Мой желудок перевернулся от этой мысли. Одно дело было узнать о ядах, знать их эффект в отстранённом плане. Совсем другим делом было добровольно применить их на живом существе. Даже если человек этого заслуживал. Но я уверенно кивнула, хоть и чувствовала что угодно, кроме уверенности. Всё произошло четыре дня спустя, в какой-то далёкой деревне, где женщины ходили с голой грудью, что для меня не было необычным, так как я видела такое во многих местах, и недавно у меня у самой выросла грудь, чему я была очень счастлива; а мужчины ходили в одних набедренных повязках. Эту практику я считала почти очаровательно дикой, но в этом новом месте, в мировой столице нарушения прав женщин, мой мозг мог думать только о том, носят ли они эти повязки для того, чтобы иметь лёгкий доступ к своим оскорбительным членам, когда захотят взять женщину силой. Моя рука опустилась на сумку и оставалась там, пока я наблюдала, как исчезает мой отец. Тогда я понятия не имела, что он ушёл не по делам. Нет, судя по этой статье, по этой глубокой и очень хорошо исследованной статье известного и уважаемого журналиста-расследователя, он совершал серию групповых изнасилований с другими мужчинами-иностранцами, желая устроить террор на другом континенте и остаться безнаказанным. Что подходило для этого лучше, чем страна, где женщины были так подчинены и так привыкли к насилию мужчин? Я пролистала чуть дальше, мой желудок связывался в узлы. И тогда я увидела худшее, что могла представить. Я увидела своего отца, одежда на котором была застёгнута только наполовину, пока он стоял рядом с группой похоже одетых мужчин, все из разных регионов, судя по внешности, и они улыбались. Это была не худшая часть. О, нет. Худшей частью было то, чему они, видимо, и улыбались. Обнажённые местные женщины лежали на земле в нескольких метрах от них, цепляясь друг за друга и плача. Я слетела с кровати, выбегая из комнаты так быстро, что со всей силы врезалась бедром в дверную раму, отчего боль пронзила всё моё тело. Но об этом думать времени не было. Потому что желчь в горле больше не была просто желчью. Я упала на холодную плитку пола и позволила себе очиститься. Конечно, меня рвало. Это было впервые. Жёстко. Будто без конца. Затем, когда в моём желудке ничего не осталось, пока я высмаркивалась и полоскала рот, начались слёзы. Это было царапающее, разрывающее ощущение, будто что-то пыталось вырваться из моей груди. И, с громким всхлипом, я поняла, что именно пыталось выбраться из моего тела, из моего сердца. Любовь к отцу. Потому что невозможно любить такого подлого человека. Я не могла быть этим куском дерьма, бесхребетным членом семьи, который стоит и говорит: «Но со мной он был хорошим», в то время как этот ублюдок насиловал других женщин. К чёрту это. Зло есть зло. И зло, что жило внутри моего отца, было достаточно большой его частью, чтобы он путешествовал по миру не для того, чтобы расширить мои горизонты, не для того, чтобы у меня было достойное зависти детство, а для того, чтобы ему сходили с рук серийные изнасилования, пока на его лице оставалась маска любящего отца. Я отказывалась быть его прикрытием. Потому что больше прятать было нечего. И я отказывалась быть его адвокатом. Потому что его действия защитить было невозможно. Я опустилась обратно на пол, подтягивая колени к груди, обвивая их руками и крепко сжимая. Присутствовало сильное, почти непреодолимое ощущение того, что я разваливаюсь на части, что если я не буду держать себя физически, то серьёзно просто развалюсь на маленькие кусочки. От меня останутся только осколки, слишком маленькие и рваные, чтобы склеить их обратно. Я не могла сказать, какая сила подняла меня на ноги, заставляя молча продвигаться по дому, а затем, как ни странно, в гараж и вниз по лестнице, босыми стопами по цементному полу, из-за чего по моим ногам поднимались мурашки, и соски затвердели. — Ты в