И я был им. Рабом. До тех пор я был рабом физически. После этого я годами был рабом ментально. Но в ту ночь, когда мне было четырнадцать, когда из груди текла кровь, а всё тело болело от других наказаний, которые я уже получил, в ту ночь взрослые мужчины перестали касаться руками моего юного тела. Потому что в ту же ночь я впервые научился забирать жизни. Когда мой отец выходил из комнаты за выпивкой, чтобы отметить очередную ночь успешного изнасилования, мой «хозяин» подошёл посмотреть в окно, довольно выпятив грудь. В свете луны он выглядел ещё зловеще, чем уже предстал перед моими юными глазами. Но он оставил на кровати нож, всё ещё скользкий и красный от моей крови. Я знал этот нож. Винчестер с выкушенным кончиком и деревянной рукояткой. Я встречался с ним каждый месяц, больше года. Я знал, какой острый этот нож — достаточно, чтобы срезать кожу с моего тела, едва касаясь. Достаточно острый, чтобы нанести вред. Вечный вред. Не знаю, почему та ночь стала моим переломным моментом. Не важно, сколько раз я сидел в кабинетах различных психотерапевтов и пытался определить переломный момент. Лучшее, что я смог понять, что это просто была последняя капля. И я почему-то знал, что это был последний раз, когда я увижу своего «хозяина». Другие друзья моего отца потеряли ко мне интерес за прошлый год, моя зарождающаяся мужественность становилась всё менее привлекательной для их особых наклонностей. И я знал, что это конец для меня и этого конкретного ублюдка-садиста. И меня достало, я чертовски устал быть беспомощным. В ту секунду, когда моя рука сомкнулась вокруг той ручки, беспомощность была последним, что я чувствовал. Я чувствовал мощь. Впервые в своей жизни. И это чувство было головокружительным, ошеломляющим для того, кто был только жертвой. Так что когда я поднялся с кровати, и во мне поднялись семь лет боли, грусти, бессилия и ярости, от этого коктейля вскипела кровь в венах, пульс стучал в ушах так сильно, что я буквально даже не услышал крик, когда мой нож пронзил его сердце, и по моей руке и предплечью потекла тёплая, липкая, красная кровь, прежде чем я смог найти силу вытащить нож обратно. Конечно же, дело было сделано. Он никак не мог это пережить. Но я не закончил. Я должен был расплатиться за годы. У меня были шрамы по всему телу от его ножей, его сигарет, его хлыстов. Так что я вонзал это нож в его тела, пока буквально не пропитался кровью, пока его тело не превратилось просто в месиво из открытых ран. Пока я не почувствовал, как руки отца сомкнулись на моих плечах. Слух вернулся быстро. — Что ты наделал?! — в ужасе орал он. Как и должен был. Картинка была прямо из фильма ужасов. А я не был супергероем. Я был просто напуганным, травмированным ребёнком. Так что моей мгновенной реакцией была истерика, мольбы, плач, поиск пощады. Он отодвинул меня, и я смотрел, как он опустился на колени рядом со своим другом, проверяя пульс. Это было нелепо и крайне бесполезно, учитывая, что мужчина представлял собой мясной фарш, но он всё равно это делал. А затем он сделал единственное, что мог, чтобы избавить меня от моего собственного ужаса из-за всей этой сцены. Он с огромными глазами посмотрел через плечо и заговорил. — Зачем ты это сделал? Он никогда ничего тебе не делал! В ту самую секунду я понял, хотя и понимать особо было нечего. В нём не было никакого раскаяния за всю боль, которую он причинил мне. Никакого сожаления. Потому что он искренне не считал это неправильным. От его болезни не было лечения. Не спрашивайте почему, но для меня это было ослепительно ясным осознанием. Его невозможно было исправить. И в тот момент я кое-что вспомнил. Я вспомнил, когда мне было десять, мы увидели в саду во дворе енота, который шипел, скалился и расхаживал вокруг. «Бешенство», — сказал он тогда. «Неизлечимо», — добавил он. «Бешеное животное невозможно исправить, сынок, — продолжал он, — их приходится просто усыплять». Он взял перчатки, схватил енота за хвост, положил на бетонный блок и обезглавил. Урок был выучен. И запомнен, убран на то время, когда понадобится мне снова, спустя несколько лет. Мой отец был бешеным животным. Его невозможно было исправить. Его нужно было усыпить. Может, это был инстинкт, чистое воспоминание того, как мы вместе охотились в горах, или, может быть, это было проще всего сделать, но я схватил нож, поставив лезвие боком, и перерезал ему горло. Кровь хлестала, пока он выл, бесполезно закрывая порез руками, будто это могло остановить кровь. Это не было чисто. Это не было быстро. У меня был опыт в убийстве только мелких животных. Я понятия не имел, сколько понадобится давления, чтобы сделать достаточно глубокий порез, чтобы он истёк кровью меньше чем за минуту. Так что он медленно терял кровь. Я смотрел, как он бледнеет. Смотрел, как жизнь блестит и угасает в его глазах. Смотрел, как он становился слишком слабым, чтобы и дальше стоять на коленях, и упал. Я смотрел, как он делает последний вдох. На это ушло ужасно много времени. И это должно было быть тошнотворно. Меня должно было вырвать на себя, на пол, я должен был плакать и что-нибудь ещё. Но ничего не было. Мне было холодно. Я чувствовал себя отстранённо. Спокойно. Я вышел из комнаты и пошёл в ванную, старательно смывая кровь с тела, с ножа, затем осторожно обработал порезы на груди, у меня выворачивало желудок при виде их отражения в зеркале. Я осторожно надел джинсы, длинные носки, походные ботинки, майку и чёрную байку с белыми завязками на капюшоне. В рюкзак я сложил деньги, украденные из бумажников обоих мужчин, сменную одежду, немного еды, зажигалку, кастрюлю и нож. Собрал заплечный мешок и завязал сверху. В горах Адирондак была весна. Если когда-либо и было время, в которое юный парень мог надеяться там выжить, это весна. Уверенный, что других вариантов нет, и что копы будут искать меня через несколько часов, я взял мачете отца из амбара и рванул к горам.