(Но что?) Мингю не может уснуть. Он медленно ворочается, переворачиваясь с одного бока на другой, хмурится с закрытыми глазами. В голове все еще вертолеты, она по-прежнему кружится, но сбежать в сон никак не выходит. Больше всего сейчас хочется просто проспаться, но все, что у Мингю выходит, – раз за разом прокручивать в голове одни и те же мысли. Как на пленочной кассете в старом магнитофоне. Порвалась бы уже эта пленка к чертовой матери. Прекрасные мгновения приятного опьянения давно рассыпались в воздухе, ощутимо огрев прямо по затылку. Почему-то все не кажется уже настолько радужным. Кто бы сомневался. Мингю стонет в подушку и обещает себе, что больше не будет напиваться до такого эйфорийного состояния: так и заблудиться легко. (Где? Посреди обманчивых надежд на жизнь, отличную от той, которой он жил последние несколько лет?) Пару раз он встает: чтобы сначала открыть окно, а потом закрыть. Кондиционер в квартире работает на полную мощность, но Мингю все равно бросает то в жар, то в холод через каждые пять минут. Страшно почему-то становится. Как в ту ночь, когда он впервые почувствовал на себе чужой взгляд со стороны зеркала. Хорошо так было пару часов назад, а теперь страшно вот. Ужасно. Мингю снимает рубашку, оставаясь в одной футболке, и бросает ее на пол, о чем жалеет спустя минуту, потому что опять становится холодно. Он переворачивается на другой бок и вытягивает шею так, чтобы взгляд падал на зеркало. Он не знает, что хочет там увидеть. В зеркале же нет ничего, кроме темноты комнаты и уже привычного интерьера. Там есть и он – расплывчатый силуэт на кровати, больше напоминающий безжизненное тело. Хочется пить. И спать – спать хочется ужасно. Мингю сглатывает густую слюну и продолжает смотреть на зеркало сквозь полуопущенные веки. Где бы он был сейчас, если бы не оно? Все там же, в доме Санхёна? Или в другом месте? Как бы все сложилось, если бы он никогда не оказался в этом мире, не встретил Чонхо? Поменялось бы хоть что-нибудь? Дождь ночью не идет вторые сутки подряд. Мингю уже не может сказать, плохо это или хорошо. Он не знает уже. Ничего не знает вообще. И чего стоят все эти прогнозы погоды?.. На какой-то миг ему кажется, что отражение в зеркале вновь смотрит на него в ответ. И это не Мин, не он сам. Это кто-то третий. У него красные глаза, взлохмаченные волосы и злая улыбка поперек белого лица. Взгляд ввинчивается в грудную клетку, до сердца добраться хочет. Выпивает душу через раны, которых нет. Мингю подскакивает с кровати и быстрым шагом выходит из комнаты. Подпирает спиной закрытую дверь и склоняет голову, пытается сфокусировать взгляд на своих руках в темноте. Он просто все еще пьян. Ему просто нужно проспаться. Сжав и разжав ладони, Мингю моргает рассеянно и переводит взгляд на приоткрытую дверь в комнату Чонхо. Почему он перестал ее плотно закрывать? Из-за собаки, которая любит приходить спать к нему на кровать? Из-за чего-то еще? Он медленно пересекает гостиную и останавливается перед дверью, заносит руку, чтобы открыть ее. Стоит так целую минуту – не может дверь толкнуть никак, не может ее до конца открыть, чтобы внутрь зайти. Зачем ему заходить? Что ему нужно? Ничего же. Мингю ничего не нужно – давно уже, много лет как. А прямо сейчас? (Почему сейчас?) Он уверяет себя в том, что просто пьян, когда заходит в комнату, тихо прикрывая за собой дверь. Убеждает себя, что еще недостаточно протрезвел, когда садится на свободный край кровати и смотрит на Чонхо, который спит на правом боку спиной к окну прямо на покрывале, чуть свесив одну ногу вниз. Мингю хочет верить в то, что все дело в алкоголе, когда сам ложится на кровать и смотрит на темно-фиолетовое небо, которое видно сквозь приоткрытые шторы. Мингю хочет и верит, потому что теперь больше ничего не остается – только верить в бессмысленные убеждения, за которые едва ли получается ухватиться скользкими пальцами. Они крошатся, расплываются серым на влажных пальцах, пропитывают собой кожу и исчезают. А Мингю – Мингю смотрит в окно на загазованное ночное небо и видит одну из пяти звезд безымянной Кассиопеи. Смотрит на нее и прикрывает глаза, двигаясь немного назад – так, чтобы его спина касалась чужой. И так легко становится – внутри. Настолько легче, что не чувствуется больше липкой серости на пальцах, а в волосах не путается чужой взгляд из зеркала, которого на самом деле и не было никогда. Легче, спокойнее, теплее. И в дрожь не бросает больше. Мингю тихо выдыхает и вжимается щекой в подушку, а после – всем лицом, потому что кричать хочется. Из-за пустоты внутри и наполненности до самых краев. Из-за противоречий, которые день за днем легкие угарным газом забивают, оседают сажей на глотке. В Мингю противоречий правда – море. Оно плещется, бушует, пеной соленой в венах пузырится. А Мингю задыхается – сам от себя. Какой же он идиот. Чонхо позади ерзает, и Мингю съеживается от неожиданности, хочет даже подскочить с места, когда до него доходит, наконец, где он находится и что сделал. Даже глаза открывает, чтобы сориентироваться в пространстве, но сделать ничего не успевает, потому что Чонхо переворачивается на другой бок и кладет на него руку сверху. Мингю задерживает дыхание, когда чувствует, как чужие пальцы скользят вниз по его коже и с легким нажимом обхватывают запястье – в том месте, где он несколько лет назад оставил на руке следы острым лезвием, которые никогда не исчезнут уже. Глупо так было. До чего же глупо. Так хотел перекрыть одну боль другой. Так хотел заштриховать красными полосами кожу там, где ее сдавливали пальцы человека, который умирал. Который умер давно. Так хотел надломить это ощущение, вывернуть его наизнанку, заменить другим. Красные полосы не помогли – глупо было надеяться, глупо было позволять себе эту слабость. Сейчас Мингю не чувствует ничего. Только пальцы Чонхо на своем запястье. Он медленно поворачивается назад и смотрит на чужое лицо – безмятежное, спокойное. Рядом совсем. Взрослый Чонхо сейчас так напоминает мелкого Чонхо – тоже ворочается во сне, разбрасываясь конечностями, тоже приоткрывает рот, когда спит. Знакомое детское лицо, которое вдруг так резко повзрослело. (Так ли они похожи на самом деле?) Мингю отворачивается и зажмуривает глаза до оранжевых кругов под веками и начинает осторожно двигаться вперед, чтобы высвободиться. Хочет просто незаметно исчезнуть и сделать вид, что его тут и не было вовсе. И вроде бы это так просто – выскользнул из-под чужой руки и тихо вышел из комнаты. Так просто, но не получается ни черта, потому что Чонхо напрягается и чуть сильнее сжимает его запястье. А у Мингю воздух в легких вдруг разом исчезает куда-то. Там только вакуум чернющий, который поглощает все его «просто» и «так». Он лежит, не двигаясь совсем. Смотрит в сторону просвета между штор, чувствует спиной тепло чужого тела. Закрывает глаза. Время догорает на кончиках пальцев нерастраченными прикосновениями. 12 Мингю просыпается из-за приступа жажды. Он лежит с закрытыми глазами на спине и морщится, потому что сил встать нет совсем. Во рту сухо, как в чертовой пустыне Гоби, и до того противно, что даже сглатывать вязкую слюну не хочется. Он приоткрывает глаза и сразу же щурится от света, который кажется настолько ярким, что того и гляди выжжет сетчатку. Приподнимает голову и со стоном опускает ее обратно на подушку. Чувство такое, что на тебя небо падает, а следом за ним и вся Вселенная. Головная боль не заставляет себя ждать – разрастается пульсацией в висках. Какой кошмар. Последний раз ему было настолько хреново пару лет назад, когда они надрались с Тэёном, словно черти, распотрошив чуть ли не ящик соджу, накинув сверху пивом. После того вечера Мингю клялся себе, что больше никогда не будет мешать алкоголь в таких количествах, но вот посмотрите на него сейчас – лежит и не может встать, придавленный к кровати сожалением о всех принятых вчера решениях. Не только вчера, но и за всю жизнь, пожалуй. В висках так сильно пульсирует, их вовнутрь вдавливает будто, и хочется придушить себя подушкой, чтобы не мучиться. У Мингю уходит слишком много времени на то, чтобы поднять себя на ноги. Он бредет на кухню, отстраненно думая, что ему дорога в массовку для какого-нибудь фильма про зомби. Он слишком стар для всего этого дерьма. После первого стакана жажда не становится меньше, поэтому Мингю наливает себе второй, прикладывается к нему губами и застывает. Вспоминает вдруг, что вчера было. Осознает, что не