Если она вообще не откроет клетку, я не знал, какой будет моя судьба. Скорее всего, будет много пыток и чертовски грязная смерть. По правде говоря, по справедливости мира это было бы довольно подходяще. Собственно, я не хотел умирать, но не стал бы большой потерей для мира. Чёрт, единственными людьми, которые вероятнее всего заметят это, были люди вроде Джаззи и Барретта, которые просто привыкли меня видеть. Потому что у меня не было ничего и близко напоминающего дружбу, отношения или семью. Отчасти потому, что я был истинными одиночкой. Но, возможно, по большей части я знал, что любой связанный со мной человек окажется в опасности. Я не собирался никого за собой тянуть. И, честно говоря, я сделал много чего хорошего за свою жизнь. Может, я делал это тёмным и грязным способом, но конечный результат был тем же. Я убирал с улиц хищников. Не будет трагедией, если я умру именно так. Но, стоит сказать, я собирался бороться. Как только моя милая надзирательница появится снова. Глава 3 Эван Я захлопнула дверь в подвал, поднимаясь по узкой, изношенной временем лестнице, переступая по две ступеньки за раз. Мои каблуки издавали отчаянный стук, я нуждалась подняться над землёй, нуждалась в воздухе, который не был затхлым, нуждалась в паре минут, чтобы взять себя в руки. Не то чтобы там я сорвалась. На самом деле, я гордилась тем, как хорошо держалась. Похищения не были моей сильной стороной. Яды? Ну, этому я научилась на коленях у отца. Двадцать с лишним лет изучения того, какой что делает. Я была ходячей энциклопедией ядов. Стоит сказать, я не занималась отравлением людей, как мой отец; я просто знала факты. Конечно, я знала, что делаю, но всегда имелись факторы, которые могли испортить исход. Например, ранее существующие условия, уровень паники и последующий адреналин, который может почувствовать человек, иногда влияло даже то, какую еду они ели (или не ели) в тот день. От возможных вариантов моё сердце колотилось в груди, с момента введения яда и до того, как эффект наконец начал проходить, в подвале. Поднявшись наверх, я вырвалась прямо за боковую дверь, прижимаясь спиной к стене здания и делая долгий, медленный вдох, достаточно глубокий, чтобы почувствовать в груди жжение. Я пыталась сказать себе, что тяжёлая часть позади. В смысле, я наблюдала за ним неделями, прячась в этих богом забытых, наполненных медведями лесах, пытаясь разобраться в его движениях, когда может быть лучше напасть на него. Затем мне пришлось стукнуть его по голове и накачать наркотиком. А затем, что доказывала кричащая боль мышц моей руки, пришлось тащить его в лес, где была припаркована машина. Затем нужно было снова вытащить его из машины и вниз по лестнице, в подвал. Но невозможно было убедить себя, что отсюда всё покатится вниз. Потому что теперь мне нужно было его допросить. А затем убить. Так что, да. Я была на этом моменте. Поэтому сердце в моей груди трепетало как крылья колибри. Поэтому всё моё тело было покрыто холодным потом. Поэтому мне нужно было на какое-то время убраться подальше от этого пресловутого Люка. Не знаю, чего я ожидала, когда наконец присмотрелась к нему поближе. Видите ли, пока я преследовала его, он был твёрдо предан своим чёрным худи, с практически всегда надетым капюшоном. Я уловила только мелкие проблески его черт. Даже недостаточно, чтобы разглядеть его со своего расположения. Я ожидала лицо такое же уродливое, как его душа. Полагаю, зачастую так и не работает. Большинство серийных убийц выглядели хорошо. Люк был не исключением. У него были тёмные волосы, тёмные глаза и удивительно точёная, острая линия челюсти, тёмные брови, тонны ресниц и едва заметная ямочка на подбородке. Но больше всего меня пугали эти глаза. Они были глубоко посажены и с тяжёлыми веками, придавая ему почти сонный взгляд, полностью скрывая зло, которое таилось внутри. Что касается тела, он не был большим парнем. Высокий? Конечно. Но он не был крайне широким или мускулистым. На самом деле, некоторые могли назвать его худым. Будь он кем-либо другим, он был бы привлекательным. На самом деле, как раз в моём вкусе. Но, очевидно, это было полностью за гранью смысла. Смысл был в том, что некоторые вещи наконец начали работать. План имелся уже почти год. Я проработала каждый возможный маленький дефект. Я просчитала всё до самой мелкой детали. Я убедилась, чтобы не было ни шанса меня поймать, или ему сбежать. Оба фактора были равно важны по моему мнению. Во-первых, я была не такой женщиной, кто хорошо выживет в тюрьме. Мне нравился долгий душ, личные визиты в ванную и очень конкретные продукты для ухода за кожей. Во-вторых, если бы он вырвался, я была довольно уверена, что умру. В Люке не было ничего, что говорило бы, что он из тех, кто отпускает людей. Если он положил на тебя глаз, тебя больше не существовало. Дело закрыто. Поэтому я потратила три месяца на занятия водопроводчиков, учась, как опустить собственную ванную в подвал, чтобы не пришлось никого нанимать, кому