– Ты знаешь, кому ты разбил нос? Балаж молча качает головой. – Какого хера ты творишь? – кричит Габор. – Мне жаль, – повторяет Балаж, опустив глаза. – Ты совсем, что ли, блядь, охренел? – Я думал… думал, он ударил ее, – говорит Балаж. – Нет, он ее не ударил. Я сказал тебе, что она в порядке. – Она в порядке? Так что там случилось? Почему она?.. – Ты хоть вообще представляешь, – спрашивает Габор, не обращая внимания на вопрос Балажа, – чего мне это стоило? После долгого молчания Балаж уже готов опять сказать, что ему жаль, но тут Габора прорывает. Он говорит жутким полушепотом, вероятно потому, что Эмма спит в соседней комнате. – Сперва мне пришлось разбираться с чуваком с разбитым носом, – говорит Габор, – который сидел на полу. Подавать ему полотенца, чтобы вытереть кровь, возиться с ним, как с инвалидом – это вообще было отвратно, чувак! Потом он начал говорить, что вызовет полицию. То есть он, блядь, прямо рассвирепел. Так что мне пришлось умасливать его, уверять, что полиция ни к чему, что ему лучше копов не привлекать. А он меня на хуй посылает, говорит, его не колышет, он все равно вызовет копов, и нас всех арестуют. И я очкую, что он так и сделает – он вообще не соображал, обдолбался кокаином, у него, видно, было сотрясение мозга или типа того. То есть он мог наделать глупостей, что-то, о чем сам потом пожалеет. И я говорю ему, что позвоню Золи и порешаю с ним, и чтобы он ничего не делал пока. И к тому же он еще шатается, на ногах не стоит, и не знает, где его телефон – его одежда и вещи повсюду раскиданы. Он же все еще голый, и когда пытается встать, начинает заваливаться. Я звоню Золи, ага, но он, конечно, спит, потому что это, блядь, середина ночи, и сперва не отвечает, но я все названиваю – и наконец он берет трубку, и он, похоже, уже понял, что у нас проблема, иначе я не стал бы звонить среди ночи, и мне приходится выкладывать ему, в чем дело, я должен сказать ему, что ты, блядь, разбил нос чуваку. А он говорит: «А что сделал этот чувак?» И я должен сказать ему, что чувак не сделал ничего, то есть по факту, ты просто разбил ему нос. А Золи просто не может, блядь, поверить, когда я говорю ему все это! Вошедший в раж Габор прерывается, чтобы закурить сигарету, а потом продолжает: – И тут он катит на меня за то, что я привлек тебя в это дело – как будто это я виноват в том, что случилось. И он говорит, что переломает тебе ноги и все такое. То есть он вполне серьезно говорил, и, наверное, он знает людей, которые могут сделать это. Короче, я ему говорю, что чувак грозит вызвать полицию. А он говорит, я не должен позволить ему это. И я спрашиваю: «Что ты, блядь, от меня хочешь? Чтобы я убил его?» А Золи отвечает: «Дай я с ним поговорю». И я говорю чуваку, с ним хочет говорить Золи, и передаю ему трубку. На чувака вообще страшно смотреть – то есть рожа распухла, как мяч, и вся лиловая, а нос – это вообще писец какой-то, просто месиво. Короче, он берет трубку и говорит с Золи, и он, блядь, сердитый как черт – орет, что сейчас вызовет полицию, пусть он даже в таком виде, но что мы все равно получим свое и сядем в тюрьму. Блядь, Золи полчаса, наверно, пришлось его успокаивать, и потом чувак дает мне трубку и говорит: Золи хочет мне что-то сказать. И Золи объясняет, что они договорились с чуваком, что он не станет звать полицию, если мы вернем ему деньги, и тут мне прямо полегчало, на хрен, что я все разрулил и он не вызовет полицию, так что я говорю Эмме: давай деньги, и даю их назад чуваку. Я себя чувствовал как обосранный. Габор гасит бычок. Балаж стоит все там же, у двери. Габор говорит: – Я ему говорю одеться и умыться и обещаю вернуться через десять минут. Беру Эмму, веду в машину, оставляю ее там и иду назад в комнату, где чувак уже оделся и смыл почти всю кровь с лица. В общем, он исчезает, а мне приходится убирать за ним комнату. Там ведь кровища повсюду. Габор переводит дыхание – видно, история утомила его. – Так что я звоню Джулии, и мы находим в каком-то шкафу типа пылесос для этого ковра, какую-то моечную машину, и она показывает, как ей пользоваться, и я должен чистить этот ковер. Габор, чуть не плача, кричит