* * * Каждый вечер я стою на веранде, куда доносятся песенки из «Un homme et une femme», но не могу заставить себя спуститься в бар. Мне кажется, ему неприятно меня видеть — с того самого вечера, когда в отеле вырубился свет. Как ни горько это признать, Садовник ведет себя так, как должен вести себя мужчина, желающий отвязаться от женщины. Свет в отеле погас девятнадцатого апреля, это точно, потому что в тот день я занималась стиркой, а мое дежурство в прачечной всегда по субботам. И этот день был самым лучшим из всех. Только это был не день, а вечер. Мы сидели в темной прачечной, слушали, как в подвальных трубах гудит вода, и рассказывали страшные истории. Кажется, мы пили что-то из фляжки, я не помню, в голове у меня мутилось от какого-то звериного восторженного голода. Мне хотелось есть, пить и совершать диковинные прыжки. Но я сидела неподвижно, запустив пальцы в его волосы. В темноте волосы казались светлее, чем при свете дня. Я говорила себе: это мой любовник, первый, настоящий, с прекрасным смуглым телом и татуировкой, которую я наконец сумела разглядеть. Он устроился на полу, прислонившись спиной к моим ногам, долго молчал, прихлебывая из фляжки, и вдруг начал рассказывать историю о своем путешествии на маленьком круизном корабле. Его голос был размеренным и прохладным, как будто он перечислял морские порты и имена пассажиров, а не вываливал мне под ноги кучу окровавленного белья. Когда он закончил свою историю и потянулся за сигаретами, мое лицо было мокрым от слез, мне совсем не хотелось продолжать игру, но уговор был рассказывать все как на духу, и теперь была моя очередь. Мне двадцать два года, и до дня смерти брата в моей жизни была только одна страшная вещь. Это случилось много лет назад, в те времена, когда мы с Бри не расставались больше чем на несколько часов. Мы даже в школу ходили вместе, а после уроков поджидали друг друга во дворе и шли домой через оливковые посадки. Ему было плевать на насмешки дружков, это моя сестренка, говорил он, моя Петручча, мой черный камушек. В часовню мы тоже лазили вместе, Бри подглядел, куда реставраторы прячут ключ, привел меня туда, открыл амбарный замок и провозгласил меня полной хозяйкой. Мы сидели на высоких лесах, болтая ногами, разглядывали реликварий, похожий на сундук с медными скрепами, и витражи, пропускавшие свет пыльными струйками — синими и зелеными. В часовне так чудно пахло свежей стружкой, что хотелось зарыться в нее целиком и там заснуть. Когда я дошла до этого места, Садовник сильно закашлялся, и я остановилась. Генератор уже починили, я видела свет, пробивающийся под дверью, но в прачечной горела только тусклая аварийная лампочка, и машины не завелись. Наверное, нужно было что-нибудь нажать, но я почему-то боялась пошевелиться. — Продолжай. — Он потушил сигарету о каменный пол. В подвале нет ни камер, ни датчиков дыма, там можно делать все что угодно, если запереть дверь. Мы сидели на тюках с бельем и курили его куцые сигаретки, он их набивал трубочным табаком пополам с травой. Траву он покупает у портье, как и все в нашей богадельне. Любой товар за ваши деньги, говорит этот Витторио, нежно улыбаясь. Я рассказала все: про девушку с холщовой папкой, про железный ключ, похожий на человеческий профиль, про разлитый терпентин, про то, как в сумерках мы пришли на поляну и встретили там пожарных, бродивших по щиколотку в золе. Я рассказала про овечьи хрящи и человеческий череп, вывалившиеся из реликвария, сила огня была такой неодолимой, что обгорели даже кости, а от бревен и вовсе следа не осталось. Пожарные только руками разводили. Это же смола, говорили они, там было настоящее адское пламя! Вернувшись домой, Бри обнаружил ключ от часовни в своей куртке, ключ завалился за подкладку, он был довольно острый. Я предложила вернуть его на место, но