— Свободен? — Агостина сказала, что я все сделала правильно и ты можешь вернуться туда, откуда пришел. Я тоже знаю, что тебе пора возвращаться. Потому что в твоей спальне завелись муравьи! Петра Если Бри пытался подать мне знак, послав дырявую открытку, то почему не назвал имени убийцы? Она заплатит за ошибку, сказал он тогда по телефону. За свою ошибку или за сицилийскую? Брат всегда был таким, даже в детстве, он вечно водил меня за нос и устраивал сюрпризы, то радостные, то жестокие. Помню, как однажды он потащил меня в Аннунциату на розыгрыш лотереи по случаю martedi grasso. Сборы от лотереи должны были пойти на побелку церкви, а главным призом был огромный батон болонской колбасы с потрохами, фисташками и ягодами мирта. Батон выносили на сцену двое местных лавочников, державших за углы холщовое полотенце. Бри не сказал мне, что купил лотерейный билет, и когда со сцены выкрикнули мое имя — Петра Понте! — я чуть не упала под ноги толпившимся у возвышения крестьянам. Главный приз нам не дали, зато дали один из десяти мелких выигрышей: фаянсовую миску, плотно набитую пончиками с рикоттой. Всю дорогу домой мы уговаривали друг друга оставить хоть пару пончиков матери, но слопали все и вручили ей только синюю миску с ободком. Вчера я проснулась первой, обнаружив между собой и Садовником лохматого Зампу, пригревшегося в складках занавеса. Выходит, Садовник ночью выходил наружу, подумала я, ведь он сам запер дверь на щеколду, а собаки в комнате не было. Потом я подумала, что со мной, наверное, что-то не так, если, даже проснувшись рядом с мужчиной, я с подозрением думаю о том, чем он занимался без моего ведома. Похоже, жизнь в «Бриатико» изменила меня больше, чем я предполагала. Некоторое время я стояла перед маленьким зеркалом для бритья, висевшим на гвозде, и смотрела на свое лицо, на котором не было никаких следов прошедшей ночи. Потом я умылась, пошла в угол с реквизитом, перебрала все костюмы и нашла платье миссис Хилл, парик тоже был там — нейлоновые желтые волосы на марлевой подкладке. Ли Сопра едва поместился в эти юбки, сказала мне калабрийка, нам пришлось затянуть корсет потуже и завязать шнурки на пару рыбацких узлов. Все смеялись как умалишенные, сказала она, когда капитан с гордым видом поглаживал свою поддельную грудь, набитую бог знает чем, грудь ему сшила кастелянша, два аппетитных бурдючка! На подоле платья остались темные следы, но это была не кровь, а земля. Я долго вертела платье в руках, нюхала его, смотрела на свет и наконец нашла то, что искала, на спине, примерно между лопатками. Пятнышко было едва заметным, но пахло мастикой, горечью, хвоей и дымом, этот запах ни с чем не спутаешь. Смола пинии. Мое любимое дерево, Pinus pinea, сколько этих шишек я перетаскала домой, чтобы добыть из них белые орешки. Детские умения: как разобрать шишку, не ободрав пальцы, как узнать, готовы ли каштаны в сушилке, постучав ими друг о друга (если звенят, значит, высохли). Взрослые стучали по корочке свежего хлеба, проверяя, издает ли она пустой звук. Сейчас в Траяно нет ни пекарни, ни давильни для оливок, а хозяйка сыроварни не смогла получить лицензию и продает свой товар чуть ли не тайком, из багажника машины, припарковав ее на задах церкви. Мне хотелось показать платье Садовнику, но он еще спал, лежал на ковре ничком, на спине у него алели два комариных укуса. Я сняла с вешалки просторный длинный плащ (должно быть, мистера Пикеринга?) и прикрыла своего любовника. Какое-то время я стояла там, разглядывая платье, и вспоминала начало пьесы, которую недавно читала в библиотеке. Ах, Фредди, неужели совсем, совсем нет такси? Ты, наверно, плохо искал. Правда, Фредди, ты как-то очень беспомощен. Ступай снова и без такси не возвращайся. * * * Подходя к бензоколонке на окраине Аннунциаты, я уже знала, что скажу: у Ли Сопры есть алиби, но мне удалось пошатнуть его