– Я люблю поесть. * * * Еда вкусная, вид на мост умопомрачительный, но атмосфера несколько скованная. Меня так и подмывает вспрыгнуть на стол и, воспользовавшись льняными салфетками, исполнить танец семи покрывал. Но я сдерживаю порыв, и мы продолжаем перемывать косточки моему папаше – для меня эта тема неисчерпаемая. – Я никогда не обсуждал своего клиента подобным образом. С моей стороны это так непрофессионально, особенно учитывая, что он – твой отец, но он меня достал. Он не слушает вообще… – Я энергично киваю. Это чистая правда. – Он платит мне за советы, но следовать им не желает. Я бы охотно плюнул и греб деньги лопатой, но это ударит по моей профессиональной репутации. Он твитит бухим… – Меня это не удивляет. Пьянство – это у нас семейное. Это весело, а занудство, включая Шекспира, они презирают. Их кидает из крайности в крайность – то называют меня безответственной, а в следующую минуту, когда я отказываюсь присоединиться к их компании, обзывают занудой. Я давно на все забила. Но когда они подшофе, лучше держаться подальше. – Ага, я уже кое-что начал понимать. Твой отец развязал онлайн-войну с репортером, пообещав при случае надрать тому «чистоплюйскую задницу». И да, ты видела его статью в сегодняшнем номере «Дейли экспресс»? Я написал для него заявление, в котором он признает, что вел себя неправильно, и говорит, как будет исправляться, а утром я открываю газету и – бабах! Все перевернуто с ног на голову. Он винит во всем современное общество. Ни толики личной ответственности… Извини. Я злословлю о твоем отце. Рори умеряет тон. – Филиппики в папашин адрес – наименьшая из моих проблем, уж поверь мне. И потом, все сказанное – правда. Мне жаль, что ты с ним связался, а с другой стороны, не жаль, потому что теперь мы друзья. Я тараторю без остановки, не давая ему шанса оспорить последний пункт. Я воспринимаю его как друга – у меня никогда не было широкого круга общения, и если он захочет меня поправить, скажет или намекнет, что мы просто знакомые, вряд ли мне это понравится. – Сегодняшнюю статью я не видела. После информационной бомбы, взорвавшейся в прошлом месяце, я фильтрую новостной поток, чтобы не наткнуться на упоминания о папе. Мне вскрывшегося позора хватило за глаза. – Даже не представляю, каково это, когда твои семейные дела становятся темой новостной рассылки. – Знаешь, а многие считают, что мне повезло с семьей, и я не жалуюсь. Но у папы немало минусов. – Это верно. Он накрывает мою руку своей – это жест участия, он старается меня подбодрить. Это искренне, это по-доброму. Не потому, что так положено, или что мне в ответ на участие полагается скинуть панталоны. Возможно, у меня действительно появился настоящий друг. – Он свинья и вряд ли способен измениться. И наверняка искренне считает, что не сделал ничего плохого. Он нарцисс до мозга костей, убежден, что все должны разделять его точку зрения и воспринимать его как идеал. Думаю, поэтому он срывается на мне, потому что я осмеливаюсь утверждать, что идеалов не бывает. Я сочувствую маме. Мы с Роуз вне игры. Раньше мне хотелось, чтобы она тоже ушла. И однажды, когда мы были маленькими, она уходила, но быстро вернулась. И сейчас уже вряд ли уйдет, хотя пару раз изменяла ему в открытую. Если честно, они друг друга стоят и созависимы в своем уродливом браке. Они нуждаются друг в друге и на извращенный манер друг друга любят. – Она вас бросала? – Да. Он не меняется в лице, но, похоже, задается вопросом, какой нужно быть матерью, чтобы бросить детей. Честно говоря, в детстве я тоже об этом думала, но теперь понимаю, что все обстоит сложнее. Женщины – не гомогенная масса обожающих мамочек, они все разные. Одних дети связывают по рукам и ногам – от этого они не становятся меньше женщинами, равно как и те, кто предпочитает вообще не иметь детей. Я считаю, общество поступает несправедливо, клеймя их за то, что они считают детей бременем и не хотят зацикливаться на материнстве. – Понимаю, – говорю я. – У них странные отношения – то токсичные, то нежные. Вероятно, она решила, что не сможет быть хорошей матерью до тех пор, пока не станет сильнее, пока у нее не наступит прояснение в мозгах вдали от него. И лишь научившись любить себя, она сможет любить детей так, как ей хотелось бы. Меня беспокоит, – задумчиво говорю я, – что она уже не та пылкая женщина, которую я помнила в детстве. Сейчас она точно замороженная и, сдается мне, вряд ли отыщет в себе огонь, чтобы снова дать ему отпор. Забавно анализировать причины и теоретизировать, раскладывая все по полочкам, – становится ясно, почему они такие. Начинаешь понимать, как сильно они страдают сами, и не желаешь им этого, но твоя собственная боль не становится от этого меньше. Порой на меня так накатывает. Я-взрослая могу рассуждать сколько влезет, но есть я-маленькая, которой хочется вопить во весь голос от несправедливости. Я знаю, дело в том, как родители относились ко мне изначально. Все осложнилось, когда родилась Роуз – она идеально вписалась в их ожидания и стала мне конкуренткой, а не товарищем по команде. Это сформировало мое представление о себе, ослабило – нет, отбило – желание строить отношения