Нет. А что? – Все крыльцо в грязи, – говорит она. – Какой бардак. Я подкатываюсь к двери и вижу, что она права. Кто-то разнес грязь по всему крыльцу. Она на ступеньках, перед обоими окнами, даже на ножках кресла-качалки, которое купила моя мама в прошлом году. Это небрежный, хаотичный беспорядок. Но возле сетчатой двери я вижу что-то похожее на след от ботинка. Откуда на крыльце следы? Это странно. Я не знаю. Марджани вздыхает. На это нет времени. Это просто очередное дерьмо, которое нужно будет убрать. – Наверное, какой-то пьяный студент заблудился, – говорит она. Трэвис вчера не заходил. Или, по крайней мере, я его не слышал. Он бы зашел в дом, верно? Может, это был один из санитаров. Но они по определению аккуратные и дотошные. Для них было бы очень нехарактерно разнести грязь по всему моему крыльцу. Но на это нет времени. Марджани сметает засохшую грязь, спускает меня с пандуса, и мы направляемся к кампусу. 23. Атенс уже бурлит. Большинство профессоров отменяют все занятия после двух часов дня в футбольный четверг и полностью игнорируют пятничные, иначе студенты попросту взбунтуются. Даже в такой замечательный вечер, путь из Файв-Пойнтс до центра долгий, и Марджани, вынужденная поспевать за парнем, который терпеть не может, когда ему говорят, что он едет слишком быстро, заливается потом к тому времени, как мы прибываем на место. Приближаясь к Северному кампусу, мы с Марджани уже слышим крики, за целый час до начала митинга за Ай-Чин. – Справедливость! Для Ай-Чин! Справедливость! Для Ай-Чин! Все пространство вокруг часовни, от Броад-стрит аж до фонтана университета, переполнено людьми, и, в отличие от вчерашнего мероприятия, это не спокойное собрание. Это больше похоже на политический митинг или даже на протест. Вчера все было спокойно, внимание было на бедных родителях и их страдании. Но сегодняшний митинг безусловно отдает гневом. На краю фонтана стоит женщина под тридцать с мегафоном в руках, пока несколько студентов-волонтеров сооружают помостки, предположительно для президента университета, сенатора и Кирби Смарта, которые позже будут на них стоять. На ней рубашка с фотографией Ай-Чин и надписью: «МЫ НЕ БУДЕМ МОЛЧАТЬ». Довольно неплохо для футболки, придуманной и изготовленной за последние несколько дней. Эта женщина не похожа на важного спикера, но ей, похоже, есть что сказать. – Университет Джорджии долго пытался маргинализировать студентов-азиатов, – кричит она, – И медлительность в поисках Ай-Чин Ляо – это очередной тому пример. Думаете, понадобилось бы два дня, чтобы начать поиски, если бы исчезла белая девушка из сестринства? Только наши голоса заставляют их выйти постоять за Ай-Чин. Выступите за Ай-Чин! Толпа примерно из пятидесяти человек вопит в ответ: – Выступите за Ай-Чин! Меня так завораживает эта женщина и протест, что я оставляю Марджани позади и, честно говоря, вообще забываю о ее присутствии. (Скоро она напоминает мне об этом, догнав и щелкнув по уху за то, что перегнал ее.) Женщина говорит еще несколько минут, а затем передает громкоговоритель кому-то другому. К тому времени, как она сходит с помоста, она почти наступает на мое кресло, чего я как раз и пытался добиться. – О, прошу прощения, – говорит она, и ее лицо мгновенно смягчается. Она вспотела, волосы взлохмачены и похоже, словно речь отняла у нее кучу сил. Я немного ворчу, Ничего, и киваю Марджани, которой не в первый раз приходится быть моим голосом. Женщина вопросительно смотрит на Марджани. – Извините, – говорит Марджани. – Меня зовут Марджани, и я работаю с Дэниелом. – ПРИ. ВЕТ, – говорю я с помощью колонки и пытаюсь застенчиво улыбнуться. – Учитывая, что он притащил меня сюда, – говорит Марджани, – Я думаю, Дэниел хочет узнать больше о вашей организации. Признаюсь, мне и самой любопытно. Женщина снова улыбается и машет нам, зовя подальше от толпы. – Конечно, – говорит она, коснувшись