могло бы показаться странным, что я помещаю в подвал тюремное сочетание унитаза и раковины. Затем я провела пару долгих, выматывающих, пропитанных потом и кровью недель, болезненно устанавливая тюремные решётки. Я на самом деле сломала палец, пытаясь пробить цемент достаточно, чтобы опустить балки, а затем зацементировать обратно. Всё это того стоило, когда я схватила кувалду и принялась пытаться сбить решётки… безуспешно. У меня была крепкая тюрьма, ожидающая заключённого. Я оттолкнулась от стены и снова вернулась внутрь, через гараж, который вёл в подвал, через маленькую, очень яркую белую прачечную, затем через дверь, которая вела в столовую/кухню/гостиную, которую звала домом последние десять месяцев. Здесь не было ощущения дома. Я была, возможно, наполовину убеждена, что ощущения дома не будет никогда. Но это не имело никакого отношения к зданию дома. Мне он действительно нравился. Он был маленьким и уединённым. Здесь были тёплые, бледно-жёлтые стены, очаровательно протёртые и изношенные деревянные полы, шкафчики в сельском стиле на кухне, ванна с когтями и три спальни. Две из которых были для меня совершенно бесполезны и, на самом деле, я не заходила ни в одну из них с тех пор, как официально заселилась. Я часами искала мебель, которую считала подходящей к пространству. В главной спальне была широкая кровать с белым стёганым изголовьем, а также белые комоды, а стены и плед были очень бледного цвета яиц малиновки. В гостиной был маленький тёмно-коричневый диван, перед которым на разноцветном ковре стоял кофейный столик с широкой стеклянной столешнице, лицом к кирпичному камину. Там же были три книжные полки от пола до потолка, где я хранила некоторые книги, но по большей части держала памятные подарки из своих путешествий. Это был самый домашний дом, в котором я когда-либо была. Полагаю, в этом и была проблема. У меня действительно никогда раньше не было дома. Для меня домом всегда были трейлеры или фургоны, или палатки в лесу. Домом были дюжины стран, которые я посетила, в которые погрузилась за всю свою жизнь. Чёрт, я на самом деле никогда не спала в настоящей кровати, пока мне не исполнилось семь лет, когда мы ненадолго заехали в Штаты и остановились в отеле, так как трейлер был в мастерской, а разбить палатку просто где угодно в США не разрешается. Я не могла спать. Вместо этого я взяла своё одеяло и скрутилась на полу. Двадцать шесть из своих двадцати семи лет на земле, я была кочевницей, цыганкой, путешественницей. Я брала памятные сувениры, когда наша машина становилась слишком переполненной, и отправляла их другу своего отца в Штаты, на сохранение. Приехав почти год назад, я обнаружила на юге просторное ранчо, с собственной едой, занимающей почти три акра, и с животными, от лошадей, коз и коров, до свиней, кур и кроликов, которые занимали остальные его двадцать акров. — Больше нельзя доверять, что правительство будет кормить нас настоящей едой, — объяснил он в ответ на мой вопросительный взгляд. Проведя в США не больше пары недель за всю свою жизнь, я понятия не имела, что он имел в виду, но кивнула, когда он отвёл меня к огромному амбару, где хранил все мои сувениры. — Сохранил их все, — сказал он мне, подводя к стойлу, заваленному коробками. Ни одна не была открыта. Первая, к которой я потянулась, была подписана почерком того времени, когда я была не старше восьми или девяти. Всё это он тоже сохранил. Не пропал ни один предмет. О некоторых предметах я совсем забыла: племенная фигурка совы из Новой Гвинеи, путаный воротник из бисера из Сарагуро, череп со Дня мёртвых в Мексике. Вся моя жизнь в коробках. Отнести их обратно в мой новый дом и открывать их было болезненным опытом. Не потому, что воспоминания были плохими. Далеко не так. А потому, что они представляли часть моей жизни, которой больше никогда не будет. Они представляли потерю, такую глубокую, что я была уверена, что внутри навсегда останется чувство пустоты. Но я забрала их, и ассоциирующуюся с ними боль, и с гордостью выставила их на своих полках. Они были частью меня. Они были бесконечными воспоминаниям, о которых я думала ночью, прежде чем опускались страдания. Они были кусочками жизни, которую я хотела прожить снова, но знала, что никогда не смогу. Места, в которых я бывала раньше, жизнь, которую вела — было небезопасно пробовать делать это самой. Реальность была горьким и металлическим привкусом на моём языке. Не важно, сколько я тёрла, он не исчезал. Я вела такую беззаботную жизнь, наслаждалась такой свободой, что тюрьма в виде жизни в женском теле, более слабом, на которое могли напасть, была совершенно, до костей раздражающей. Я больше не зайду в тропический лес. Не ступлю без страха на землю племени. Не смогу пройти самые опасные зоны Колумбии или Мексики с беззаботной лёгкостью женщины в компании мужчины, внушающего такой страх, что любой человек подумал бы дважды, прежде чем смотреть на его дочь. Пока этого мужчину у неё не отобрали. У меня.