Садовник Я заметил, что Петра никогда не смеется, только раздвигает губы в улыбке. Одно время я думал, что у нее плохие зубы, как у многих в этой местности, но теперь знаю, что они ровные и белые, прямо как у хищного красавца August Foerster, за которого тосканец выложил несметные тысячи. Несколько дней назад девочка приходила в конюшни, искала какой-то костюм в груде театрального хлама, сваленного в моем жилище. Я еще издали увидел ее голубую униформу, мелькающую в зарослях крестовника, она шла довольно быстро, хотя здешнюю обслугу заставляют ходить на высоких каблуках. Один почтенный завсегдатай моего бара утверждал, что процедурные сестры не носят белья и сбривают все волосы на теле, потому что в хамаме слишком жарко. А другой ему не верил и цокал языком. Я поставил чайник на примус и принялся ждать, поглаживая Зампу, развалившегося на свернутом ковре. Вошедшая Петра была чем-то взволнована, на лбу ее блестели капельки пота, нижняя губа прикушена. Когда она подошла поближе, я заметил, что зрачки у нее со светлой каймой, будто крылья траурницы. А раньше не замечал. Девушка походила по комнате, присела в единственное кресло, вежливо отхлебнула чаю и сообщила мне, что следствие зашло в тупик и не способно найти убийцу Аверичи. Я спросил, какое ей до этого дело, и она пробормотала что-то невнятное о репутации отеля и о том, что все служащие должны помогать полиции как умеют. Потом Петра заговорила о постановке «Пигмалиона» силами любительской труппы и о том, что прогон спектакля в южном флигеле обеспечил алиби целой толпе народа. На это я заметил, что в пьесе есть несколько ролей, просто созданных для того, чтобы морочить голову следствию. Их всех стоит проверить, заметил я поучительным тоном, ведь внутреннее время пьесы легко поддается вычислению. — Хорошо бы посмотреть на платье миссис Хилл, — задумчиво сказала она, а потом уткнулась в свою чашку и замолчала. Некоторое время мы молчали вдвоем, я сидел верхом на больничной каталке и наблюдал, как сгущаются сумерки. Потом Петра отодвинула чашку, подняла руки и вынула шпильки из туго заплетенного узла; волосы рассыпались и оказались не такими длинными, как я думал. Потом она поднялась, встала передо мной и расстегнула свою униформу. Оказалось, что эти полотняные платья на молнии до самого подола и расстегиваются с приятным треском. Я смотрел на ее груди, выпрыгнувшие из платья, будто два белых кролика. Удивительно белых, если учесть, сколько времени эта девушка проводит на пляже. Я протянул руку и прикоснулся к одному из кроликов. Зампа поглядел на меня с укором, слез со своего ковра и затрусил к выходу. Этот пес не может вынести беспокойства, скопления противоречивых энергий и внимания, уделяемого кому-то другому. Эта черта мне нравится, я сам такой. Петра закрыла за ним дверь и опустила щеколду. Потом она нагнулась и быстро раскатала ковер, оказавшийся чем-то вроде театрального занавеса. Потом она сбросила платье и легла на этот занавес, головой к двери, так что ее ноги оказались прямо передо мной, как два лезвия едва разведенных ножниц. Я посмотрел туда, где лезвия соединялись, и понял, что все, что я слышал о привычках процедурных сестер, — чистая правда. Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008 С тех пор как я понял, что не могу посещать церковь, прошло довольно много времени. Но должен заметить, что переписка со священником не заменяет мне утренней мессы, как ячмень не заменяет кофе. Я заметил, что письма к тебе становятся все меньше похожи на исповедь и все больше — на полицейский отчет. Ничего не поделаешь, ты единственный умный человек на двадцати шести километрах подвластного мне побережья. С кем же мне еще разговаривать? Мой сержант совершенно не ловит мышей, путает бумаги и отлынивает от дежурства на дорогах. А эти дежурства прилично пополняют нашу копилку, так же как Святая неделя пополняет твою копилку «на ремонт церковной крыши». Я знаю, что он мечтает о повышении, зарится на мое место точно так же, как Аттилио, и больше того, намерен сразу жениться на одной местной бамболе. Только ждать ему придется долго. Не уйду в отставку, пока не наберется корзина денег на восстановление часовни. Хотя, признаюсь тебе, эта работа выела мне глаза, будто дым от зажаренной заживо змеи. Впрочем, надежда на корзину денег становится все более ощутимой. Я уже почти готов приступить