Прошлым вечером он лег спать очень рано. А предыдущим вечером, в пятницу, он гулял допоздна, с Макинтайром, специалистом по германской филологии в УКЛ[29][Университетский колледж Лондона.]. И ему пришлось встать пораньше в субботу, чтобы успеть на поезд до Ноттингема и забрать машину от предыдущего «хранителя», пакистанского доктора. (Доктор Н. Хан – значилось в документах.) Он проделал все это в состоянии похмелья, отчего весь день прошел точно во сне – и даже сейчас ощущение было такое, словно это все ему приснилось – все то время, что он провел в гостиной доктора Хана, просматривая базу данных по техобслуживанию под пристальным взглядом хозяйского кота. Он объезжает Гайд-парк-корнер[30][Площадь в Лондоне; примыкает с юго-востока к Гайд-парку.], солнце заливает светом Пиккадилли словно на картине Тернера, дворцы напротив парка частично размыты потоками света. Он щурится и пытается закрыться от света рукой, как бы отталкивая его. Макинтайр не очень-то ему помог. Ожидалось, что он просмотрит рукопись, в частности, на предмет голландских и германских аналогий. Они говорили об этом какое-то время, сидя в «лоулэндере»[31][Low Lander – дословно – житель низин (англ.). Так говорят о жителях Юга Шотландии.]. Макинтайр со своей типичной легкой издевкой всегда норовил встретиться там. Сдвиги в германском произношении в начале Нового времени, к примеру. То, как некоторые наречия… Он должен сосредоточиться, пока тут проезжает, на схеме улиц вокруг вокзала Виктория. То, как некоторые наречия оставались невосприимчивыми к этим сдвигам спустя более пяти столетий. Дорожный поток тянет его сначала в одну сторону, затем – в другую, мимо пустых офисных башен. Он ищет одностороннюю дорогу, которая в итоге выведет его налево, на Воксхолл-бридж-роуд. Туда. Нет, Макинтайр оказался не так полезен, как мог бы. Очевидно, он о чем-то умалчивал. Обычная профессиональная ревность. Он не хотел раскрывать слишком много из того, над чем сейчас работал. Поэтому он так и стремился сменить тему беседы. Все время уводил разговор подальше от работы. Интересовался после нескольких стаканов «Дювеля» его «интимной жизнью». – А как тогда твоя интимная жизнь? – спросил он. Что ж, он упомянул Валерию. Сказал что-то о ней. Что-то уклончивое. Светофор на середине Воксхолл-бридж-роуд начинает мигать, пока он приближается к нему, и после секундного колебания он останавливается. Макинтайр был женат. Или нет? Дети. Светофор загорелся зеленым. Он неспешно трогается с места. Через минуту – Темза. Мгновенно возникающее ощущение огромного пространства. Вода, белая под солнцем. И снова улицы. В южном Лондоне чувство свободы даже усиливается. Этих улиц он не знает – возможно, поэтому. Спящие особняки незнакомы ему. Как и медленно крошащиеся понтоны. У него возникает смутное соображение, что ему нужно найти Олд-Кент-роуд. Олд-Кент-роуд. Эта безумная игра в «Монополию», произошедшая однажды в профессорской. Он думает об этом и на секунду представляет Олд-Кент-роуд, облаченную в желто-коричневую ливрею. Указатели на Дувр заводят его глубже в лабиринт улиц юго-восточного Лондона. И в этом лабиринте чудесным образом нет людей – тихие улицы жилых кварталов с побитыми временем магазинами. Солнце освещает их грубые кирпичные фасады. Грязные окна занавешены. Только на бензоколонках видны признаки жизни. Кто-то заправляется. Кто-то уходит прочь. У него в запасе еще столько времени, думает он, что вполне можно успеть на более ранний паром. Его паром «отчаливает», как еще говорят, чуть позже восьми. Так что да, он вполне может успеть на предыдущий – еще нет и полшестого, а он уже почти достиг Блэкхита, уже въезжает на пустую дорогу, поверхность которой сияет, точно вода. Скорость. Здесь такое сплетение разных дорог. Он должен внимательно следить за знаками. Да, у Макинтайра несколько детей. Неудивительно, что он казался таким потрепанным и замученным. Таким раздражительным. Какой-нибудь домик где-нибудь на окраине Лондона, полный всякого барахла. Полный шума. Они с женой вечно грызутся. Даже потрахаться нет сил. Кому это