В пабе много народа, и я не сразу вижу отца. Длинная барная стойка из красного дерева обращена к входной двери, и когда я вхожу, протирающий ее молодой человек на мгновение поднимает голову, а потом снова возвращается к работе. Я осматриваю столики, заполненные людьми. Здесь обедают семьи, есть несколько студентов. В конце концов мои глаза останавливаются на столике, за которым сидит отец, вертя в руках нетронутую пинту «Гиннесса». Жизнь взяла свое. Теперь отец выглядит на свои шестьдесят два года. Он казался старым после смерти мамы, за исключением тех минут, которые проводил с Диланом, но теперь он выглядит побитым жизнью совсем по-другому: усталым, сломленным и потерпевшим поражение. В детстве я иногда забиралась на ящик, в котором лежали мои игрушки, когда родители думали, что я заснула, и чуть приоткрывала занавеску на окне. Оно выходило в задний двор, и если я слышала знакомое потрескивание огня в костровой яме, то оставалась у окна и наблюдала. Мама и папа обычно сидели на качелях, он обнимал своими большими руками ее узкие плечи, и они просто смотрели на огонь, прижавшись друг к другу. Родители так крепко обнимались, что казались одним человеком. Она улыбалась ему, я видела, как ее губы произносят одно слово. Папа смеялся в ответ, смеялось все его лицо, – они понимали друг друга с полуслова. Один раз я осмелилась открыть дверь черного хода и сонно сказала маме, что проголодалась. Вместо того чтобы отправить меня назад в кровать, она исчезла в кухне и вскоре вернулась, сжимая что-то в руке, разрываясь между раздражением и любовью. Она принесла зефир. Обычно мы надевали его на палочки и немного обжаривали, как тосты. Мама говорила, что они так делали с ее мамой. Папа наблюдал за ней и улыбался. Казалось, он всегда улыбался, когда смотрел на маму. Он продолжал ей точно также улыбаться в день ее смерти и не позволял никому, кроме меня, видеть его боль. Делаю глубокий вдох и направляюсь к его столику. – Привет, дорогая, – здоровается папа, когда я останавливаюсь напротив него. Он все это время смотрел на дверь и не сводил с меня глаз, пока я шла к его столику. На секунду или две я лишаюсь дара речи при виде его лица и звука его голоса после всего того времени, пока мы не виделись. Выдвигаю стул напротив него и сажусь, и все также тупо молчу. – Ты не собираешься со мной здороваться? – спрашивает он, когда я продолжаю молчать. – Здравствуй, папа, – отвечаю я, прилагая усилия, чтобы голос не сорвался. – Как ты? Эти слова кажутся идиотскими, когда у меня в сознании на головокружительной скорости проносится столько вопросов, объяснений и извинений, но мои губы смогли выдать только это. Мы не можем просто сидеть здесь, молчать и смотреть друг на друга, гадая, каким образом все пошло не так. – Пошли отсюда, – говорит папа. Мы сбегаем из душного паба и отправляемся на прогулку вдоль реки. В первое время после смерти мамы мы часто так делали, просто чтобы не находиться дома. По мере того как у меня рос живот, прогулки становились короче. Как это ни парадоксально, я потеряла лучшего друга одновременно с получением такого желанного ребенка. Мне тяжело об этом думать. Я содрогаюсь и автоматически закутываюсь в жакет, спасаясь от холодного ветра. Папа выглядит обеспокоенным. – На тебе мало мяса. – С моим весом все в порядке, – заверяю его. – Не беспокойся: я слежу за собой. А ты можешь это про себя сказать? – Я делаю все, что могу, дорогая, – отвечает он, и я еще раз чувствую себя виноватой. Нужно со всем покончить и убираться отсюда. Я очень счастлива снова видеть его, но это медленно убивает меня. – Папа, – начинаю я и вижу, как мрачнеет его лицо. – Вот она, – произносит он. – Причина нашей встречи здесь. – Мы не смогли бы весь день уходить от темы. – Нет, тут ты права. – У него очень серьезное выражение лица. – Я