к действиям, вот только выжду немного, пока этот плод нальется соком. Марка, о которой в богадельне не знает только сторож на воротах, да и то потому что почти не просыпается, эта марка путешествует от одного негодяя к другому, а я наблюдаю за ее путями и жду подходящего дня. Ты спросишь, не боюсь ли я ее упустить? На это у меня есть достойный ответ, но он не для ушей священника. Я и так слишком много тебе рассказываю, честно исполняю наш уговор! Знаешь ли ты, падре, что австралийские аборигены рисовали животных только двумя способами: взгляд либо сверху, либо сбоку. Все эти опоссумы и эму рисовались прозрачными, чтобы внутренности были видны, прямо как в анатомическом атласе. Человека же никогда не рисовали с кишками и спинным хребтом, человек — не предмет охоты. Теперь, когда я складываю прежде неизвестные детали со старыми и хорошо изученными, вижу своего старого дружка Диакопи почти прозрачным. Внутри у него, будто в стиральном барабане, крутится синий клочок бумаги. Я могу глядеть на него и сверху, и сбоку, и всяко-разно. Теперь он предмет моей охоты. Петра В библиотеке не было ни души, я сразу села к компьютеру, надеясь спокойно в нем покопаться. Я знала, что рыжая кислятина в городе и не появится до полудня. Ее прямо корежит, когда кто-нибудь садится на ее стул возле компьютера. Сама слышала, как она жаловалась тосканцу, что уже целых четыре человека попросили у нее пароль. А когда тот заметил, что компьютер куплен для всех и стоит не у нее в спальне, она сказала, что постояльцы брезгуют этим старьем и давно уже пользуются модемами у себя в номерах. Сюда, мол, ходит только один-единственный постоялец, у которого сломался ноутбук. Я знаю, кто этот постоялец, даже спрашивать не стану. За полчаса я внимательно просмотрела все текстовые файлы, начиная с января, когда капитан появился в «Бриатико». Сначала я пробежала глазами записи Вирги: библиотечный каталог и счета за выпивку, которые ей приходилось вести. Еще один файл принадлежал неизвестному постояльцу: мрачное письмо к дочери, в нем была уйма фотографий, в основном вид на деревню из его окна. Может, уже и умер, бедняга. Дальше шли рассылки для служащих: поздравления, корпоративные новости и прочая дребедень. Вирга распечатывает все это на цветной бумаге и вешает в кухне и сестринской. Кто-то прошел по коридору, послышались голоса, и я занервничала. Предчувствие томило меня, оно стояло перед глазами, будто облако копоти, и застилало глаза. Во всем этом есть какой-то смысл: дырявая открытка с часовней, залитое дождем лицо хозяина в беседке, филателисты и красная куртка капитана, до сих пор гуляющего по парковым аллеям. Я закрыла тексты и принялась проверять сетевые закладки: ссылки на музеи в округе, телепрограммы, метеосводки и бюро путешествий. Одна ссылка вела на eBay, эту я открыла с любопытством и увидела сотни подержанных ракеток и целый курятник желтых пушистых мячей. Социальных сетей никто закладками не отмечал, почтовых серверов тоже. Наконец в одной из закладок мелькнуло слово diario, и я ухватилась за него, но вместо текста мне показали синий экран с окошком для пароля. Diario di un flautista libico. Ну, вот оно. Значит, все-таки блог! Странное название, если учесть, что капитан ходил по северным морям, а не к берегам Северо-Восточной Африки. Если он вообще куда-нибудь ходил. И с чего ты взяла, что блог принадлежит капитану, спросил мой внутренний голос, немного похожий на голос комиссара. А с того, что пароль у Вирги просили четверо, трое из обслуги и один постоялец. Вычитаем Садовника и тренера, остается один. Думаю, что этот один — я. А четвертый — это постоялец, у которого сломался ноутбук! Я встала, закрыла библиотечную дверь на задвижку, устроилась в кресле и стала думать, каким мог быть пароль у капитана. Что он курит? Кажется, «Yesmoke». Я вбила слово в голубое окошко, ни на что особенно не надеясь. Неверный пароль. Briatico? Окошко мигнуло красным. Branca, написала я, отчаявшись. Неверный пароль. Кто бы сомневался! О чем он думал, сидя здесь, в пустой библиотеке, прислушиваясь к ветру, хлопающему расщепившейся створкой окна? Или это был жаркий день, и он видел постояльцев, плавающих в зелени парка, будто голубые медленные карпы? Смотрел ли он на этот портрет, висящий над столом, — молодая хозяйка сидит там, едва заметно улыбаясь, чистое лицо залито солнцем и