призрачную крепость. Выяснить это было совсем не трудно, скажу я комиссару. Вы бы тоже справились. Нужно было только побегать по парку, почитать Бернарда Шоу и немного подумать. Потом я скажу, что бумажка выпала из халата покойного хозяина в прачечной хамама. Прачка уволилась после убийства Аверичи, назвала отель posto maledetto, проклятым местом, и теперь стиркой заставляют заниматься горничных и медсестер. Что управляет моей жизнью теперь, когда безумие начало выдыхаться? Неужели комиссар прав и все дело в амбициях сыщика, в остервенелом упрямстве? Он сказал это прямо мне в лицо, когда я пришла в полицейский участок, даже сесть не предложил, так и продержал у дверей. — Вы ведь не знали, зачем хозяин пришел в ту ночь на поляну, а теперь знаете. — Я положила конверт на его стол и снова отошла к дверям. — Мы можем сделать экспертизу и доказать, что это почерк Ли Сопры. — Ты имеешь в виду капитана, который живет в гостинице? — Разумеется. Вся история с участием в спектакле была затеяна для того, чтобы оказаться не слишком далеко от поляны и обеспечить себе алиби. Некоторое время он читал голубую записку, наморщив лоб. Потом посмотрел на меня с какой-то постной усмешкой, разгладил записку пальцами, будто шоколадную фольгу, и смахнул ее вместе с конвертом в ящик стола. — И какое отношение она имеет к капитану? У него есть алиби, эта их репетиция, которая продолжалась почти до часу ночи. — Это не алиби! Он мог отлучиться, и этого никто бы не заметил. Я прочла пьесу Шоу от корки до корки и точно знаю, что там есть пауза, перерыв на сорок минут. В это время персонаж капитана не выходит на сцену, миссис Хилл появляется в первом действии, а потом исчезает до начала третьего. — Положим, он мог пробежаться по парку, сделать на поляне банг-банг и вернуться. — Он отошел к окну и встал ко мне спиной. — Согласен, что такая пробежка по силам крепкому мужику, пусть даже в ногах у него путаются юбки. Но мы говорим о человеке, которому за семьдесят. А ведь нужно еще не промахнуться, замести следы и выйти на сцену с правильным выражением лица. Боюсь, эти сорок минут ты высосала из пальца. — Из пальца? Я разрушила его алиби, доказав, что он мог быть на поляне, хотя он утверждает обратное. И он довольно крепкий, несмотря на свой возраст. Я видела, как он бегал по теннисному корту в сумерках, когда думал, что там никого нет. Мячи от стенки так и отлетали! — Cui prodest? — Комиссар смотрел в окно, ковыряя в зубах заостренной спичкой. — Давай сделаем его ловкачом и чемпионом по пятиборью. Но преступления нет там, где нет мотива. Эту лекцию ты тоже прогуляла? — Мотив очевиден: завладеть «Бриатико»! Все думают, что Аверичи проигрался и вынужден был уступить акции пациенту, подвернувшемуся с наличными. Но мы-то знаем, что именно Ли Сопра был партнером хозяина. — Вот именно, что был. Партнерство этих двоих после гибели хозяина потеряло всякий смысл. Контракт на аренду составлен так, что любой партнер — или даже вдова! — имеет права на холм только при жизни Аверичи. Так на кой черт капитану его убивать? — После смерти хозяина Бранка теряет права на землю? — Разумеется. — Он повернулся ко мне вместе с креслом. — Наследник, кто бы им ни оказался, вправе не подписывать договор аренды с новым хозяином отеля. Он может предоставить гостинице полгода или еще меньше, а потом попросить всех на выход. — А если бы Аверичи был жив? — Тогда наследнику пришлось бы прикусить губу и терпеть. Так мне объяснил нотариус, составлявший последнюю волю Стефании. В бумагах есть пункт о его исключительном пожизненном праве вести свои дела на этой земле. Но теперь, когда нет арендатора, в этом контракте не больше смысла, чем в лотерейном билете, купленном у марокканца. Разве не очевидно, что капитан не стал бы пилить сук, на который только что взобрался? — Что ж… — Я постепенно приходила в себя. — Вы правы, но это