нужно? «Кентербери», сообщает указатель. И он думает, ощущая легкую дрожь возбуждения: А этим путем шли пилигримы Чосера. Верхом на рысаках. Все эти истории. На дорогах, размокших от грязи. А когда пойдет дождь – капюшон. Мокрые руки. Его сухие руки сжимают оплетенный кожей руль. Его глаза за солнечными очками озирают уходящие вдаль дороги. И все шоссе в его полном распоряжении. Как прекрасно помечтать об этом. Вся притягательность медиевистики – языки, литература, история, искусство и архитектура – погрузиться с головой в этот мир. В это иномирье. Надежно иное. Иное почти во всех отношениях, не считая того, что все это было здесь. Взгляни на те поля по обеим сторонам дороги. На те низкие холмы. Это было здесь. Они были здесь, как и мы здесь сейчас. И это тоже уйдет в прошлое. Хотя на самом деле мы в это не верим, ведь так? Мы не в состоянии поверить, что наш собственный мир уйдет в прошлое. Но разве он может быть вечным? Нет. Он превратится во что-то другое. Медленно – слишком медленно, чтобы это заметили люди, живущие в нем. И это уже происходит, это всегда происходит. Мы только этого не замечаем. Так же, как и изменения звуков в нашем языке. «Некоторые замечания о представлении разговорного диалекта в «Рассказе мажордома»[32][Третий по счету рассказ из «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера.]. Убойное название его первой опубликованной работы. Опубликованной в журнале «Medium Ævum LXXIV»[33][«Средние века 74» (лат.).]. Хотя первоначально она писалась для «Юбилейного сборника» Хамера – того самого Хамера, который курировал его докторскую диссертацию, когда он появился в Оксфорде в тот год. Высокий лысый человек, живший в просторных, элегантно обставленных комнатах при колледже Крайст-черч. Он буквально предлагал тебе херес, когда ты заходил к нему – вот это была настоящая старая школа английской филологии. Автор таких работ, как «Фонетические изменения в староанглийском для начинающих» (1967), профессор Хамер, казалось, жил в крепости невразумительности. А по ночам ему, должно быть, снились сны – так думал его молодой ученик, приехавший из-за границы, потягивая его херес, – о палатальной дифтонгизации, об утрате звука h и компенсаторном удлинении. И он завидовал этим его безобидным снам. В них было что-то удивительно умиротворяющее. Удивительно умиротворяющее. Все это так устоялось – вот в чем дело. Это все случилось тысячу лет назад. И медиевист сидит в своих штудиях, как в колонне света, затерявшись в грезах о жизни на дальней стороне этого океана времени. Своего рода упражнение на тему Memento mori[34][Помни о смерти (лат.).]. Медитация о переменчивой природе времени. Ему нравится маленький мир университета. Некоторые, он знает, ненавидят этот мирок. Им подавай Лондон. А ему нравится. Сказочная топография городка. Понарошечный мир обнесенных стеной садов. Тишина летней поры. Выложенная камнем проходная и почтительный привратник. Да, понарошечный мир, словно фантазия застенчивого ребенка. Чтобы было где спрятаться. Мечтая о замках с высокими шпилями. Солнце сверкает на широкой трассе. Сейчас только шесть, и он будет в Дувре, скорее всего, через час. Да, ему нравится маленький мир университета. Ему нравится его монастырская теснота. Иногда она даже кажется ему недостаточной. Чтобы мир настоящего сделался еще более далеким. Ему кажется, он был бы вполне доволен жизненным укладом средневекового монастыря – в качестве богослова, по большей части свободного от ручного труда. Ему бы это понравилось. Естественно, при одном очевидном условии. Незаметно для себя он разогнал машину за девяносто километров в час. Она развивает скорость без всяких усилий. Он слегка отпускает акселератор, и стрелка немедленно начинает клониться назад, и в первый раз за это утро он чувствует сонливость – гипнотическую сонливость, вызванную рокотом двигателя и однообразием широкой пустой дороги. Долгими моментами это напоминает ему картинки на экране компьютера. Просто картинки. Не имеющие последствий. Он встряхивает головой, перемещает руки на руле. Да. При одном