Бри только головой покачал. Он посадил меня на стул, встал передо мной на колени и сказал мне, что я должна забыть про этот ключ. И про этот день тоже забыть. — Понимаешь, Петручча, мы могли оказаться виновниками ее смерти, — сказал брат, — нам повезло, что она сумела открыть дверь и уйти. Наверное, вынула шпильку из волос и открыла замок. Я сам видел, как она спускалась с холма. Никому не рассказывай, что мы там были, иначе нам здорово попадет. — Разве детей наказывают за то, что не произошло? — удивилась я. — Да, Петручча. Никто ведь не знает в точности, произошло или нет. Иногда он говорил загадочные вещи, многие мне и до сих пор непонятны. Маркус. Вторник В девять утра он вышел на площадь, чтобы посмотреть на процессию по случаю начала Великой недели, но было еще рано, у дверей церкви толпились члены братства в белых балахонах, на груди у них были вышиты таинственные знаки. Маркус знал, что золотая петля означает братство Святого Висенте, остальные он запомнил и решил, что спросит о них у клошара. На углу виа Ненци его ждала хорошая новость: вечно закрытая книжная лавка подняла железную ставню и распахнула дверь. Он подошел к витрине и сразу увидел редкостный путеводитель по побережью: с двумя скульптурами Бернини на обложке, очень толстый и подробный. Правда, таскать его придется на себе, если машину не отдадут. Но нет, удержаться было невозможно, к тому же продавали его за полцены, потому что обложка выцвела на солнце. По дороге в гавань он наткнулся на почтальоншу, опознав ее по красному шлему, но так и не увидев лица: девчонка пронеслась на своем скутере, обдав его пылью. За плечами у нее был плотно набитый рюкзак с надписью Posteitaliane, и Маркус удивился тому, что почта работает в праздничные дни, когда даже траттории закрыты до самых сумерек. Наверное, в деревне многие пишут бумажные письма и любят их получать. А что им остается, если к Сети можно подключиться только в почтовой конторе? Последнее бумажное письмо, полученное им, было отправлено как раз из Траяно. Удивительно, что письмо не выбросили, ведь оно было адресовано мертвецу. Удивительно, что он зашел в паб на ноттингемской окраине и наткнулся на сестру своего друга, которую тот забирал когда-то из школы и катал на раме велосипеда. Но еще удивительнее, что он приехал в этот город, с которым попрощался несколько лет назад, как прощаются с компаньоном, когда совместному делу пришел конец. Петра знала его как М. Фиддла, жителя Ноттингема, и на конверте стояло это имя, а под ним неверный адрес, который она невесть где выцарапала. Адрес был аккуратно перечеркнут, рядом наклеили бумажку с адресом паба, а чуть выше — фиолетовую марку от щедрот Королевской почты. В конверте лежала пачка измятой бумаги: попытки дедукции, подозрения, всплески воспоминаний, в каждом слове вольфрамовая дрожь сдерживаемой ярости. Он прочел записи несколько раз, но так и не обнаружил того разговора, который помнил как один из последних. Трудно поверить, что Петра о нем забыла. Чтут ли на побережье эти древние праздники, спросил он ее, все эти луперкалии и тубилустрии? Осталось ли что-нибудь от шествий и плясок или о них можно прочесть лишь у Овидия? Ну хоть фералии-то остались? Девушка хмурилась, она пришла к нему на полчаса, умаявшись в процедурной, разговаривать о сельских праздниках ей не хотелось. Она сидела на каталке, свесив ноги, и грызла крекеры, голубые туфли стояли на полу в первой балетной позиции. Фералии остались, сказала она нехотя, в конце февраля мы поминаем умерших, не думаю, что кто-то льет на могилы горячее масло, но люди приносят угощение и зажигают свечи, это верно. — Ты ходишь на чью-нибудь могилу? Все ли твои родственники живы? — Какое вам до этого дело? Она говорила ему вы, когда злилась. Но употребила ты в этом диком письме, которое спустя пару