– Ты, может, и знаешь. А я вот имя позабыл спросить. – Почему не хочешь сказать? – Поберечь надо. Узнаешь потом. – Кого поберечь? – Тебя. Нас. Всех. Таня хорошо знала своего друга. Когда на его лице появлялось такое выражение, как теперь, лучше было молчать. История с «Рыбачьим приютом» оказывалась совсем не такой простой, как на первый взгляд. Впрочем, Таня давно уже привыкла ничему не удивляться. Но настроение было бесконечно испорчено, и по дороге домой она размышляла обо всем этом. Всё изменилось, и ее друг тоже. Туча менялся под воздействием внешних обстоятельств. И другого выхода у него не было. После того, как он приговорил к смерти Сидора Блондина и Червя (а фактически смерть их была делом его рук, ведь никто не посмел бы тронуть таких людей без его ведома), Туча стал стремительно меняться в худшую сторону. Он всегда был мягким, даже добрым человеком. Теперь в глазах его появился страх, в походке – настороженность, в голосе – скрытность. Туча прекрасно понимал: хочешь выжить в новом, стремительно меняющемся мире, надо действовать по-другому. И с ним происходило то, что Таню бесконечно пугало. Для нее Туча оставался островком старого мира, незыблемым столпом порядочности, на котором крепились такие зыбкие отношения людей. И вот теперь пошатнулась ее незыблемая вера в друга – Туча стал не только жестоким, но и скрытным. И это произошло против его воли. И Тане было грустно. В голове снова появлялись мысли о ее месте в этом мире. В мире, где добрых людей заставляют убивать. Туча не назвал ей имя человека, который заставил впустить в их мир некую непонятную, опасную темную личность. Он не захотел говорить Тане правду, но она прекрасно знала своего друга. Имя только одного человека мог скрывать он от нее. И был, конечно, прав, не посвящая Таню в эти страшные подробности. Только одного человека… Таня почти не сомневалась в этом. Это имя было настолько страшным, что от одного только воспоминания о том, что она пережила, от одной только мысли об этом человеке у нее шли мурашки по коже. Ни за что на свете Таня не хотела бы видеть его вновь! По всей видимости, Туча был ему чем-то обязан. И в первую очередь – своим прошлым. Таня не была религиозна. Но теперь в душе она молилась всем существующим на свете богам, чтобы ошиблась. Но понимала, что молитвы были бессмысленны, и она права… Тане было плохо. С тяжелой душой она вышла из трамвая в центре города и пошла домой, надеясь устать и физической усталостью прогнать тревожащие ее мысли. Самым плохим было, конечно, не то, что Туча скрывал от нее свои дела. Больше этого Таню мучила мысль о Володе. Она чувствовала, что Сосновский к ней охладел, не хочет видеть ее, не хочет к ней приходить. И ей было мучительно тяжело признавать эту правду. Несмотря на все то, через что она прошла, Таня сохраняла в себе некие иллюзии и смотрела на мир словно сквозь розовые очки. Если не пришел – значит, занят, устал, заболел… Конечно же это было неправдой. Но в этом нужно было себе признаться. Не пришел потому, что не хотел. И точка. Ничего усложнять здесь не надо. Пытаясь снять эти пресловутые розовые очки, Таня каждый раз испытывала мучительную боль. Но все равно – подходя к своему дому, она чувствовала, как у нее замирает сердце, а в тенях, в отдалении, на перекрестке ей все мерещился знакомый силуэт, который застыл, ожидая ее… Она ускоряла шаг и почти подбегала к перекрестку – на котором никого, разумеется, не было. И сердце с болью падало вниз. Таня, тяжело дыша, поднималась к себе по мраморной лестнице, останавливаясь буквально на каждой ступеньке, и входила в пустую квартиру… Так было и в этот раз, как вдруг… Она зашла в коридор и остановилась. Дверь в комнату Изольды, ее подруги и соседки, была распахнута. Это было странно – деликатнейшая Изольда Франц никогда не раскрывала вот так, нараспашку, свои двери. Ей было это несвойственно! Что же произошло? Таня