В этот миг я испытал чувство триумфа. Стараясь оставаться невозмутимым, я скромно сказал: – Никого искать не надо. Я знаю эту девушку. Ее зовут Мариэтта Орлова. Глава 28 Часовщикову задержали под Новый год в соседнем городе, куда она приехала устраиваться на работу. Разыскивать ее не пришлось. С начала декабря она была под круглосуточным наблюдением. Ознакомившись со сводками наружного наблюдения, я пришел к выводу, что Сара Соломоновна не думала скрываться, переходить на нелегальное положение. Она терпеливо ждала, чем дело кончится, и, оказавшись под арестом, с облегчением вздохнула: «Что там у вас против меня?» Как и предсказывал прокурор, Часовщикова вины ни по одному эпизоду не признала. – Что за ересь вы мне подсовываете? – возмутилась она, прочитав список возникших в отношении нее подозрений. – Это бред сивой кобылы, а не серьезный документ. Какой Лазарев? Какой Обедин? Я никакого Лазарева в глаза не видела, об Обедине никогда не слышала. О нападении на кассира на судоремонтном предприятии знаю. Так ведь не одна я знаю, об этом налете весь город говорил! Ну и что, что я работала там? Теперь о Горбаше. Мне как-то показали интеллигентного мужчину и сказали, что это главный инженер хлебозавода. Я к нему за время работы даже близко не подходила, а вы меня в его убийстве обвиняете. Кто его вздернул, с того и спрашивайте! На меня Лазарев показания дает? Так он всю жизнь в тюрьме сидел, он за папиросу на мать родную показания даст, а обо мне и говорить нечего! Что еще? Какой-то там Прохоренков в предсмертном бреду сочинил историю о бедной девочке, которую предали его односельчане? Я на роль этой безымянной девочки не подхожу. Я была у родственников на Западной Украине раз в жизни, в 1940 году. Начало войны встретила в Одессе, где провела все время оккупации. Подтвердить это никто не сможет, так как всех моих родных немцы расстреляли. – Прохоренков написал на вас блестящую характеристику, – напомнил Шаргунов. – Он ходатайствовал о вашем условно-досрочном освобождении. – У меня с детства плохая память на фамилии, – парировала Часовщикова. – Может, и был такой сотрудник на зоне, но я его не помню. Меня в колонию-поселение перевели за ударный труд, а не с подачи какого-то Прохоренкова. Часовщикова еще раз посмотрела на список преступлений. – Зачем вы на меня бомжа вешаете? – изображая недоумение, спросила она. – План по раскрытым преступлениям вытянуть не можете? Посмотрите на вашу писанину со стороны. Я, старая больная женщина, где-то похитила сильнодействующий секретный препарат и вколола его первому встречному. Больше я ничего не сделала? В убийстве Кеннеди не участвовала? На китайскую разведку не работала? Вот что, господа хорошие, если у вас ничего существенного против меня нет, то я пошла. Показания вашего Лазарева можете засунуть в одно место и больше никому их не показывайте, не позорьтесь! – Поговорим без протокола? – предложил Шаргунов. – У нас действительно не хватает доказательств для привлечения вас к суду, но кое-что хотелось бы узнать. – Знаю я ваши штучки! – скривилась Часовщикова. – Я с вами по-человечески поговорю, а вы все на магнитофон запишете и прокурору подсунете. – Сара Соломоновна! – воскликнул начальник милиции. – Вы о чем говорите? Какой магнитофон, какое скрытое прослушивание? Кто мне деньги на такую аппаратуру даст? У меня не областное управление КГБ, а обычный районный отдел милиции. Мне писчую бумагу по лимиту выделяют, а вы о шпионской аппаратуре толкуете. – Береженого бог бережет! Откуда я знаю, есть у вас скрытые микрофоны или нет? – Можно пройти в другой кабинет, – предложил Шаргунов. – Что ты хочешь узнать? – смилостивилась Часовщикова. Мелкая победа над сотрудниками милиции льстила ее самолюбию. Призрак свободы уже стоял за дверью, а до двери было два шага. Опасность отступила, можно было расслабиться, вспомнить дела давно минувших дней. Прочитав еще раз показания Прохоренкова, она сказала: – Дай мне слово офицера, что ты не используешь мой рассказ против меня. – Даю! – заверил Шаргунов. – А ты? – Старуха посмотрела на Клементьева. – Даю! – поклялся Геннадий Александрович. На меня, безмолвно сидевшего в углу, Часовщикова даже не посмотрела. Она с самого начала поняла, кто в кабинете главный, а кто присутствует неизвестно зачем. – Ну что же! – усмехнулась Сара Соломоновна. – Достаньте носовые