из комнаты Мина вышел. Мингю идет обратно так быстро, как позволяют опухшие с похмелья мышцы, и останавливается на пороге комнаты Чонхо, сжимая в руках стакан воды, поверхность которого чуть скрипит от того, насколько он сильно сжал его пальцами. Чонхо нет. Он один проснулся. Упрощает ли это ситуацию? Нет. Скорее усложняет. Мингю стонет и тихо матерится; шумно отхлебывает воду и бредет в другую комнату – ту, в которой он вообще-то и должен был спать изначально. Какую выносливость нужно иметь, чтобы после такой попойки еще заставить себя куда-то пойти? И главное – куда? Чонхо просто не человек. Что он подумал, когда проснулся утром и увидел рядом с собой Мингю? Что в принципе можно подумать в такой вот ситуации? Что ответить, если он спросит? Сказать, что на обратном пути комнаты попутал в пьяном угаре, когда встал ночью в туалет? Мингю снова стонет – с оттенком обреченности в голосе – и ставит недопитый стакан воды на письменный стол. Падает на кровать и вжимается лицом в подушку, мысленно желая себе задохнуться. Он больше никогда не будет напиваться, если каждый раз это будет заканчиваться вот так неудобно. Мингю вытягивает руки вперед и касается левого запястья. И без того опухшие щеки заплывают еще и румянцем. Странная штука это такая – смущение. Мингю с ним не особо знаком был и знакомиться не хотел, но вот – приходится. А лучше бы не. Лучше бы он уснул тогда ночью и больше никогда не просыпался, чем выкидывал подобные финты ушами, которые разумно объяснить ну никак нельзя. В висках продолжает вспыхивать боль. По-хорошему бы выпить какой-нибудь аспирин, но Мингю понятия не имеет, где в этом доме хранятся лекарства, поэтому он продолжает лежать, прижавшись щекой к подушке, и желать себе скорой смерти, которая избавит его и от похмелья этого, и от необходимости снова смотреть Чонхо в глаза. Он проваливается обратно в сон, перед этим успев подумать, что в понедельник отмутузит сначала Тэёна – за то, что притащил виски, – а потом Сонёля, который не знает меры. Во второй раз Мингю просыпается уже вечером. За окном темно, и он лежит какое-то время, разглядывая занавески, дергающиеся от легкого ветра из окна. Головная боль утихла, но во рту все такая же помойка. Он допивает оставшуюся в стакане воду и прислушивается – Чонхо явно вернулся уже. Признаться, Мингю не слышит совершенно ничего, даже полоски света под дверью не видит – он просто знает, что Чонхо дома. Это как седьмое чувство, что цветком распустилось на останках шестого. Желание не выходить из комнаты в ближайшее никогда довольно сильное, но необходимость все-таки выпить таблетку аспирина, залив ее сверху кофе, еще сильнее, поэтому Мингю, глубоко вздохнув, открывает дверь. Со стороны кухни свет действительно не горит – только небольшой светильник в гостиной рядом с креслом, который едва ли освещает одно только его. В кресле сидит Чонхо с ноутбуком на коленях; заметив движение, он резко перестает печатать и поднимает взгляд. Несколько отвратительно долгих секунд они просто смотрят друг на друга, после чего у Мингю до бесячего ровным тоном спрашивают: – Живой? – А по мне не видно? – язвит он, ставя на стол пустой стакан. Берет из сушилки чистую кружку и включает кофемашину. Чонхо хмыкает и переключает свое внимание обратно на ноутбук. Мингю смотрит на него мельком и отворачивается, вдруг замечая рядом с пакетом кофейных зерен упаковку аспирина. Боги его услышали. Он быстро выпивает кофе, обжигая себе и язык, и глотку, намеренно громко отхлебывая, потому что вот это молчание – оно какое-то слишком неловкое для Мингю. Вымыв кружку, он уходит в ванную и торчит там так долго, что Чонхо, видимо, решает, что он утонул, потому что стучится неуверенно и именно это и спрашивает. С чувством юмора у него так же не очень, как и у Тэёна. После аспирина, кофе и душа Мингю начинает казаться, что он все-таки человек и все еще функционирует, хотя Чонхо почему-то не перестает поглядывать в его сторону с настороженностью, будто в любой момент придется хватать и укладывать на кровать, ставя капельницу. С кофеином, да. Мингю пьет вторую кружку кофе, сидя за обеденным столом, и думает, что самое время скрыться в комнате, потому что Чонхо по-прежнему молчит и не задает