очевидном условии. В прошлом году, во время зимнего триместра, он наконец-то сделал то, чего хотел так долго, – закрутил роман со студенткой. Он помышлял об этом с самого прибытия в Оксфорд, когда еще заканчивал диссертацию. Но ему для этого потребовался не один год – и эта интрижка, когда она все же завязалась, во многом разочаровала его. Она продлилась всего две недели. Но воспоминания о ней, о ее юности… День или два он грустил в отвлеченной манере после того, как она положила конец их связи с помощью письма, написанного ее школьным почерком. Она патетически переоценивала его эмоциональную вовлеченность в их отношения. И тогда он понял, что тоже переоценивал ее вовлеченность. Так же, как он намеревался удовлетворить свою давнишнюю фантазию, она удовлетворяла собственную, ничуть не менее эгоистичную. Не считая того, что ей было девятнадцать или двадцать и ей по возрасту полагалось себялюбие, она еще, должно быть, не понимала, как легко и как надолго можно причинить боль человеку, тогда как он был старше ее больше чем на десять лет и должен был бы уже усвоить такие вещи. Только когда он увидел ее, вскоре после расставания, в объятиях какого-то студента – какого-то мальчишки, то на секунду испытал что-то похожее на боль, что-то набоковское, губительное, когда заметил их вместе во дворе, залитом весенним солнцем. Хотя к тому времени он уже завязал отношения с Эрикой, медиевистом-латинистом из Ориэль-колледжа. Но и эти отношения также продлились недолго. Дни, проведенные в Лондоне, истощили его. Не только встреча с Макинтайром. Он встречался и со своим издателем. А еще выступал на симпозиуме по фонетическим изменениям в староанглийском в УКЛ. Ох уж эта социальная активность. Он повидался с Эммануэлем – низкорослым высокомерным итальянцем, филологом, закончившим докторскую диссертацию несколько лет назад и работавшим теперь в Лондоне адвокатом. Эммануэль спрашивал насчет Валерии, как у них все обстоит. Он познакомился с ней на вечеринке у Мани, в прошлом сентябре. – Я не знаю, – сказал он. – Как-то более или менее. Кажется. Мы встречаемся. Я не знаю. Уединение, свобода. Это чувство не оставляет его на пароме, несмотря на близость других людей. Все они случайные попутчики, незнакомцы, они его ни к чему не привязывают. Они о нем ничего не знают. У него перед ними нет обязательств. Морской ветер разгоняет летнюю жару на открытой палубе, вдоль которой закреплены спасательные шлюпки. Палуба качается. Уходит из-под ног и снова давит на подошвы. Англия уменьшается вдали. Ветер налетает, треплет его волосы. Где-то в помещении, в ограниченном теплом пространстве, люди едят и выбирают товары. Он бродит между ними, безымянный и невидимый. Сидит за столиком один. Его уединение в течение часа, занимающего путь до Франции, никем не нарушается. Он стоит у окна, позолоченного солнцем и морской водой. Смотрит на игривые волны. И чувствует себя свободным, точно чайка, парящая на ветру. Уединение, свобода. Едва съехав с корабля и включив кондиционер и «Глорию» Вивальди, он вливается в дорожное движение Франции с этой экстатической музыкой в ушах. Та-ди-и Та-да-да-ди-и Та-да-да Асфальт блестит. Субботнее утро. По обеим сторонам шоссе лежат ясные равнины с фермами. Он хорошо знает это шоссе. Оно ведет к так называемому Опаловому берегу, Кот-д’Опаль, и дальше к Остенде. Слева от него тянутся нанесенные ветром дюны. «Welkom in West-Vlaanderen»[35][Добро пожаловать в Западную Фландрию (нидерл.).], – гласит указатель. Теперь он словно едет через собственное прошлое, через пейзаж, пронизанный живыми нервами, именами, воскрешающими воспоминания с почти болезненной четкостью. Коксейде, где он гулял однажды с Дельфин и собачкой ее матери – собачка рыла песок среди пучков пригнутой ветром травы. Ньивпорт, где он был тем летом с родителями. Запах моря, вдающегося в сушу, поднимался по узким улочкам, а в конце всех этих улочек, по которым ты спускался к морю с пластмассовой шпагой в руке, лежал молочно-белый горизонт. Руселаре, где они гостили у родителей отца – загородный домик, с полями хмеля