платочки, будете слезы вытирать. Кстати, у вас выпить есть? Что-то в горле пересохло. Шаргунов достал початую бутылку коньяка, велел секретарше принести чай с печеньем. Часовщикова залпом опрокинула полную рюмку, зажевала долькой лимона, закурила «Беломорканал» и начала рассказ: – Если без беспредела и западлянок, без магнитофонных записей и обмана, то дело летом 1941 года было примерно так, как показал Прохоренков. В конце рассказа он немного приврал. Меня, наверное, выгородить хотел, но получилось как-то коряво, недостоверно. Не крал Прохоренков ампулы у брата, это я сделала. В тот день, когда Горбаш выдал мое местонахождение, меня привели в школу, куда согнали всех молодых евреек в поселке. Мне Микола Прохоренко лично вколол ампулу, чтобы я не кричала и не сопротивлялась. Насиловали меня весь день, до позднего вечера. Я лежала на учительском столе, все чувствовала, все слышала, но пошевелиться не могла. Бандеровцы ходили из кабинета в кабинет, издевались над нами. О мои ноги тушили папиросы, плевали в лицо, били по щекам. Для них мы были уже трупами, и я действительно умерла в тот день, но не в прямом смысле слова, а морально. Моя душа скончалась там, в этом проклятом селе на Западной Украине. К ночи все успокоилось – бойцы Миколы перепились, устали, разошлись по домам. Сторожить школу оставили двух человек, которые напились и уснули. Все женщины и девушки, после целого дня изнасилований, лежали по классам чуть живые. Их и охранять-то не надо было! Силы для побега сохранила только я. «Старичок» перестал на меня действовать через шесть часов. Вечером я уже могла пошевелиться, но осталась недвижимой, будто препарат еще действовал. Когда все разошлись, я встала, осмотрела класс. Моя одежда была изорвана в клочья, сандалии выброшены в окно. На спинке стула висел китель Миколы Прохоренко. Я надела его на голое тело и пошла куда глаза глядят. У меня было такое состояние, что я не чувствовала боли. Я всегда завидовала деревенским мальчишкам, которые бегали летом босиком. Я, городская девочка, и двух шагов без обуви по земле пройти не могла, а тут – пошла и ног не чувствовала. Из поселка я выбралась без препятствий. В полубредовом состоянии вошла в лес и по тропинке шла до самого утра, а потом еще весь день и только к вечеру набрела на одинокий хутор. Меня с крыльца заметила женщина, подбежала, стала расспрашивать, но я ничего не успела сказать – потеряла сознание. Пришла в себя через несколько суток. Оказалось, что я набрела на дом лесника, в глухом лесу, в двадцати километрах от поселка. Хозяйку звали Ханна, она по национальности была полячкой. Хозяин – Петр, он был галичанин. У них было четверо детей. Старший – Семен, на год меня старше, остальные – школьники начальных классов. Лесник уже знал о прокатившейся резне евреев, но решил меня властям не выдавать. Что сказать, не все люди на свете сволочи! Мог бы продать меня за бутылку самогона, но не стал, пожалел, оставил у себя. Мне отвели укромное место под крышей, где я прожила целый год. Даже зимой там спала, у печной трубы. За этот год я окрепла физически, а морально – как была живым мертвецом, так и осталась. Чтобы не быть нахлебницей, я помогала семье лесника по хозяйству, научилась всей деревенской работе, овладела польским языком, а на галисийском наречии стала говорить, как на своем родном. За время, что я жила у лесника, к нему на хутор приезжали за продуктами и бандеровцы, и красные партизаны, и бандиты. В то время по лесам шастало много народу. Были отряды из дезертиров Красной армии, были красные партизаны, подчиняющиеся Москве. Были украинские националисты, воевавшие против Гитлера, были шайки из всякого сброда, не признающего никакой власти. Лесник держал нейтралитет, в политику не вмешивался, властям о гостях не доносил. Как-то после визита бандеровцев он сказал жене: «Если кто-то узнает, что мы еврейку прячем, нас всех расстреляют». Она говорит: «Нас могут убить кто угодно. Красные – за то, что у нас большое хозяйство, а им есть нечего. Галичане – за то, что я полячка. Бандиты – просто так, для куража. Пусть девчонка живет на чердаке, не будем грех на душу брать». Я бы жила у них до конца войны как у Христа за пазухой, но старший сын стал приставать ко мне, добиваться ласки. Ханна, как только заметила, что ее сын домогается меня, отвела в сторону и говорит: «Завтра