вопросов, которых Мингю от него вообще-то ждал. Не то чтобы у него ответы готовы были и он в принципе хотел оказаться расстрелянным чужим едким непониманием, облеченным в любопытствующие вопросы, но лучше все вот это, вместе взятое, чем резиновое молчание. В какой-то момент Чонхо все-таки закрывает свой драгоценный ноутбук. Хлопает крышкой так громко, что Мингю подпрыгивает на месте, расплескав немного кофе на стол, и смотрит в упор. – Тебе кошмар приснился? – Что? – Он глядит на Чонхо в ответ с откровенным замешательством. – Ну, просто, – тот трет ладонью затылок, опуская взгляд, – не знаю. – Что не знаешь? – Ты ночью пришел ко мне. – Чонхо опять смотрит на него. Мингю делает слишком большой глоток и давится, начиная кашлять. Зачем он так предсказуемо реагирует. – Ты не спал? – Конечно же, он не спал, Мингю, зачем спрашивать это так, будто ты был уверен в обратном. – Я задремал, – признается Чонхо, и он видит, как тот начинает кусать щеку изнутри. – Просто… как бы объяснить. Мингю часто кошмары снились. Другому, не тебе, – быстро поясняет он и продолжает: – Он приходил спать ко мне. Я задремал, и, честно говоря, на какой-то момент мне показалось, что это он, поэтому… – А, – Мингю ставит кружку на стол, – понятно. И почему-то так гадко становится, словно он вернулся в те первые мгновения утром, когда только глаза открыл. Он размазывает по поверхности стола капли пролитого кофе и хмурится, совершенно не понимая, как на эти свои ощущения реагировать. – Эй, – слышит он и поднимает голову; Чонхо уже не в кресле, а близко совсем – на расстоянии вытянутой руки. – Судя по твоему лицу, ты опять подумал о какой-то ерунде. – Нет, – отвечает Мингю, проглатывая непривычную горечь с привкусом чертового разочарования. – Просто голова болит. – Так почему ты… – Не знаю. Я не помню, – врет он, поднимаясь со стула. Наверное, не стоило так резко вставать. Наверное, вставать вообще не стоило. Просыпаться – тоже. Не стоило, но какая теперь разница, ибо Мингю со стула слезает все равно. А затем хватается обеими руками за столешницу, потому что голова начинает кружиться настолько внезапно, что это попросту застает его врасплох. Он пытается сфокусировать взгляд на кружке с остатками кофе на дне, но та плывет, размывается, растворяется где-то вдоль рисунка радужки, а Мингю пальцы сжимает крепче и совсем не понимает, что происходит. – Ты в порядке? – На его плечо ложится чужая рука, и он мотает головой, сразу же жалея об этом – по затылку ударяет приступом боли. Чонхо перехватывает его под локти и осторожно разворачивает к себе – кажется, пытается заглянуть ему в глаза, но Мингю не видит вообще ничего. Он мутным взглядом мажет по пространству и обещает никогда больше в жизни не доводить себя до такого состояния. В ушах нарастает звон, что сменяется на противный свист, напоминающий звук дрели, которой пользуются стоматологи. Мингю хочет снова схватиться за что-нибудь, найти опору, потому что не видно совсем ничего, но замирает покорно, когда чувствует на своем лице касания чужой руки. Чонхо убирает волосы с его лба и прижимается к нему ладонью. Ворчит что-то тихо совсем – Мингю не может разобрать слов. Пытается, но почти сразу перестает – только тянется почему-то вперед, когда рука исчезает. Хочет опять упасть в это прикосновение, потому что оно показалось таким прохладным, таким нужным. Вернуть его не получается, не получается совсем, и Мингю начинает паниковать, не видя перед собой ни единого цвета, кроме черного. Паника съеживается до размеров атома и схлопывается в пустоту, когда вместо руки он чувствует на своем лбу что-то другое. И оно не прохладное совсем, а жутко горячее, и оставляет на коже саднящие следы, которые после начинают тлеть и становиться ледяными. Чонхо прижимается губами к его лбу, обхватив ладонью затылок. Зрение возвращается так же неожиданно, как и пропало до этого. Мингю смотрит на чужой дергающийся кадык и чувствует себя еще более напуганным, чем минуту назад. Напуганным, растерянным, брошенным в колючее замешательство. Хочет дернуться назад, хочет вернуть расстояние между ними, но не может почему-то. – У тебя температура, – говорит Чонхо, отстраняясь. – Не стоило босиком по балкону вчера ходить.