лет послала на деревню дедушке в надежде выплеснуть хоть малую долю злости и недоумения. Разговор о фералиях был в начале апреля, и он был последним. После конца света, проведенного в темной прачечной, он больше не сказал ей ни слова. Пепельная среда девяносто девятого года громоздилась между ними во всем своем холодном отчаянии. Черт возьми, он поступал так ради нее самой, просто из жалости. Ведь расскажи он всю правду, правда мгновенно воплотилась бы и стала частью ее памяти. Или частью того, что ей предстоит. То же самое происходит со временем. Люди договорились называть его прошедшим, но это всего лишь слово, потому что никто понятия не имеет, где находится точка отсчета. Случись это теперь, он рассказал бы ей все как на духу. Теперь он знал, что время — всего лишь уток, слабая переменная, зато основа грубой холщовой бесконечности — другие возможности, целые поля других возможностей, terreni a maggese. Мы просто движемся, оставляя за спиной некое количество использованного времени, эта ткань мгновенно грубеет, становится мертвой, будто подстреленная утка, нет, будто целая стая убитых возможностей, безрассудных селезней с зелеными головами. Но что происходит с тобой, если в эту шершавую тряпку задним числом добавляется новая нить, о которой ты и знать не знал? Как тебе справляться со своим настоящим, если прошлое оказывается непрочным, разлезается в руках как гнилая пряжа? Это случилось с ним самим, пока он сидел на гранитном полу лавандерии, глядя на Петру, только что признавшуюся в убийстве, и он до сих пор не знает, как сумел промолчать. Закашлялся, вытер рот рукавом и промолчал. * * * Маркус работал до полудня и прозевал завтрак. Прихватив на кухне пару кренделей и наполнив фляжку вином, он вышел на шоссе и направился в деревню в надежде попасть туда к началу сиесты, пробраться в сад семейства Понте и поискать могилу дрозда в виноградной перголе. Он знал, что должен забрать ключ от часовни, но пока не знал, как это сделать. Если бы его спросили, зачем ему кусок ржавого железа, хранящийся там с весны девяносто девятого года, он бы не нашелся, что ответить. Есть вещи, которые живут с тобой долгое время, будто тихая зубная боль. С тех пор как Маркус услышал историю Петры, которая была частью его собственной истории, он жил с воображаемым ключом, будто с зашатавшимся зубом, то и дело проверяя — болит или уже меньше? Такие вещи не выпадают сами по себе, им нужно действие, разрывающее замкнутый круг, и чем более дикое и несуразное, тем лучше. Маркус это знал, и ему нужен был ключ. Есть и другие вещи, они кончаются внезапно, безо всякой рациональной причины. Ты вдруг понимаешь, что больше не будешь их делать, и не испытываешь ни гнева, ни сожалений. Когда несколько лет назад он понял, что не может писать, он тоже не испытал ничего особенного. Просто погрузился в молчание, непрерывное и ровное, как радиация. Снизу, из деревни, донеслось два гулких удара. Маркус знал, что это колокольня Святой Катерины: в колокол там ударяет механический молоточек, как на сиенской башне. Сразу за набережной начинался неухоженный парк с пересохшим фонтаном, от него к дому синьоры Понте вела улица, густо засаженная платанами. Что он скажет достопочтенной синьоре? Когда, выслушав Петру в лавандерии, он пришел сюда в первый раз, говорить ничего не пришлось. В тот день ему не удалось пройти дальше калитки. В доме торчала хмурая соседка с веером, у самой синьоры болела голова, его приняли за другого человека и попросили прийти в другой раз, а еще лучше не приходить вовсе. В парке Маркус сел на скамейку, достал из кармана яблоко и принялся его грызть, разглядывая посветлевшее небо. Сначала яблочный хруст был единственным звуком, который он различал, потом стало слышно, как шуршит вода в питьевом фонтанчике, потом — как пощелкивает гравий