моего кресла, словно это моя рука, и я внезапно ощущаю тепло. Она говорит, что ее зовут Ребекка Ли, и она выросла в округе Гвиннетт, примерно в шестидесяти милях отсюда в сторону Атланты. Ее родители были иммигрантами первого поколения из Китая и работали профессорами в университете Эмори. Она училась в университете Джорджии на бакалавриате, а затем осталась на магистратуру по философии и теперь получает докторскую степень. Она хотела бы однажды преподавать. Я заметил, что она смотрит на меня, когда говорит, а не на Марджани. Это я всегда ценю. Ребекка всегда участвовала в организациях американцев азиатского происхождения в университете и твердо верит, что исчезновение Ай-Чин и время, которое потребовалось университету, чтобы начать что-то делать, показывают более обширную культуру дискриминации, не только в университете, но и в целом в Америке. – Люди либо игнорируют нас, либо думают, что нас слишком много, – говорит она. – Мы просто хотим быть частью этого университета, этого штата и этой страны, как и все остальные. Марджани встревает: – Но, кажется, они достаточно быстро начали ее искать, разве нет? – Недостаточно быстро, – хмурится Ребекка. – Первые двадцать четыре часа очень важны. Теперь прошло несколько дней, и зацепок все еще нет. Это вполне типично, как это ни грустно. Она снова поворачивается ко мне: – Я очень рада, что вы пришли, – говорит она. – Нам нужна любая помощь. – она протягивает мне визитку. – Здесь моя электронная почта. Пишите мне в любое время. Нам нужно больше заинтересованных людей. О, у меня есть кое-что, что тебя заинтересует. С этой женщиной точно стоит поделиться, вроде как, возможно, полезной информацией. Я как раз заканчиваю печатать: «Я. ЕЕ. ВИДЕЛ», когда Марджани смотрит на меня с очень странным выражением лица. Ребекка ее тронула? Или этот митинг? Нет, здесь что-то большее. Ее лицо омрачено не просто скорбью, или грустью, или сочувствием. Она выглядит испуганной. Нет, более того: она выглядит встревоженной. Она выглядит, словно у меня за спиной медведь. Она охает достаточно громко, чтобы у Ребекки тут же появилось похожее выражение на лице. Я понятия не имею, что происходит, пока я не понимаю, о, я понимаю, я вижу, из-за чего все так взволновались: я не могу дышать. Вот из-за чего такой переполох. Я не могу дышать. Похоже, они заметили раньше меня. А теперь заметил и я. 24. Я могу глотать, кстати говоря, если вы вдруг случайно об этом задумывались. Это простое утверждение, наверное, звучит очевидно, и, может, немного противно для вас, но я этим очень горжусь. Не все с СМА могут глотать, и, если я потеряю эту способность, я никогда ее не верну. Если мне между губ вставить трубочку – а это придется сделать – я могу втянуть воду и глотнуть ее. Некоторые из моих друзей с СМА этого не могут, а некоторые не могли никогда, но я могу. Я могу глотать. Бум. Но я не могу кашлять. Кашель – это не то, к чему большинство людей привязаны эмоционально. Вы же не кашляете ради веселья. Кашель просто случается. Это как почесаться, моргнуть, цокнуть языком. Я пытаюсь не думать о всех вещах, которые люди без СМА принимают как должное каждый день, потому что эта дорога ведет к безумию, и кроме того, у всех есть что-то, что они делать могут, а другие – нет: я не думаю, черт, как же круто, что я могу видеть, мне так повезло, хоть по всей планете есть слепые люди. Я не ожидаю от людей с неограниченными возможностями, так сказать, что они будут днями напролет благодарны за все, что они могут делать, и о чем никогда не думали. Делай что хочешь, чувак. Но кашель все принимают как данность. Вы настолько принимаете его как данность, что даже не представляете, какой была бы жизнь, если бы вы не могли этого делать. Вы, наверное, даже не знали, что кто-то не может кашлять. Но я не могу. Я никогда не мог. СМА – это болезнь, поражающая и разлагающая мышцы – это есть в самом