отменяет только один мотив, а их может оказаться несколько. Например, марка, которую Аверичи всегда носил с собой. — Детка, если бы ты убила кого-нибудь, чтобы завладеть очень ценной вещью, ты не сидела бы в гостинице несколько недель и не ждала бы, пока кто-нибудь тебя не заподозрит. Ты была бы уже далеко, там, где эти самые марки можно обменять на деньги, верно? Какой смысл ему здесь торчать, если он получил то, за чем охотился? — Может быть, еще не получил. — Я слышала свой неуверенный голос и злилась еще больше. — Совершенно ясно, что капитан выдает себя за того, кем не является. Какое там покорение льдов? Он ходит на дикий пляж, чтобы никто не видел, как он плещется на мелкоте, хлопая себя по бокам, будто пингвин. — Я смотрю, ты давно за ним приглядываешь. — В глазах комиссара мелькнуло удивление. — Неумение плавать не является преступлением. Что касается акций отеля, то сам факт их покупки составляет капитану алиби почище прежнего. Так что зря ты бегала сломя голову по гостиничной роще. А теперь отправляйся домой и поищи другого подозреваемого. Я встала и пошла к выходу. Сержант подмигнул мне от своего стола, который стоит прямо в коридоре, и даже немного привстал. Все знают, что он ждет повышения уже четвертый год и мечтает о комиссарском кабинете. Только ему ничего не светит, так как хитрый Аттилио уже обзавелся нужной поддержкой в столице провинции. Выходя из участка, я чувствовала себя щенком, напрудившим посреди гостиной. Достаточно было отдышаться и пройти по коридору, чтобы понять, что комиссар прав, кругом прав. Надо искать другого подозреваемого. Но где? Из тех четверых, кто мог задать вопрос на форуме филателистов и при этом не был на репетиции, один дежурил на третьем этаже, второй имел возможность отлучиться, но не имеет мотива, третий уже сидел в участке и доказал свое алиби, а четвертый — мой любовник. flautista_libico Люди повсюду ищут смысл, а натыкаются только друг на друга. Когда пришло письмо от Лидио (аккуратное, на линованной бумаге), мне сразу вспомнились его ладная фигура наездника и лицо с неожиданно крупным ртом, полным теснящихся зубов. Довольно странное лицо, казалось мне тогда, но в одиннадцать лет многие лица кажутся странными. В то лето мне пришлось провести в «Бриатико» четыре жарких дня, от которых не было никакого толку, — в поезде меня продуло, потому что сосед по купе все время норовил открыть окно, и сразу по приезде меня уложили в постель с температурой и кашлем, от которого горло, казалось, наполнялось железной стружкой. Мы приехали в усадьбу навестить бабку, которая писала нам несколько лет, добиваясь у матери прощения (так сказала мать). Наконец мать решилась повидаться со старой Стефанией, которая недолго задержится на этом свете (это тоже сказала мать), и мы поехали на юг. Бабка оказалась вовсе не старой, она носила брюки и ловко запрыгивала в седло, на голове у нее была твидовая кепка (у конюха, который держал ее лошадь под уздцы, была такая же). Под кепку были убраны волосы цвета жженого сахара, такого же цвета, как у меня. Вечером, когда Стефания пришла ко мне в пеньюаре, с тарелкой печенья в руках, ее запах, одежды и речи поразили меня в самое сердце. Помню, что в наш первый визит в «Бриатико» бабка не показалась мне такой красивой. Мне тогда было шесть лет, и люди мало меня интересовали. — У меня тоже будет лошадь? Вопрос был дурацким, но она все-таки ответила: — У тебя все будет, как у меня. Вырастешь и получишь все сразу. И лошадь, и парк, и дом. Все, что ты видишь вокруг. И даже то, чего не видишь. Бабка наклонялась надо мной без улыбки, пахла пачулями, трогала мой лоб, заставляла глотать имбирное питье, а на четвертый день выдала высокие сапоги с ушками и разрешила покататься с конюхом в парке. Когда нам вызвали такси и мать пошла собирать вещи, Стефания сказала: — Жаль, что тебя свалила простуда и не было