позади аккуратного садика. И хотя эти воспоминания четкие, как грани обработанного ювелирного камня, они до странности малы, словно он видит их с обратного конца телескопа. Прошли годы с тех пор, как он был здесь, на этой выровненной земле у моря, полного кораблей, и то, что его жизнь продолжается уже достаточно долго, для того чтобы события того ветреного дня в Коксейде произошли больше десяти, больше пятнадцати лет назад, почему-то шокирует его. Он уже тогда был взрослым в какой-то степени, однако все еще думает, что его взрослая жизнь только начинается. Ощущая легкое недомогание, он останавливается залить бензин. Заправляя бак, он смотрит на шоссе с по-воскресному редким движением. Это страстное желание, чтобы все оставалось таким же. Чтобы тот день в Коксейде растянулся на всю его жизнь. Почему эта мысль так притягивает его? Или сегодня и этот самый момент, резкий запах льющегося бензина, от которого тяжелеет голова. Шоссе, вялое движение выходного. Здесь и сейчас. Бледное утреннее небо. Уединение и свобода. Растянутые на всю жизнь. Страстное желание, чтобы все оставалось таким же. Бак полон. По пути от кассы – почему-то странно было общаться с кассиршей на своем родном языке – он отмечает, как его радует шикарный внедорожник, в котором он путешествует. Он испытывает гордость, садясь за руль и заводя двигатель нажатием кнопки. Станько доверяет ему перегнать его, подписывает бумаги, передающие право собственности. И хотя он не очень знает его – на самом деле они встречались только один раз, – у Станько есть все основания полагать, что он справится с перегоном. Недаром Станько полицейский. Старший полицейский Скавины, городка на юге Польши, теперь пригорода Кракова – вблизи многозального кинотеатра, в котором показывают новейшие фильмы, тарахтят тракторы на картофельных полях. Не пытайся связываться со Станько. Только не в Скавине и не в ближайших городках, таких как Либертув или Воловице. Легко представить его за рулем своей машины, на почти одинаковых улицах района во время патрулирования, с раздувшимся бумажником. И как только этот угрюмый огр и его страшная женушка произвели на свет такую прелесть, как Валерия… Что ж, возможно, она подурнеет с возрастом. Об этом стоило подумать, хотя его пока не привлекали долгие раздумья. Он все еще не смотрит на эти отношения серьезно. Они еще кажутся новыми, даже в какой-то мере условными. Некоторое время назад у него было такое чувство, что между ними нет взаимных обязательств, что они могли встречаться с кем-то еще. Но он этого не делал. (Только если не считать латинистку Эрику, которая в прошлом сентябре еще не совсем исчезла из его мира.) Что касается Валерии, за нее он не мог ручаться. Он повернул от моря, мимо Брюгге. Затем проехал Гент, где он получил степень бакалавра. По английскому и немецкому. «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь. Парсифаль». После Рождества в прошлом году он провел несколько дней в доме ее родителей, выкрашенном в ярко-оранжевый цвет. Над белой парадной дверью закругленный балкон. Сад скрыт под снегом. Валерия встретила его в аэропорту Кракова и привезла домой – к зданию на окраине Скавины, вблизи бензоколонки. Каждый день, пока там оставались, они катались на лыжах в Закопане. («Ты на лыжах ходишь?» – спросила она его, как бы между прочим, когда они только познакомились на вечеринке у Мани. «Хожу ли я на лыжах? Я же бельгиец», – ответил он невозмутимо. Она улыбнулась.) Она прекрасно держалась на лыжах. Он с опаской съезжал за ней по самым крутым склонам во всем Закопане. Когда он приближается к Брюсселю, в небе над ним сходятся облака. Ветер колышет деревья по сторонам шоссе. Будет дождь. По мере продвижения лучи яркого света выхватывают отдаленные признаки города. Он знает путь, даже не думая о нем – тоннели с потеками на стенах, вид на Уккел (улицы, обсаженные деревьями, по которым он ходил когда-то школьником-книжником, жившим в просторной квартире), а затем, когда начинается дождь, съезд на шоссе Е 40 к Льежу. Он включает дворники, и они начинают елозить по стеклу.