на Балажа: – Это тебе не пылесос, а хрен знает что! Я даже не понял толком, как он работает! Он закуривает еще одну сигарету. Балаж, стоя на месте, тоже закуривает. – То есть я тебя просто ненавидел, пока там возился, – говорит Габор. – Я, блядь, хотел тебя убить. – Мне правда жаль, – повторяет Балаж. – Куда ты, на хуй, ушел? – Не знаю. Никуда. Габор смотрит на него несколько секунд, будто не понимая, а потом говорит: – Я не смогу заплатить тебе, без обид. То, что я собирался тебе заплатить за эту неделю. Нам пришлось отдать все деньги чуваку – это гораздо больше, чем я собирался тебе заплатить, ясно? Мы потеряли деньги по твоей вине, так что… Хотя Балаж совсем не ожидал такого поворота, он просто пожимает плечами. – Золи хочет, чтобы ты выплатил разницу, – продолжает Габор с нажимом. – Он хочет, чтобы ты нам выплатил ебучую разницу, и это почти миллион форинтов. Я сказал ему, ты не сможешь это выплатить, у тебя просто нет таких денег, а он сказал, что, может, ты предпочтешь, чтобы тебе переломали ноги. То есть он, мать твою, злой как черт. И Эмма тоже, – говорит Габор более спокойно, отводя взгляд. – Правда? – спрашивает Балаж тихо, с удивлением. – А как же! Ей пришлось трахаться с ним, – говорит Габор с расстановкой, – а ей даже не заплатили. – Ну да. – Так что да, она злится. – Но она в порядке? Габор пропускает вопрос мимо ушей. – Слушай, – говорит он, – еще кое-что. Я думаю, ты должен теперь оставаться здесь в любом случае. Я сам обо всем позабочусь. – В смысле? – Я думаю, больше ты в этом не будешь участвовать. Короче, мы тебе теперь не платим, так что… Слушай, забудь. Я сам справлюсь. Ты свою работу сделал. Ясно? Золи в тот день, естественно, не появляется, ведь денег у них нет, а к тому времени, когда он заходит на следующий день, он, похоже, уже остыл и просто игнорирует Балажа. Балаж лежит на диване с «Harry Potter és a Titkok Kamrája» и тоже игнорирует его. Уже не возникает разговора о ломании ног – только холодное пренебрежение, положенное тому, кто серьезно облажался. И такую же холодность, как понял Балаж, проявляла к нему Эмма. Она, казалось, избегала его прошлым вечером. В гостиную она ни разу не зашла, и только случайно столкнувшись в ванной, они обменялись парой слов. – Ой, извини, – сказала она, не глядя ему в глаза. И Балаж, выглядывая из-за двери, сказал: – Порядок. Я уже закончил. Но он продолжал стоять в дверном проеме. – Слушай, мне жаль, – сказал он. Не поднимая глаз, она кивнула. – Да ладно. Вот и все – он отошел в сторону, а она вошла во влажную, затхлую ванную. Через несколько часов они с Габором отправились в отель. Габор заглянул в гостиную: – Порядок, мы едем. – Ага, – сказал Балаж. – Ясно. Когда они ушли, он еще посидел какое-то время на месте. Задумчиво выкурил две сигареты, а потом накинул куртку и вышел на улицу. Вечернее небо было густо-синим, и его прорезали следы самолетов различной степени четкости – одни белые, другие, вероятно, находившиеся повыше, нежно-розовые. А внизу, там, где он шел, узкую улицу заполняли сумерки, серебря стекла припаркованных машин. Вокруг было тихо, и внутри он ощущал приятную пустоту – что-то, похожее на темные окна домов, мимо которых он шел, такую мирную пустоту. Тихие интерьеры. Никого нет дома. Прошло меньше недели с тех пор, как он впервые прошелся по этой улице, от квартиры до магазинов, но этот маршрут уже казался ему до боли знакомым – чем-то таким, что известно ему вдоль и поперек и о чем ничего нового он уже не узнает. А еще в «Курах-гриль» была девушка. Она всегда находилась там, принимая заказы, но только сейчас он по-настоящему заметил ее. И еще он обратил внимание, когда она принимала его заказ, что ее тихую улыбку, обращенную к нему, он видит уже не впервые. На шее у нее была цепочка с маленьким золотым крестиком, а из V-образного выреза футболки выглядывал кружевной краешек лифчика. Сидя за столиком, он смотрел, как она обслуживает очередного посетителя, как серьезно она держится, как ее рука сжимает ручку, записывая заказ. И ему захотелось узнать, как она смотрит на жизнь и всякое такое. У нее было приятное лицо, хотя сейчас она не улыбалась.