уйдешь с хутора, и чтобы я тебя больше не видела! Если еще раз встречу, в полицию донесу». Муж ее против моего изгнания не возражал, сына никто не спрашивал. Наутро я собрала котомку, вышла на крыльцо и вижу: из леса выходят двое мужиков с винтовками. Я уже раз видела их с чердака. Это были бандиты из отряда Олега Кудрявого. По нынешним временам их бы назвали беспредельщиками. Они никакой власти не признавали, человека могли убить только за то, что его лицо им не понравилось. С лесником у Олега были налажены товарные отношения. Они за хорошие деньги покупали продукты и вещи, которые жена лесника специально приобретала для них на рынке. Увидев меня, бандиты засмеялись: «Что за диво творится на этом хуторе? Еврейка среди белого дня разгуливает!» Мне было настолько все безразлично, что я не испугалась и говорю: «Отведите меня к своему командиру. У меня дело к нему есть». Бандиты пожали плечами: «Отведем, но если что не так, пристрелим, как собаку». Вечером приехала подвода. На нее погрузили продукты, самогонку и двинулись в путь. Утром прибыли в отряд. Я зашла в землянку к Олегу Кудрявому и говорю: «Хочу присоединиться к вам. Могу шить, стирать, готовить еду, ходить в разведку, за скотиной ухаживать». Главарь, недолго думая, велел мне раздеться и лечь на нары. Так я осталась в отряде и прожила с ними до 1944 года. В первое время со мной спал только командир отряда, потом я перешла в землянку к его заместителю, а потом переспала со всеми бойцами. Женщин в отряде было четверо, вот мы и ходили по кругу: то с одним, то с другим. В отряде были жесткие правила, за нарушение которых виновный карался смертью. Любой, кто вступал в банду, больше не имел национальности и прошлого. Строго запрещалось называть Олега Кудрявого «главарем» – только «командиром», а всю шайку полагалось именовать «отряд повстанческой гвардии». Почти два года я кочевала с отрядом. Партизаны на одном месте не сидят, постоянно меняют место дислокации, иначе их выследят и всех перебьют. Мы враждовали со всеми на свете: с бандеровцами, с красными партизанами, с немцами, с другими бандами. Олег Кудрявый был умный мужик, умел уйти от сильного противника, не ввязываться с ним в бой, а на слабого мог напасть. Красная армия разбила немцев, лес стали прочесывать войска НКВД. Я почувствовала, что наша песенка спета и надо делать ноги. Как-то ночью собрала приготовленные продукты, вышла из лагеря и на проселочной дороге натолкнулась на патруль. Офицеру сказала, что меня похитили бандиты, насиловали, заставляли работать по хозяйству. Начальник патруля вызвал подкрепление. Днем они окружили отряд Кудрявого и почти всех перебили. Меня продержали в комендатуре неделю, проверяли личность, ничего не узнали и отправили с эшелоном в Одессу. На родине меня никто не ждал. Все родные погибли во время оккупации. Я бродяжничала всю осень 1944 года, занималась проституцией, воровала. Зимой познакомилась с парнем из банды Абрама Темного. Он представил меня главарю. Абрам, как только узнал, что я почти два года была в отряде лесных повстанцев, так сразу же забрал к себе, сказал: «Мне нужны проверенные люди!» Мне же, ей-богу, было безразлично, где жить и чем заниматься. Я уже умерла, душа моя рассыпалась в прах и исчезла. От меня осталась только человеческая оболочка, которой было наплевать, как прошел день и с кем пройдет ночь. Еще в отряде я заметила, что многие воспринимают наступившее утро не как новый день, который будет полным событий, а как продолжение предыдущего дня, безрадостного и бесконечного. Светлого будущего не ожидал никто. Любой в отряде понимал, что его смерть – это вопрос времени. Не сегодня, так завтра тебя поймают и расстреляют как бандита, не подлежащего исправлению. Если вся жизнь – это один день, то от этого дня надо урвать все что только сможешь. Есть самогонка – выпей, есть продукты – наешься до отвала, попалась женщина – переспи с ней. Ничего не откладывай на завтра, потому что завтра может не наступить. И тебя больше не будет, потому что ты уже умер в ожидании смерти. Вам, наверное, показалось странным, что я выдала местоположение отряда Олега Кудрявого? У меня не было другого выхода, и совесть не мучила, потому что у мертвецов нет совести и нет чувства благодарности к человеку, спасшему тебя от смерти. В 1949 году меня арестовали и отправили в колонию на небольшой