акрониме – и межреберные являются одними из самых важных. Они расположены между ребер, и, по сути, вы дышите с их помощью. Но когда у тебя СМА, у тебя слабые межреберные мышцы, практически с рождения, и слабые мышцы при СМА не становятся сильнее по мере взросления. Мышца, позволяющая нам всем дышать, это диафрагма. Но ей нужна помощь от межреберных мышц, и, если у тебя СМА, что ж, они не слишком помогают. Поэтому наши легкие слабее, мы не вырабатываем столько же углекислого газа, как все вы, и – вот тут тяжелая часть – наши мышцы недостаточно сильные, чтобы мы могли кашлять. СМА легко понять, если думать только о ногах. В ногах есть мышцы, СМА плохо влияет на мышцы, поэтому вы не можете ходить. Но для кашля нужны мышцы точно так же, как для ходьбы. Если вы не можете ходить, это отстойно, но это вас не убьет. А неспособность кашлять может вас убить. Когда у вас в пищеводе, трахее или легких оказывается что-то, чего там быть не должно, вы кашляете, чтобы от этого избавиться. Это буквально суть кашля. Если вы не можете избавиться от этого, вы умираете. Может, вы задохнетесь. Может это нечто, что бы там ни застряло, распространит инфекцию по всему телу. (По этой причине для многих с СМА воспаление легких является смертельным приговором.) Может, что-то перекроет вам дыхательные пути, и вы не сможете это убрать, и, что ж, вот вы и приехали. Хотите знать, каким образом люди с СМА зачастую умирают? Вот таким. Что-то встает на пути ваших рта и легких, и оно не убирается, и проходит всего пару минут, и вжжух, все закончилось. В один момент вы смотрите дурацкую телевикторину и гадаете, не парик ли это у ведущего, а в следующий вы не можете дышать и через 120 секунд вы получаете ответ на главный вопрос. Без предупреждения. Это случалось со мной сотни раз, но обычно это не так страшно. Если это случается, пока я сплю, я даже не замечаю, потому что я всегда сплю в маске. Эта маска подсоединена к аппарату, помогающему кашлять, поэтому, когда я вдыхаю, она подает немного воздуха, чтобы расширить мне легкие, а когда я выдыхаю, она вытягивает все, что могло там застрять. Пока мои дыхательные пути не заблокированы полностью, этого процесса хватает, чтобы очистить их в случае чего. Знаете, как иногда бывает страшно, когда засыпаешь, потому что вокруг темно и ты чувствуешь себя беспомощным? А я по ночам в большей безопасности. Я был бы в такой же безопасности, если бы проводил все время в маске, когда не сплю, и люди так делают, но я предпочитаю обходиться без этого. Я же не штурмовик. Поэтому всегда, выходя с кем-то из дома, мы берем с собой аппарат, помогающий кашлять. Он не огромный: это просто небольшой резервуар, помещающийся под это кресло-вездеход, вместе с приспособлением на батарее, оказывающем сосущее действие. Его просто нужно надеть мне на лицо, и через секунд сорок пять все возвращается в норму. Я просто даю знак Марджани или Трэвису, или кому-то другому, оказавшемуся со мной, и они понимают, что нужно включить аппарат, вытащить резервуар и надеть на меня маску. В этом нет ничего необычного, странного или пугающего. Это просто одна из миллиарда раздражающих мелочей, о которых ты даже не думаешь, если у тебя нет СМА. Если я перестану дышать на секунду, вы берете маску, надеваете ее, предполагая, что она все решит, и дальше занимаетесь своими делами. Но. У Марджани на лице паника. У меня уходит на это несколько секунд, но потом до меня доходит. Мы были в непривычной спешке, когда выходили из дома. Марджани хотела увидеть Кирби. Я хотел убраться подальше от этого дерьма с Джонатаном. Меня отвлек визит полиции. На крыльце была грязь. В городе так оживленно. Погода чудесная. Мало чего в мире может сравниться с Атенс в осенний день, где люди со всех жизненных дорог, всех слоев общества и всех характеров, планокуры и качки, деревенщины и хиппи из Нормалтауна, родители, бабушки с дедушками