всю ночь гадал, почему ты позвонила, Сьюзан. – Я получила отправленную тобой фотографию, – объявляю я, медленно произнося слова и наблюдая за выражением его лица. Я жду чувства вины, но вижу непонимание. Он поставлен в тупик. – Какую фотографию? – спрашивает он и, судя по виду, искренне не понимает, о чем идет речь. Это выбивает меня из колеи. Мой отец никогда не умел врать. Я думала, мне потребуется только упомянуть фотографию – и он во всем признается. А если я ошиблась? Я достаю фотографию маленького мальчика и вручаю ему. Он переворачивает ее, видит написанное на обороте, и у него отвисает челюсть. Я мгновенно понимаю, что сделала ужасную ошибку. – Где ты это взяла? – спрашивает он, затем, не дождавшись ответа, задает другие вопросы: – Ты считаешь, это отправил я? Почему ты так решила? – Кто-то подбросил мне это на порог дома по моему новому адресу, – лопочу я, одно слово набегает на другое. Я не ожидала такой обиды у него в голосе. – Я не думала, что фотографию послал ты, пока не увидела фотоальбом, а потом получила одеяльце… – Одеяльце? – Отец поворачивается ко мне. – Какое одеяльце? Ты о чем? Я останавливаюсь, папа делает то же самое. Мы стоим рядом и смотрим на реку. Я собираюсь с силами и начинаю с самого начала, с того самого дня, когда я получила фотографию, и рассказываю ему все. Папа не перебивает, хотя у него в голове, вероятно, проносятся тысячи вопросов. Он сильнее мрачнеет и выглядит еще более обеспокоенным, когда я сообщаю про Ника и про вторжение в мой дом. Затем перехожу к одеяльцу. Я достаю его из сумки и передаю папе, наблюдая за его реакцией, когда объясняю, как ко мне попала посылка. Он медленно начинает понимать то, что я пытаюсь до него донести. – Ты его вчера получила? – спрашивает он. Я киваю. – И тогда ты мне и позвонила. Потому что доверила мне собрать вещи Дилана. – Да. Прости. Мне совсем не хотелось думать, что ты имеешь отношение к этому делу. Это последнее, чего я хотела! Затем я позвонила тебе, а ты сказал, что разговаривал с Рейчел… – Она позвонила мне. Она считала себя обязанной сообщить мне, что тебя выпустили из «Окдейла». Я подумал, может, это ты попросила ее позвонить мне, но понял, что это не так, когда она поинтересовалась, разговаривал ли я с тобой. – Папа, одеяльце… Если не ты отправил его мне, то кто? У него на лице отражается боль. – Я его не видел, дорогая. Я собрал вещи Дилана, как ты и просила, но одеяльца среди них не было. Мне и в голову не пришло его поискать… Мне следовало это сделать. Я представляю, как папа молча собирал и убирал воспоминания о своем любимом внуке, и боль пронзает мне грудь. Почему я думала, что для него это будет легко? Мне не следовало его об этом просить, когда прошло так мало времени после нашей потери. – Я сделал это вечером перед похоронами Дилана, – тихо продолжает он, его лицо перекошено, словно воспоминания вызывают у него физическую боль. Он отказывается смотреть в мою сторону и снова начинает медленно идти вдоль берега реки. Я держусь рядом с ним, ловя каждое его слово. – Я ходил на похороны. Ты знаешь об этом? – Он не ждет от меня ответа. Думаю, он даже не заметил бы, если б я развернулась и пошла прочь. – Не знаю, хотели ли меня там видеть, но Марк постарался, чтобы никто не произнес ни одного дурного слова, даже ничего дурного не подумал. Я это оценил. Он засовывает руки в карманы. – В вечер до этого я поехал к вам домой, чтобы выполнить твою просьбу. Я сидел на полу в детской, раскладывал его плюшевых мишек и одежду по пакетам, но мне даже не пришло в голову поискать ту единственную вещь, с которой он не расставался. Мне очень жаль, Сьюзан, но я понятия не имею, откуда взялось одеяльце. Я беру его под руку, чтобы успокоить. – Все в порядке, папа. Не следовало просить тебя это делать, – говорю я, но он качает головой. – Я