Я заканчиваю одеваться как раз к тому моменту, как Мария возвращается из ванной. Сижу на кровати, погрузившись в свои мысли. Я успела надеть одну кроссовку, а вторая слабо покачивается в руке. – О, нет, – автоматом говорит Мария. – Я собираюсь произнести речь, – объявляю я, поднимаясь. Вторая кроссовка продолжает болтаться. – Короткую речь или речь Дэнверс? – спрашивает Мария, не в силах удержаться от улыбки. Я торжественно вытягиваю одну руку, требуя тишины. – Я знаю, что мы начали соседками по комнате и потом стали друзьями, но я буду польщена, если... – Нет. Я загнала себя в своего рода речевой угол. Я пытаюсь начать сначала. – Я считаю тебя своей сестрой, – говорю я громко и механически, словно бы за то время, что Мария была в ванной, я повредила барабанную перепонку. Я по-прежнему непонятно почему держусь за кроссовку, словно это список, переполненный перечнем наших неотъемлемых прав. Мария молчит. Я прочищаю горло. – Вот и всё. Вся моя речь. А затем я кланяюсь. Сама не знаю, почему. Я плюхаюсь на кровать и начинаю натягивать вторую кроссовку. – Мне кажется, что мы застряли в обществе друг друга на всю жизнь с того самого первого дня, как поднялись в воздух на «Мистере Гуднайте». Помнишь этот день? Мария подходит и садится рядом со мной на постель. – Каждую секунду, – говорю я. – Ты впервые полетела на нём, а я стояла рядом с ангаром тридцать девять вместе с Бонни в ожидании тебя и переживала заново каждый момент нашего полёта, – говорит Мария. Я киваю. – Я помню. – Ты выпрыгнула из той кабины, подбежала ко мне и... – Я обняла тебя, – говорю я. Мария пожимает плечами. У меня по щекам текут слёзы. – С того самого момента я считаю тебя своей сестрой, – говорит Мария, но её обыденный тон выдают заполненные слезами глаза. Я сглатываю. – Я понятия не имею, что я такого сделала, чтобы заслужить такую подругу, как ты. – Ты не просто заслуживаешь такого друга, как я. Ты заработала себе такого друга, как я, – говорит она. Я плотно сжимаю губы, пытаясь совладать с эмоциями. Не помогает. Разумеется, не помогает. Могла бы уже и привыкнуть. – Дружеские обнимашки будут выглядеть странно, не так ли? – спрашиваю я. – Мы пересекли Рубикон странных поступков много месяцев назад, Дэнверс, – говорит Мария, наклоняясь ближе и сгребая меня в объятия. – Я застряла на Рубиконе странных поступков на долгие годы, – шепчу я ей в ухо, и Мария смеётся. * * * Спустя несколько минут мы выбегаем на поле. – Вы опоздали, – замечает Бьянки. – Мы плакали и обнимались, – с улыбкой говорю я. – Я так и знал, что вы, девочки, занимаетесь этим в своих комнатах, когда нас нет рядом, – практически себе под нос бормочет Дель Орбе. – Думаю, сегодня нам не нужно особенно напрягаться на пробежке. Второй день Признания самый тяжёлый, а завтра нам ещё гонку к скале бежать, – говорит Мария. – А это восемь километров, – добавляю я. Мы начинаем разминать наши упругие икры и руки, всё ещё саднящие после вчерашних нагрузок. – Так что, вы расскажете нам, из-за чего плакали и обнимались? – спрашивает Бьянки. – Я буду очень скучать по всему этому, только и всего, – говорю я, оглядываясь по сторонам и широко распахивая руки, словно собираюсь обнять всю нашу группу одним движением рук. – О, нет, – Пьерр упирает руки в бёдра, смотрит в небеса и начинает часто моргать. – Я боялся этого момента. – Он начинает кружить по полю, плотно сжав губы и качая головой. – Так и знал, что расчувствуюсь. – Наш малыш Пьерр. Такой эмоциональный. – Дэнверс произнесла речь, – говорит Мария, усаживаясь на плац, чтобы лучше размяться. – У нас есть ещё три года, Дэнверс. Это, – Бьянки обводит всех нас жестом, – никуда не денется. – Здесь я это знаю, – я касаюсь пальцем головы. А затем прикладываю руку к сердцу. – Но не здесь. Я по очереди смотрю каждому в глаза. – Слишком нелепо? Мария улыбается мне и качает головой. Пьерр к этому моменту уже совсем расчувствовался, а Дель Орбе натянул воротник футболки на лицо, чтобы спрятать слёзы. – Нет, вовсе не нелепо, – говорит Бьянки, его рот сжат в тонкую линию, – я всё понял. – Мы все смотрим на непроницаемого Бьянки, ожидая, когда его броня даст трещину. Даже ни намека. – Что? – рявкает