сияет, как китайская чашка. Кстати, попробуем имя хозяйки. Стефания? Неверный пароль. У вас осталось две попытки. Так можно до утра провозиться, ясно, что ничего не выйдет. Я встала и подошла к окну, чтобы вдохнуть свежего воздуха. За вершинами кипарисов, в глубине парка, виднелась камышовая крыша беседки, пару дней назад я проходила мимо и видела, что кто-то привязал к перилам поминальную ленточку. Раньше там была часовня Святого Андрея, покровителя Амальфи. Santo Andreas напечатала я, снова подойдя к столу. Пароль неверный. Бесполезно. Откуда мне знать, что было в голове у капитана, когда он придумывал свое секретное слово. Ладно, зато я могу попробовать выяснить другое. Например, что у него в голове в настоящий момент. В этой сухой, желтоватой, продолговатой, будто дыня, голове с двумя узкими дырками для глаз. И почему он, черт возьми, не уезжает. * * * Ровно в девять вечера я переоделась в процедурной и побежала к каретному сараю. Постройки на границе с траянскими землями у нас называют старым корпусом, хотя жильем там и не пахнет. Издали они похожи на город, сожженный сарацинами: часть дома, где последние годы жила Стефания, снесли, осталась только кухонная пристройка, зато кипарисы уцелели и теперь окружают поляну, заваленную черепицей. Конюшни стоят чуть поодаль, скрытые кустами лещины, камышовая крыша у них провалилась, но стойла и ясли уцелели. Будь я хозяйкой «Бриатико», устроила бы здесь маслобойню для оливок, чтобы не возить их в деревню. Всего-то и нужны два столетних камня и пресс. И ослик, который ходит по кругу. Говорят, что, поссорившись с арендатором, Стефания велела прорубить тропинку в роще и спускалась в деревню другим путем: через оливковые посадки и дальше вниз, по каменистому склону холма. Их ссора произошла из-за вывески, если верить слухам. Перестроив здание на новомодный манер, Аверичи решил назвать его «Отель Европа Трамонтана». На клумбе у входа даже карту Европы выложили маргаритками. Увидев новую вывеску, Стефания пришла в ярость и в тот же день явилась к хозяину с требованием вернуть название. Аверичи показал ей контракт, где особым пунктом было выделено его право поступать с землей и зданиями так, как ему заблагорассудится. Какое-то время я шла вдоль стены, окружающей поместье, будто пьемонтский бастион, который никто никогда не пробовал взять штурмом. На стене нет ни битого стекла, ни колючей проволоки, она устроена коварно, как стена старинной тюрьмы: последний метр кладки не связан раствором, камни просто положены один на другой. Потом гравийная дорога кончилась, я свернула на одну из протоптанных в траве тропинок. Сумерки уже спустились, и роща казалась черной, за ней сияла в закатном солнце крыша первого корпуса. Заостренная кверху, будто сахарная голова. Такие головы продавались в лавке, когда я была совсем маленькой. Лавочник разбивал их на куски и продавал колотый сахар на вес. Одно время моей мечтой было заиметь такую голову целиком, просто для красоты. С тех пор как я устроилась работать в отеле, мой дневник стал похож на записки сумасшедшего, думала я, пробираясь в высокой траве по направлению к конюшням. Убийца чудится мне в каждом мужчине, способном удержать в руках удавку, даже если это забавный старик, с которым я пью белое вино на пляже. Разве не странно, что первым подозреваемым стал именно Риттер? Помню, как Секондо позвал его готовить приправу из кильки, хотя терпеть не может постояльцев, шатающихся по кухне. Кильку привезли из Четары в негодной бочке из-под вина, и повар заметался в панике, потому что был на кухне один, а кильку нужно сразу засыпать солью, не медля ни минуты. Одно дело — разобраться с корзиной анчоусов: оторвать рыбкам головы, разложить по банкам и прижать камнями, а другое дело — бочка, которую четарец катил по аллее на кухню, вздыхая и кряхтя. Повар позвал Риттера, скучавшего на террасе, тот явился, получил клеенчатый фартук, и они затанцевали вокруг горы кристаллической соли, насыпанной посреди стола. Мне кажется, анчоусы остро пахнут зимой, хотя настоящей зимы я пока что не видела. Для этого нужно ехать в Милан или еще севернее, в Больцано. Снега я тоже не видела ни разу! * * * Как только история с гарротой разъяснилась, я вычеркнула Риттера с облегчением, но уже почувствовала свинцовый привкус безумия на языке — с детства его помню, такой бывает, если лизнешь клемму