хотел это сделать. Я хотел чувствовать, что от меня есть какая-то польза. Но я ни разу не видел одеяльце ни в доме, ни на похоронах. Так куда же оно делось? И каким образом к тебе вернулось? Глава 22 Джек: 24 января 1990 года – Ты, на хрен, не поверишь! Джек давно не видел Билли в таком состоянии, с тех пор, как все начали готовить документы для поступления в университеты. Может, какая-то девчонка наконец ему дала? – Что случилось? – У моего отца новый инвестор. Бизнес пошел в гору. Он заключил новые контракты на крупные суммы, целых четыре в этом месяце. Теперь отец сможет оплатить мою учебу в университете. – Вот это да! Здорово! Джек спрыгнул с дивана и рубанул кулаком по воздуху. Он приложил столько усилий, чтобы его друг подал заявление в Даремский университет: он предлагал платить за него аренду, изучал вопрос получения стипендий и грантов. Джек никогда не признался бы в этом, но он с ужасом думал о том, что придется уехать из дома без кого-то из них: Адама, Мэтта, Билли и даже Майка. С оценками Билли тот был самым вероятным кандидатом на поступление. – Мы подаем заявления в Даремский университет, да? Билли погрустнел и стал разглядывать свои руки, а потом отрывать заусенцы – он всегда так делал, когда нервничал. – Классная руководительница говорит, что с моими оценками я могу попробовать подать заявление и в Кембридж… Папа обещал оплатить учебу в любом университете, в каком я захочу, раз теперь бизнес пошел в гору, поэтому я подумал… – Ты подумал, что мы теперь тебе не ровня. Ты у нас умный и с бабками, как все прекрасно получилось, правда? – жестким тоном произнес Джек, глаза у него горели от гнева. – Не надо так, приятель… – Приятель? Я давал тебе все, что ты хотел, я позволял тебе брать мои вещи, чтобы ты не выглядел, как цыган, черт возьми, я познакомил тебя со своими друзьями. У тебя же не было никаких друзей, ничего не было, пока ты не познакомился со мной! Три года я был тебе лучшим другом, никогда у тебя такого не было, и теперь ты хочешь просто меня бросить? Да я предлагал платить за тебя аренду! А теперь посмотрите на него: модная стрижка, немного деньжат – и он собрался в Кембридж, хочет нас всех переплюнуть. Билли опустил голову, и Джек видел, что тот понимает, насколько он прав. Только благодаря ему этот ничем непримечательный парень по кличке Шекспир оказался привлекательным и популярным. Прыщавая кожа на лице разгладилась благодаря разным кремам Люси. Мама Джека отвела его к лучшему в городе парикмахеру, который обрезал сальные волосы и сделал стильную стрижку. Он даже впервые трахнулся за счет Джека, правда, не знал, что Джек заплатил из своего кармана девчонкам, которых они в тот вечер привели домой. И теперь он собирается свалить в Кембриджский университет и свысока смотреть на человека, который фактически его создал. Джек был умен, но слишком ленив, чтобы добиться тех оценок, которые требуются для поступления в Кембридж. Его отец мог оплатить учебу там, но он бы там долго не продержался. И чем плох Даремский университет? Он считается одним из лучших в стране. – Послушай, я думал, ты за меня порадуешься. Я и предположить не мог, что ты это воспримешь как личное оскорбление. Мой отец сказал… – Да плевать мне на то, что сказал твой отец. Заполучил пару контрактов и возомнил себя Дональдом Трампом? Давай, вали в свой Кембридж. Билли уже открыл было рот, чтобы что-то сказать, но решил этого не делать, встал и собрался. Вот и прекрасно. Джек не хотел его видеть. Да кем он себя возомнил? Джек услышал, как хлопнула входная дверь, и направился в кабинет отца. Значит, Билли решил бросить всех, кто сделал его таким, какой он стал. Джек не думал, что у него это получится. Не поедет его лучший друг в Кембридж. Он постучал в дверь отцовского кабинета. – Папа, мне нужно с тобой поговорить. Глава 23