порядке? — до меня донёсся голос Лукаса, который сидел у дальней стены, бодрствуя. Его глубоко посаженные глаза с тяжёлыми веками казались ещё более глубокими от усталости. Он должен был быть врагом. Я понятия не имела, почему с моего языка сорвались следующие слова, но это произошло. — Насильник Папуа-Новой Гвинеи? — хрипло произнесла я, глаза снова защипало от свежего потока слёз, и я поняла, что это слышно по моему голосу. Он смотрел на меня долгую секунду, не показывая совсем никакой реакции на то, как ужасно я, должно быть, выглядела в этот момент. Что было для меня странно. Обычно была хоть какая-то реакция — дискомфорт, странный страх, беспомощность, хоть что-то. Но не в Лукасе. Он был как всегда просто пуст. — Это максимум, до чего ты дошла? — До того, как мой ужин решил вернуться обратно, да, — призналась я, когда он медленно поднялся со своего места и подошёл, чтобы взяться за решётку всего в метре от меня. Он мог бы мгновенно протянуть руки, схватить меня и ударить о прутья решётки. Но не стал. — Во время той поездки я была с ним, — призналась я, не уверенная, почему говорю это. Может, мне просто нужно было выговориться, и он был единственным, кто поймёт. — Он предупредил меня, насколько привычны нападения на женщин, и дал мне с собой сумку с ядом. Знаешь, пока он шёл и сам нападал на женщин. — Зачем это? — странно спросил он, но затем его рука просунулась между прутьев, палец осторожно вытер слёзы с одной моей щеки. — Потому что мой отец отвратительный насильник. — Ну, ты одновременно права и ошибаешься, — сказал он, заставляя меня нахмуриться. — Что значит, я ошибаюсь? В первую очередь, это ты сказал мне, что он насильник. — Это правда. Он такой. И к сожалению, всё хуже, чем ты осознаёшь. Уф. Это было больно. Я не думала, что в груди может быть больнее, чем было полчаса назад, но, очевидно, я ошибалась. Всегда бывает больше боли, новой боли, более глубокой. Всегда. — Тогда в чём я ошибаюсь? — Ты когда-нибудь смотрела на своего отца, куколка? — Я смотрела на него каждый день своей жизни, — сказала я, прищурившись. — А в зеркало когда-нибудь смотрела? — Что ты пытаешься сказать? — спросила я, чувствуя, как всё внутри сжимается. — Я не убеждён, что этот придурок был твоим отцом. Ладно. Мы были не особо похожи. Это определённо была правда. Черты моего лица были более аккуратными, глаза были очень тёмными, практически чёрными. У моего отца лицо было широким, практически грубым. Он был высоким, широкоплечим, с широкой грудью. И его глаза были цвета лесного ореха. Но, как говорится, для танго нужны двое. Я всегда считала, что просто похожа на свою мать. — Сразу я этого не заметил, но чем дольше смотрю на тебя, тем меньше мне кажется, что у вас общая ДНК. В смысле, у тебя совершенно другой оттенок кожи. У него кожа была оливковых тонов. Ты теплее. — В какой-то период у меня была мать, — рассуждала я. — Светло-карие глаза против практически чёрных. Ты высокая и стройная, но бёдра у тебя крупные. У него была крупная грудь и живот. Его волосы были как минимум на пять оттенков светлее. — Это всё косвенно. — И у него была огромная ямочка на подбородке. У тебя нет ни намёка на неё. — Единственным доказательством чего-либо было бы, если бы у моей матери тоже была эта ямочка, а у меня нет. Опять же, я ничего о ней не знаю. — Это о многом говорит, — сказал он, качая головой. — Мне нравится, когда всё сходится, а здесь что-то не так. — Значит, я должна просто… принести тебе ноутбук и позволить ещё больше покопаться в моей жизни? В моём тоне была горечь, в причинах возникновения которой я не была уверена. Зачем злиться? Это была не его вина. Гонца не убивают, и всё в таком духе. Но стоит сказать, что я не могла разобраться с источником своей злости, обиды и боли. Он умер. Не будет никакой законченности. А ещё, за один поисковой запрос в интернете весь план идеальной мести просто… исчез.