вдруг вспомнила, что, закрутившись с этим «Рыбачьем приютом», не видела свою подругу почти неделю. А до того были неприятности с Тучей, сход, Володя, другие проблемы… Да, давно она не видела Изольду! Таня подошла к раскрытой двери, решительно переступила порог комнаты и застыла. Дверцы шкафов были распахнуты. Все вещи соседки были вывалены на пол, а посреди всей этой кучи возилась толстая, красномордая бабища в цветастом платке. Она рылась в вещах Изольды, что-то выхватывала, рассматривала и нагло складывала в огромный холщовый мешок, который стоял тут же на полу. – Что тут происходит? Ты кто такая? – Таня, обычно редко повышающая голос, теперь сдержаться просто не могла. – Тебе-то шо? Иди куда шла! – ответила бабища, выпрямившись и подперев руками бока. – Ты чего в чужих вещах роешься? В милицию захотела? А ну отвечай! – Таня опешила от такой наглости. – Як же ци бебехи чужие? Тю, швабра, та ты шо! Бабка, старенька, померла, теперь мы тут жыты будемо, с Мыколой. Ось, прийихалы из села… – Что? – задохнулась Таня. – Умерла? – А то! Два дня назад в больнице померла! А нам в домоуправлении комнату отдали вместе с бебехами! Вот и перебираю. Так шо ты давай, швабра городская, топай, до куда шла, бо сама у мене в милицию загремишь! – А ну пошла вон! Кому сказано: вон отсюда! – Таня задохнулась от ярости и боли. Бабища расхохоталась прямо ей в лицо. Таня никогда так раньше не делала, но тут от наглости и хамства у нее просто подкосились ноги. Она спустилась на улицу и нашла ближайший телефон-автомат. Ровно через два часа вещи бабищи были вышвырнуты из коммунальной квартиры людьми Тучи, а ордер на комнату Изольды был переписан на Таню. Он был рад ей услужить, чувствуя себя виноватым и так пытаясь загладить свою вину. Если честно, то Таня и сама не понимала, для чего ей понадобилась вторая комната, просто очень хотелось вышвырнуть наглую бабищу и сделать так, чтобы в комнате, в которой она, Таня, провела столько счастливых часов, не появлялись больше чужие люди. Горе переполняло ее, жгло так сильно, что она даже не могла плакать. Однако ясное сознание, и так не покидающее ее в самые страшные моменты жизни, четко фиксировало все происходящее, словно намеренно усиливая ее боль. В памяти всплыло, как изменилось лицо бабищи, которую бандиты Тучи вышвыривали из комнаты, как они высыпали ворованные вещи из мешка, как Туча, потрясая бумагой над головой, словно победным знаменем, вручил ей ордер на комнату, полученный в домоуправлении… И как потом пришла ночь… Включив яркий свет, Таня сидела на полу среди этого моря чужих вещей и раскачивалась из стороны в сторону, словно в сумасшедшем танце либо в безумной молитве, сохраняя при этом отчаянную улыбку на мертвом лице… И сквозь это сумасшедшее марево ей все казалось, что откроется дверь и войдет старая француженка… На следующее утро Таня поехала в Еврейскую больницу к доктору Петровскому. Он совсем постарел. Таня увидела очки с толстыми линзами, редкие седые волосы, глубокие морщины, прорезающие когда-то красивое и благородное лицо… Перед ней сидел старик. Однако, несмотря на возраст, доктор Петровский был еще бодр и активно занимался своим делом – спасал людские жизни с той же силой, которые были у него всегда. Он сразу же согласился помочь Тане и отправился на поиски. Его не было долго. – Ее уже собирались хоронить как безымянную, – наконец вернувшись, вздохнул он. – Ни документов у нее не было, ничего. Потом, конечно, документы появились – участковый милиционер принес из квартиры. Но все равно за телом никто не пришел. – У нее не было родственников. Никого, – испытывая страшную сухость в горле, пояснила Таня. – Так что, теперь вы будете заниматься ее похоронами? – Я, – кивнула Таня, испытывая такую страшную пустоту в сердце и резь в глазах, что даже дневной свет начал причинять ей боль. Доктор Петровский сразу понял, что с ней происходит. Ласково