срок. Когда я освободилась, немного поскиталась по Одессе и вступила в новую банду. Так и пошло: свобода – зона – свобода. С годами я не обрела новую душу и осталась живым мертвецом: бесплодной женщиной, без родных, без любимого мужчины, без друзей. После изнасилования у меня появилось физическое отвращение к половой жизни. Я спала со многими мужчинами, любовникам говорила ласковые слова, а сама их всех тихо ненавидела. Мне даже тут не повезло! – Препарат «Старичок» вы спрятали в доме лесника? – спросил Шаргунов. – На слове ловишь? – погрозила пальцем захмелевшая Часовщикова. – Не пойдет! – Сара Соломоновна, – вступил в разговор Клементьев, – после лета 1941 года вы не сталкивались с Миколой Прохоренко? – О, было дело! – оживилась старуха. – Единственный раз в жизни я билась в истерике, губы себе искусала. Меня отрядный врач еле откачал, думал, я умом повредилась. Часовщикова налила себе полную рюмку, выпила без закуски, закурила. – Весной 1944 года наш отряд столкнулся с группой повстанцев из ОУН. Отступать было некуда, начался бой. Я с другими женщинами осталась в обозе. После боя бандеровцы отступили, бросив раненых. Тех, кто мог ходить, увели в лес для допроса, остальных прикончили на месте. Командир отряда послал женщин проверить у убитых карманы. Нас всегда после боя посылали за трофеями. Война! Каждый человек все ценное при себе носил. Часы, деньги, золото – все попадалось. У немецких солдат даже шоколадки с амфетамином были. Съешь кусочек, и весь день усталости не чувствуешь. Пока мы были в поле, раненых допросили и закололи штыками. Когда я вернулась, увидела мертвого Миколу, и у меня случился припадок. Я от отчаяния землю грызла и выла, как мать, потерявшая единственного ребенка. После изнасилования я каждый вечер представляла, что когда-нибудь встречу Миколу и подвергну его зверской казни. Вначале оскоплю, потом сварю заживо, или сожгу, или вырву ему сердце, порежу на куски. Я придумывала для него десятки казней и пыток, и вот, когда этот момент настал, моего самого ненавистного врага просто закололи, как свинью на скотобойне. Единственный шанс поквитаться был упущен навсегда! Если бы я пришла чуть раньше, мне бы его отдали и я могла бы сделать с ним все что угодно. Часовщикова посмотрела на пустую бутылку, затушила папиросу. – Труп Миколы я столкнула в овраг. Не захотела, чтобы его тело бандеровцы нашли и похоронили по-человечески. – Она встала, поправила юбку. – Теперь я могу идти? – Один вопрос можно? – я подал голос. – Сара Соломоновна, тогда, на заводе, почему вы посмотрели на меня с такой ненавистью? Я вам напомнил Миколу? Видел я его фотографию. Не очень-то я с ним похож. – Видел бы ты себя со стороны! – воскликнула старуха. – Пальчик слесарю перевязал и хвост перед девчонками распустил: посмотрите, какой я герой, крови не испугался! Тьфу! Я на войне столько раненых видела, столько рук и ног перевязала, что тебе и не снилось. Было бы из-за чего гоголем ходить! А как ты себя на заводе вел? На территории – скромный парень, а как только выйдешь на крыльцо, тут же надменное выражение появляется. Я – начальник, власть! Захочу – снова автобус с ментами пригоню, у меня с завода даже корку хлеба никто вынести не сможет! Так что твое сходство с Миколой тут ни при чем. Клементьев не удержался, засмеялся в кулак. Наверное, он представил, как я по-барски выхожу на крыльцо общежития и гордо задираю подбородок: «Нет главнее меня во всей округе! Как получу старшего лейтенанта, будете мне в пояс кланяться». – Я пошла? – спросила Часовщикова. Шаргунов кивнул. Старуха спустилась на первый этаж. Около дежурной части ее остановили оперативники, защелкнули на запястьях наручники, привели в кабинет начальника милиции. – Я не поняла, что за дела? – со злостью спросила Часовщикова. Шаргунов достал из пепельницы окурок папиросы, повертел перед собой, показал его Часовщиковой. – Наш молодой коллега хорошо поработал на месте обнаружения трупа Обедина. Проведем экспертизу, и она подтвердит, что окурки из этой пепельницы и изъятые в бытовке в демонтируемом цехе идентичны. Эти папиросы выкурил один и тот же человек. – Окурки в пряничный цех могли подкинуть… – Часовщикова! – перебил ее начальник РОВД. – Вы задержаны за совершение ряда опасных преступлений. Завтра встретитесь со следователем и уже ему расскажете, кто и что вам подкинул.