у батарейки. Правда, безумие овладело не мной одной. Спустя два дня я наткнулась в этрусской беседке на Садовника, который вел себя довольно странно: он стоял возле дощатого крыльца на четвереньках и нюхал землю. Услышав мои шаги, он вскочил, смущенно поздоровался, повернулся и ушел. Что ему нужно было на месте преступления? Туда теперь никто не ходит, даже Пулия, хотя павильон был ее любимым местом для тайного курения. Подозревать Садовника не имело никакого смысла: в день смерти брата он был в отъезде, на другом конце провинции, а значит, к убийству Аверичи тоже не имел отношения. Однако я дорого дала бы, чтобы узнать, почему он стоял на той поляне в позе искателя трюфелей. Сегодня мы с ним наконец поговорим как люди, пообещала я себе, подходя к пристройке и снимая туфли: утренний ливень проложил в глине длинные рытвины, полные холодной воды. Я надеялась, что Садовник окажется в своем убежище, и у меня было объяснение для позднего визита. Поднявшись на крыльцо, возле которого стоял прислоненный к перилам ржавый велосипед, я постучалась, но никто не ответил. Колеса и руль велосипеда были густо оплетены цветущим вьюнком, так у нас на юге заведено: все прелестно, но ни черта не работает. Заглянув в окно и увидев мужчину и его пса, сидящих на полу, я вдруг поняла, что ничего не получится. Всю дорогу я подбирала правильные слова. Мне нужен спокойный собеседник, человек с холодным умом и отменным воображением, у которого есть то, чего мне не хватает: отстраненность. Ultima ratio. Я думала, что мы поговорим, все шестеренки, пружины и волоски этого механизма встанут на свое место и время пойдет. Но, войдя в комнату, я забыла подготовленную речь. Я вообще все забыла, даже слова приветствия. Собака поднялась с пола, но не залаяла, а вяло повиляла хвостом. Наверное, голубая униформа наводила на нее тоску. Садовник пил чай, сидя на свернутом в рулон ковре, рядом с ним на полу стоял примус с красным газовым баллоном. В комнате было довольно темно, горела только тусклая лампа на шнуре, потом она оказалась фонариком, подвешенным на резиновом шланге от душа. Электричество в этой части усадьбы давно отключили. Я остановилась в дверях, Садовник кивнул мне, подвинулся на своем ковре, и я села рядом. На нем были какие-то странные штаны, похожие на шальвары, присмотревшись, я поняла, что это юбка, и едва удержалась от смеха. Он сказал, что утром попал под дождь и за несколько минут вымок до нитки. Пришлось найти себе тряпку в углу с театральным реквизитом. Потом он сказал, что устроил здесь второе жилье, потому что собаке запрещено появляться в отеле. Потом он встал, чтобы налить в чайник воды, и я увидела его татуировку, это оказалась стрекоза под лопаткой, я открыла рот, чтобы рассказать про свою, но поперхнулась и промолчала. Мне стоило сказать хотя бы половину правды: я пришла посмотреть на костюмы для февральского спектакля. Кастелянша упоминала, что их перевезли на конюшни — в одночасье, потому что флигель понадобился полицейским. Мы взяли бы фонарик и пошли в тот угол, где, будто молчаливые слуги, толпились вешалки с театральным тряпьем. Мы нашли бы платье миссис Хилл и ее завитой парик. Потом мы заварили бы еще чаю и обсудили бы мою версию. Но я молчала. Мои нервы, всегда крепко натянутые, внезапно провисли будто веревка с мокрым бельем. Наконец я сказала, что страшно хочу пить, и налила себе английской водички с острым запахом апельсиновой цедры. Такого сорта чай в наших краях никто за чай не посчитал бы. Хотя в войну, говорят, деревенские делали кофе из молотой каштановой скорлупы. Выпив первую чашку, я тут же налила вторую, во рту у меня пересыхало от его уклончивого взгляда и какой-то незнакомой складки рта — теперь я думаю, что это было участие. Какое-то время Садовник сидел неподвижно, потом медленно поднялся, подошел к двери и задвинул щеколду. Маркус «…Ты стоишь на распутье и хочешь принять решение, но боги смеются над тобой и танцуют в камышовых коронах — сам факт того, что ты оказался здесь, говорит о том, что решение было принято уже давно и, вполне вероятно, не тобой». Маркус отложил блокнот, встал и подошел к окну. Здание почты белело в сумерках свежевыкрашенным фасадом, от него дорога сворачивала к гавани, морской ветер легко пробегал ее вдоль, и лавровые кусты шевелились от утреннего сквозняка. Зачем я здесь? На что я рассчитывал?