погладил по руке. – Танечка… Я давно хотел вам сказать. Жизнь продолжается. Надо жить дальше. – Может, и продолжается, – горько усмехнулась она, – но только не для меня. – Вы так молоды. Вы можете выйти замуж, у вас будут дети, семья… – Спасибо, доктор, – Тане вдруг захотелось обнять старика, но она сдержала свой порыв. – Все это прекрасно: семья, дети… Но только не для меня. Не смогу я так жить. И пытаться не буду. Не мое это… Вы сами знаете. Так я жить не смогу. А вот как… Я не знаю как. – Мне жаль, – доктор прекрасно понимал, что ее слова – не пустой звук. – Иногда мне кажется, что нет мне больше места на этой земле. Но вам спасибо. Вы всегда относились ко мне по-человечески, – распрямив худенькие плечи, Таня пошла прочь, стараясь четко печатать шаг… Глава 15 Похороны одинокой подруги. Встреча с Шаховским. Индустриализация. В «Аккорд» с режиссером После похорон Изольды Франц Таня несколько дней не выходила из дома. Это были очень скромные похороны. За гробом шла одна она, больше никого не было. В этот страшный день Таня позвонила Володе по телефону в редакцию – ей очень хотелось, чтобы он просто шел рядом. Но там Сосновского не было, а идти домой к нему она не решилась. Да и времени не было. Это были рвущие душу похороны. Как будто на всей земле остались только Таня и ее подруга. Моросил мелкий серый дождь, нагоняя еще большую тоску. Когда гроб с телом Изольды опустили в вязкую, глинистую землю, Таня едва не завыла – по-звериному, запрокинув голову в безнадежное, мрачное небо. Но сдержалась. Выть было незачем. Впрочем, краем сознания она все-таки ощутила происходящую с ней перемену. Если раньше горе вырывалось из нее молчанием и безудержными слезами, то теперь к горлу подступала звериная, тягучая тоска. Словно она сама превращалась в зверя. Может, так оно и было на самом деле… Щедро расплатившись с могильщиками, Таня пошла прочь с кладбища. Каблуки ее модных туфель вязли в размокшей от дождя грязи. Дома она никак не могла найти себе места. И наконец, когда тоска слишком болезненно впилась прямо ей в сердце, Таня накинула легкое пальто и бросилась прочь из квартиры. Ноги сами принесли ее к дому на улице Красной армии – старинному трехэтажному особняку, поделенному на множество коммунальных квартир. В окнах Сосновского горел свет. Таня прекрасно знала, где они расположены, хоть и была у Володи лишь несколько раз. Была половина восьмого вечера. Уже стемнело. Таня молча стояла напротив дома, не обращая внимания на припустивший дождь. Возвращаться в пустую квартиру было невыносимо. Сидеть снова в четырех стенах одной – казалось самой изощренной пыткой. Таня не выдержала: ноги сами понесли ее к подъезду. Открыв выщербленную тяжелую дверь парадной, вдохнув знакомый запах кошачьей мочи и мышей, по треснувшим мраморным ступенькам Таня взбежала вверх и, не понимая, что делает, изо всех сил принялась крутить дверной звонок. За дверью звучали громкие голоса, смех… Как только раздалось мерзкое, неприятное дребезжание звонка, все стихло. Дверь распахнулась. На пороге стоял Сосновский, и выражение его лица поразило Таню в самое сердце. Веселое, жизнерадостное, оно вдруг потухло, превратившись в гипсовую безразличную маску – оттого, что за дверью стояла она. – Добрый вечер, – прошептала Таня, лихорадочно вытирая дождевые капли, стекающие по ее губам. – Можно войти? – Вообще-то я тебя не ждал, – ответил Володя, но, спохватившись, посторонился. Таня аккуратно, медленно, как тяжелобольная, переступила порог и оказалась в длинном коридоре коммуналки. – Зачем ты пришла? – не церемонясь, прямо спросил Сосновский, захлопнув дверь. – Тебя долго не было. Я беспокоилась. – Тане вдруг стало казаться, что все слова выветрились из ее памяти, словно она вообще не умеет разговаривать ни на одном языке. Так бывает, когда ты понимаешь, что тебе не рады. – Я был занят. Пишу пьесу, – Володя отвел глаза в сторону.