времени на верховую езду. Лидио говорит, ты неплохо держишься в седле. Ну да ладно, в следующий раз. Следующего раза не было. Через два года Стефания упала с лошади и сломала себе шею, а мы получили письмо от бабкиного юриста, в котором говорилось, что нам ничего не полагается, даже твердо обещанных денег на мою учебу. Имение досталось монастырю, то есть святому Андрею, покровителю здешних мест. Сыну Стефании (моему беглому отцу) тоже ничего не перепало, на похороны он не явился, а нас туда и вовсе не позвали. Мать легла лицом к стене и лежала так до вечера. Мне хотелось утешить ее, рассказав, что я знаю про тайную (дешевую и невзрачную с виду) вещь, которую бабка называла investimento, и что мне показали место, где она находится. Но что толку рассказывать такое? На все мои рассказы у нее был один ответ: уйди, не морочь голову. Я знаю, что мать терпела нашу жизнь только потому, что ждала смерти моей бабушки. Кажется, мы все терпим свою жизнь только потому, что ждем чьей-то смерти. Правда, дождавшись недавно нескольких желанных смертей, я не могу сказать, чтобы мне сильно полегчало. Стефания велела сыну жениться на горничной, когда выяснилось, что у девчонки будет ребенок, то есть я. Бабка стала благочестивой на старости лет, у нее в парке даже была своя часовня, меня в ней крестили и назвали этим именем (от которого у меня мороз по коже). В то лето, когда мы гостили в поместье, мать, наверное, получила какой-то посул или обещание, она расцвела на глазах и принялась рассуждать о возвращении на родину. Мне пришлось заявить, что моя родина — там, где живет мой отец, среди лиловых холмов Картахены, но она только беззаботно рассмеялась. Бабка упала с лошади, не успев переписать завещание, и мы продолжали жить в своей двухкомнатной квартирке с окном на консервную фабрику, откуда тянуло рыбьими потрохами и уксусом. Какое-то время мать ждала, что пропащий сын Стефании вступит в права наследства и вспомнит о нас, ведь она, как ни крути, была его женой (так она говорила), и каждый день бегала к почтовому ящику. Наверное, поэтому она и умерла — от нетерпения, разочарования и рыбной вони. У китайцев черный цвет считается цветом воды, и это точно подмечено: вода именно черная, если смотреть ей прямо в глаза, например в колодец. Черная вода стоит у меня в горле и во всем теле с января две тысячи первого года. Мне было четырнадцать лет, и у меня не было ни одного живого родственника. Так бывает только в военное время, сказал инспектор по делам опекунства, когда вез меня в интернат (моя одежда вывалилась из баула, и запах несвежих тряпок явно раздражал инспектора). Обычно есть хоть какая-нибудь завалящая тетка в деревне, сказал он чуть позже, а у тебя и тетки нет, эх ты, бедолага. Потом он сказал, что травиться белладонной в наше время, когда полно цивилизованных способов, — это просто девическая истерика. Думать о матери как о девице мне было странно. Теперь я понимаю, что в тот день, когда она наглоталась отравы, ей было неполных тридцать два. В интернате по воскресеньям всех собирали в столовой и читали вслух, при этом давали стакан какао с пенкой. В первый день мне показалось, что нет ничего отвратительнее. Но потом оказалось, что есть. «Энциклопедия насекомых» была надежно спрятана под оторванной доской в раздевалке. Все остальное у меня отобрали в первые же дни (а подаренный бабкой чемодан разломали на две половины, так как не смогли поделить). Мой отец так и не объявился ни у нас, ни в поместье, и счастливый арендатор по имени Аверичи открыл там гостиницу с рыбным (опять рыбным!) рестораном и казино. И назвал ее «Трамонтана». Поганый ветер, холодный, я предпочитаю сирокко. Удушливый, пыльный, но дерзкий. В старые времена людей не судили, если они под влиянием сирокко натворили дел. Начисто выдувает разум из головы. Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008