он на всех нас. Мы ждём. – Я не собираюсь... – Бьянки краснеет. – Просто дайте мне пережить следующие два дня. Я не могу... Это слишком. Я должен воткнуть булавку... – он касается рукой сердца, – во всё это. Ещё два дня, и потом... – его голос даёт трещину, – может быть, я начну привыкать к тому, как много каждый из вас значит для меня. – Два дня, – фыркает Пьерр. – Когда мы завтра доберёмся до вершины Соборной скалы, я обещаю, что превращусь в эмоционального хлюпика, раз уж вы, чудаки, по всей видимости, требуете этого от своих друзей, – говорит Бьянки и вымученно смеётся. – Нам нужно групповое фото! – восклицает Мария. – Фото как мы впятером пучим глаза? Нет, благодарю покорно, – отвечает Бьянки. – Я получу своё групповое фото, – настаивает Мария, поднимаясь на ноги. Дискуссия закончена. Мы собираемся с мыслями и начинаем нашу ежедневную пробежку вокруг плаца. Второй день Признания состоит из четырёх самых жестоких, брутальных испытаний, когда-либо выпадавших на душу любого человека. Это испытание, которое положит конец всем остальным испытаниям. Мы начинаем в семь утра и безостановочно пашем до четырёх дня. Я мало что помню из того дня, за исключением момента, когда на меня кричат, из-за того, что я во время одного из испытаний тащу на спине другого кадета. Как на меня кричат, пока я на протяжении, кажется, часов держу над головой оружие. И как на меня кричат, пока я бегаю вверх и вниз по трибуне, вокруг поля и через поле. Мы обходим территорию академии и возле каждого мемориала выполняем серию бесчисленных приседаний, отжиманий и подтягиваний. Я уверена, что меня егцё долго будут мучить кошмары, как вдруг словно из иного мира доносится пробуждающий к жизни крик «Смирна!» В какой-то момент после обеда я открываю глубоко внутри себя совершенно новый уровень изнеможения, и пока на меня кричат, в то время как я поднимаю и снова и снова таскаю через всё поле гигантскую покрышку, я нахожу внутри себя новый источник силы, о существовании которого и не подозревала. А это что-то да говорит, после того года, что я пережила. Когда после ужина я хромаю прочь из столовой, мои руки и ноги уже не просто болят, мне проще найти то место на теле, которое не болит. Хорошие новости: по всей видимости, в настоящий момент у меня совершенно не болят ушные мочки. И пока наша группа ковыляет к казармам, до меня доходит, какой сегодня день. Пятница. Меня шокирует осознание того факта, что мне понадобился целый день, чтобы это понять, но в то же время я понимаю, что моему мозгу нужно было отделить все раздражители, чтобы я смогла пережить сегодняшние испытания. Но прямо сейчас, с полным желудком и слипающимися глазами, я понимаю, что этого не избежать – нам придётся пойти и узнать, кого Дженкс зачислил в «Летающие соколы». Я не знаю, что ожидаю увидеть. Я ждала этого момента целый год. То, что однажды было конечной целью, давно расширилось далеко за пределы «Летающих соколов». На самом деле, моя изначальная цель сейчас кажется уже слишком незначительной. И я не настолько наивна, чтобы полагать, что Дженкс когда-либо позволит мне или Марии стать частью команды. Но может быть, где-то глубоко в душе таится крошечная крупица надежды, что за мной наблюдает кто-то ещё. Кто-то гораздо выше по званию, кто бросит Дженксу вызов и спросит его, по каким причинам он не взял в команду двух лучших пилотов. Не знаю. Может, я всё-таки наивна. – Эй, парни. – Я останавливаюсь так резко, что идущий следом за мной Дель Орбе резко тормозит и издаёт удивлённое «уфф». – «Летающие соколы». Список уже должны были вывесить. – Если вы собираетесь позвать нас с собой для поддержки, пожалуйста, передумайте, – говорит Пьерр. Он выглядит так, словно прямо сейчас готов свернуться клубочком и лечь спать на этом самом месте. – Мы так устали, – добавляет Дель Орбе, хныча словно ребёнок. – Идите в постельки, неженки, – со смехом велит Бьянки. – Ты такой груууубый, – говорит Пьерр, однако они с Дель Орбе продолжают как ни в чём не бывало идти к казармам, поддерживая друг друга в процессе. «И вот нас осталось трое». – Давайте посмотрим на список, пока у меня мускулы не окаменели, – говорит Бьянки, слегка прихрамывая.