под чьими-то шагами, и, наконец, до него донеслось мурлыканье: In nemore vicino Auditur cuculus Nam e quercu buboni Respondet vocibus: Cucu cucu cucucucucucu! * * * In nemore vicino auditur cuculus… Мальчишка, напевавший песенку из учебника латинской грамматики, напомнил ему первый год в Ноттингеме, когда он головы поднять не мог от конспектов, написанных на чужом языке и казавшихся непостижимыми. Улица Лукко почти не изменилась, у жилища Петры, как и прежде, не было никакой ограды, ее заменяла живая изгородь из плотно сросшихся кустов терновника. Калитка висела меж двух столбов, сложенных из неровных кусков гранита. Маркус толкнул ее, вошел и сделал несколько шагов к дому, надеясь, что ему никто не помешает. Добрую четверть сада занимали неухоженные махровые розы, рядом с крыльцом стояло плетеное кресло, заваленное выцветшими журналами. В просвете между двумя растрепанными лозами он заметил высокую женщину, стоявшую с ножницами в руке. Ее светлые кудри были небрежно собраны и подколоты наверх. — Добрый день, синьора, — сказал Маркус, — я знаю, что вашей дочери нет дома, но я ее старый знакомый. Хочу оставить ей записку. Могу я войти? — Старый знакомый, — повторила женщина, раздвигая виноградную листву и напряженно вглядываясь Маркусу в лицо. На ней было платье, слишком тесное в груди, две верхние пуговицы были оторваны. Рука с ножницами едва заметно качалась, словно маятник, сама по себе. — Я посылал ей книгу, синьора. Может, вы припоминаете? — Ты стал писателем? — Она медленно вышла из тени на свет. — Это никуда не годится, милый. Разве это профессия для мужчины? — Может, вы и правы, — засмеялся Маркус. — Я и сам иногда так думаю. Я написал книгу о здешних местах, она вышла в Англии, в книге есть страницы о вашей дочери. — Ты написал о своей сестре. — Женщина одобрительно кивнула. — Это правильно, мальчик. Петра уехала на несколько дней на север провинции. С нашим падре. Они там делают доброе дело. Она повернулась и направилась к двери дома, держа ножницы на отлете. Маркус остался на месте, слегка смущенный. Она что же, вот так просто закончила разговор? — Можно мне взглянуть на вашу перголу? — сказал он ей вслед, но хозяйка уже скрылась за виноградными лозами, ее шаги удалялись. Огорченный, Маркус повернулся, чтобы уйти, но потом передумал. Он вспомнил, что видел у входа самодельный почтовый ящик на шесте: можно вытащить из него газеты, догнать синьору, сказать, что почтальонша просила занести, а там, глядишь, и разговор заведется. Подойдя к ящику, Маркус приподнял жестяной козырек и заглянул внутрь. Ящик был забит до отказа, какие-то счета, реклама, пара журналов и еще что-то желтое на дне. Сначала Маркус попытался засунуть руку поглубже, потом достал из сумки перочинный ножик и отодвинул щеколду. Крышка ящика с треском распахнулась, и содержимое вывалилось на траву. Так и есть. Желтый конверт, тот самый, что он купил в ноттингемском киоске и с ходу отправил — как единственно возможный ответ. Значит, девчонка книгу не получила. И до сих пор считает его негодяем, mascalzone. Странно, что за два года никто не проверил почтовый ящик. Он сложил бумажки обратно и, немного подумав, накрыл их английской бандеролью. Ржавая щеколда не хотела задвигаться, и Маркус припер крышку палкой, выдернутой из середины розового куста. Куст всхлипнул и развалился. — Чего ты там возишься, Бри? — От крыльца донесся удивленный голос хозяйки. — Им уже сто лет никто не пользуется. Петра получает почту на работе, а мне никто не пишет, слава богу. Не стой на жаре без шапки, тебе напечет голову. — Так я могу посмотреть на вашу перголу? — Он выпрямился и сунул палку обратно в куст. — Мне правда очень нужно, синьора. — Поверь мне, тебе не нужно больше сюда приходить. Прошло уже шесть лет. Ты теперь свободен, мальчик мой, ты же знаешь.