь осталась свободна – она лежала ладонью вверх, выброшенная вперед, с растопыренными пальцами, словно умоляя о чем-то. Кровь окрасила ковровое покрытие, впиталась в треснувшие половицы там, где он ударил ногой, собралась в лужицы и свернулась. Мускусный, животный запах висел в воздухе: сырое мясо и навоз, железо и соль. Я пыталась не смотреть на его половые органы (ведь следовало оставить ему хотя бы какие-то остатки достоинства, соблюсти хоть какие-нибудь приличия?), но ничего не могла с собой поделать. Член тоже был разделен ровно пополам: розовое, губчатое внутреннее содержание и гладкая трубочка посередине. Я хотела бы чем-то прикрыть пах Человечка; я не хотела, чтобы Джейк это видел. Я не хотела, чтобы Джейк шутил над этим, даже мысленно, хотя, похоже, он был не в том настроении, чтобы шутить. Когда Человечек был целым, было трудно представить, как работает его тело. Как оно может нести вес такой огромной головы на такой тонкой шее? Как ему удается быть таким проворным с такими неуклюжими ступнями? Эта конструкция всегда казалась невозможной, но теперь я видела всю механику: изогнутый позвоночник под толстыми мышцами горбатой спины – прочными и эластичными от постоянной нагрузки. И все-таки больше всего обескураживала не эта ужасная половина, а другая, та, что лежала лицом вверх. Она была похожа на существо, которое все еще живо, только вторая, симметричная половина каким-то образом скрывается под половицами. Я смотрела на это половинчатое лицо, а оно смотрело на меня в ответ: половина носа, половина улыбки, яркий, немигающий глаз, словно шарик из молочного и коричневого стекла, предназначенный для старинной игры. – Ты в порядке? – спросил Джейк. Его рука касалась меня – кажется, моего плеча. Но мой разум сейчас пребывал в каком-то ином измерении, нежели мое тело. Я посмотрела вниз, на свое цветастое платье, там, где кровь брызнула на него щедрым красным росчерком. Мой мозг работал неправильно, играл со мной шутки, изобретал свою собственную последовательность времени… и на миг мне показалось, что кровь на моей юбке все еще в процессе разбрызгивания, все еще летит, а это значит, что Человечек все еще вращается в воздухе, уже разделенный надвое, но, возможно, еще сохраняющий разум. Ведь, говорят, отсеченная от тела голова несколько мгновений еще живет и видит, а если он еще жив… если это так, то, может быть, у меня еще есть время взять все назад, «отговорить» сказанное, извиниться. Но нет. В комнате царила полная неподвижность. – Что за хрень тут произошла? – спросил Джейк. – Он просто… выпал из воздуховода, – ответила я. – Он на что-то злился. Он разорвался надвое. – Что за хрень! – повторил Джейк, явно пытаясь не впасть в истерику. – Такого не бывает. Такое не может случиться. В его словах был смысл. Многие из нас разрываются на части от ярости, но никогда настолько буквально. Джейк начал расхаживать крошечными кругами, подошвы его кожаных ботинок скрипели. – Посмотри на его маленькое… – начал Джейк, качая головой. – Тело, – быстро сказала я. – Все его тело маленькое. Он был маленьким человеком. – Это не человек, – возразил Джейк. – Это тролль, какое-то странное создание. – Эти слова прозвучали из уст человека, который в будущем сделает столько пластических операций, что будет наполовину состоять из коллагена и ботокса. Появился Дэйв. Судя по всему, его вызвал Джейк. – Черт побери, – сказал Дэйв. – Какого хрена… – Он подошел ближе. – О господи! Я знаю этого типа. Я резко обернулась к нему и спросила: – Что? – Это Малыш Румпи, – ответил Дэйв.