и дети, собираются на большом зеленом поле посреди большого зеленого кампуса, все вместе, все вдали от экранов, проблем, страхов и всего, что не дает им спать по ночам. Они здесь ради Кирби, ради Ай-Чин, они здесь просто потому, что на улице солнечно. Они все здесь, и это восхитительно, и иногда жизнь не такая уж и восхитительная, а когда она такова, когда происходит что-то особенное, вы спешите это увидеть, стать частью этого, и вы забываете, что иногда кусочек мокроты может появиться из ниоткуда и застрять у вас в трахее, и когда это случается, вам нужен аппарат, чтобы от него избавиться, вот только вы так спешили, что забыли долбаный аппарат на кухне, прямо возле блендера. И вы понимаете, что понятия не имеете, откуда возьмется ваш следующий вдох и будет ли он вообще. 25. … 26. В фильмах, когда ты просыпаешься после какого-то несчастного случая, ты открываешь глаза и видишь над собой лицо близкого человека, зовущего тебя по имени, и это звучит как заклинание любви, беспокойства и преданности. Ты ищешь свет. Близкие возвращают тебя с того света. Как человеку, просыпавшемуся в такой ситуации десятки раз, мне жаль сообщать вам, что это совсем не так. Во-первых, вы никогда не просыпаетесь, лежа на спине, глядя прямо в потолок, и слава богу: так лежат мертвые. Быть живым, оставаться в живых, требует больших изворотов. Им нужно колоть вам что-то, переворачивать туда-сюда, развернуть ногу так, повернуть руку сяк. Вы неизбежно оказываетесь скрученным. Первое, что вы видите, открыв глаза, это не чье-то лицо. Обычно это ваша же подмышка, задница, плитка на полу или, в один из памятных раз, кота вашего друга, растерянно смотрящего на вас и не понимающего, какого черта вы здесь делаете. Самое странное в потере сознания и последующем пробуждении спустя неопределенное время – это перемещение с места на место. Нужно несколько минут, чтобы ответить на довольно простые и ключевые для благополучия и манеры поведения вопросы; опять же, вопросы, которыми вы и не подумали бы задаваться в обыденной жизни. Где я? Как я сюда попал? Сколько я здесь пролежал? Кто эти люди? Что случилось? Что, черт возьми, это за кот? На этот раз я просыпаюсь и вижу свою левую ногу примерно в шести дюймах от своего лица. Я в одних трусах с Бэтменом, из-за которых мне внезапно становится неловко, учитывая, что я понятия не имею, кто находится со мной в комнате. Я отмечаю про себя: никаких больше трусов с Бэтменом. Инвалидам и так сложно, потому что людям кажется, будто у нас умственное развитие на уровне детей, мне не нужно, чтобы они еще и видели меня в трусах с Бэтменом. Оставьте меня в покое. Слышится какое-то пиканье. Комната освещена жутким флуоресцентным светом, ярко-белым, из-за которого невозможно ответить ни на один мой вопрос о том, где я и кто здесь со мной. Я слышу бормотание, а потом чувствую очень острую боль в пояснице, словно меня чем-то ударили. Это ощущается как игла, но большая, словно кто-то наострил садовый шланг и ткнул меня им. Из угла доносится жужжание кондиционера, а надо мной крутится вентилятор, но все равно кажется, что здесь градусов 110. У меня волосы взмокли от пота, и я чувствую сползающие с шеи на спину капли. На правой руке у меня виднеется немного крови. Наверное, моей. (Я надеюсь, что моей?) Кто-то трогает мое лицо. Открывает и закрывает мне рот, ритмично, через равные интервалы; каждые несколько секунд – хватает, отпускает, хватает, отпускает. Зачем они это делают? Кто это? И почему рука такая холодная? Потом я понимаю: на мне маска. Это хорошо! Маска – это хорошо! Проблема была в ее отсутствии! Кто-то нашел аппарат, помогающий кашлять, где бы я ни был. Это значит, кто-то мне помогает. Это значит, что я, скорее всего, в больнице, иначе я в наиболее хорошо обставленной комнате общежития, когда-либо существовавшей в университете Джорджии. В любом случае, я не умер. Это хорошо!