и веру в то, что я могу быть привлекательной для тех, кто интересен мне. Я не могу избавиться от ощущения, что недотягиваю, постоянно разочаровываю и, будучи взрослой, не знаю, как это изменить. Я не знаю, насколько глубоко нужно покопаться в себе и признать, что со мной все в порядке, что я не столь плоха. Что у меня есть положительные качества. Я нередко задаюсь вопросом, случится ли это вообще. – Ты все грамотно изложила. Рори чуть улыбается и быстро меняет тему, точно догадывается, что жалость мне не нужна, что она мне не подконтрольна, как мамин уход, что тогда я почувствую себя маленькой и по определению – несмотря на добрые намерения – жалкой. – И когда же у тебя появилась эта всепоглощающая любовь к Рождеству? Слава тебе господи. – Ну, тут все просто… Я начинаю рассказывать, что прониклась его волшебством в подростковом возрасте, когда попала в закрытую школу и подружилась с Луизой. Однажды она пригласила меня на Рождество в Германию – там было, как в рекламе: весело, радостно, красочно и сердечно. Такого Рождества у меня никогда в жизни не было. Официант приносит горячее. Я подтруниваю над Рори, де, заказать сибас в Рождество – это погубить саму идею праздничного застолья, и тут понимаю, что ни один парень, с которым я встречалась, не приглашал меня на ужин в такое место. С Сэмом мы регулярно ходили в «Кингз кебаб» – там было довольно вкусно, но путь к еде преграждала толпа воинствующих неандертальцев, а льняные салфетки, крамберы и умопомрачительный вид из окна вообще в программе не значились. И дело не в деньгах, а в самом факте, что в понимании Рори я – как друг – достойна такого места. И когда я смотрю в эти зеленые глаза, вижу, как он смеется над моими рождественскими историями, я понимаю, что Рори Уолтерс гораздо интереснее того человека, который мне запомнился. Что ж делать? Без тебя мне жизни нет. Пойду вослед. Семь бед – один ответ[21]. Десятое декабря Рори – Скукотища, – говорит мама, приподнимая край совершенно приличной, на мой взгляд, ночной сорочки, когда мы находимся в «Маркс и Спенсер». – И что, на этом радости жизни заканчиваются? Остается покупать ночные рубашки? Она вздыхает и закатывает глаза – киношные подростки Кевин и Перри, которые, как известно, «уделывают всех», нервно курят в сторонке. Ну и ну, я-то думал, это ее представление о рае. – Мам, ты же всегда любила «Маркс и Спенсер». Когда я был маленьким, сама мысль о том, чтобы пойти сюда на шопинг, приводила ее в восторг. Многие годы пределом наших возможностей были чашечка кофе и кусок торта, который мы раз в месяц съедали напополам в кафе на верхнем этаже – только гораздо позже она смогла что-то покупать здесь. Проехаться на лифтах было для нас обоих ежемесячным развлечением. – А как тебе эта? Я показываю на что-то хлопковое, лимонно-желтого цвета. Я ничего не понимаю в ночных рубашках для женщины в постменопаузе, но, по-моему, выглядит неплохо. Честно говоря, я ничего не понимаю в ночном белье и для женщин предменопаузного возраста. – О, боже, Рори! Мне не девяносто. Что происходит? Когда я предложил пойти сюда, предполагалось, что мы купим что-нибудь подходящее для операции. Взрослый мужчина, подбирающий белье для мамы, – не сказать, чтобы я чувствовал себя комфортно в этом качестве. В отчаянии я достаю другую – короткую, из хлопка – и молюсь про себя. – Слушай, не хочу показатся неблагодарной, но нет. Она берет меня за подбородок, точно мне по-прежнему шесть лет, хотя сейчас ей приходится вытягивать руку. – Это так мило, что ты составил мне компанию. Я и не мечтала о том, что буду ходить с тобой по магазинам. Как только поняла, что тебе нравятся девочки. – Что? Разве у тебя были сомнения на мой счет? – Ну да, отчасти. Помнишь, был такой момент, когда тебе нравился черный лак и… Простите, – она останавливает идущую мимо продавщицу, – милочка, вы мне поможете? Как называется, когда мужчины пользуются декоративной косметикой? – Дрэг-квин, – говорит продавщица. – У вас очень выразительные глаза. Как ваше дрэг-имя? – обращается она ко мне. – Э-э… И что прикажете говорить? Конечно, я могу при случае посмотреть выпуск «Королевских гонок Ру Пола», но напяливать по выходным платье с блестками – это не мое. Я ничего не имею против, но свое свободное время провожу иначе. Это самый правильный ответ. А сейчас я стою с открытым ртом и мычу. Награды за сообразительность мне точно не видать. – Нет, нет, я не об этом. Я про мужскую подводку, – перебивает мама, отчасти спасая меня, отчасти нет. – Понятно. Гайлайнеры на втором этаже. – Да, спасибо, выручили, милочка. Она хлопает девушку по руке, ее недавняя раздражительность исчезла, она снова стала мамой. – Пожалуйста, вам очень пойдет. Она улыбается и отходит к соседней витрине: – Вот именно. Гайлайнер и лак. Вот именно. Мама удовлетворенно кивает. – Это было один-единственный раз на Хэллоуин, в тринадцать лет. Вряд ли это является веским основанием для выводов о сексуальной ориентации. – О, я не возражала. Я хочу сказать, что сын Джанет, он старше тебя, все время ходит с ней по магазинам. И в «Энн Саммерс» в том числе. О, нет. Я люблю маму, но в «Энн Саммерс» вместе с ней – ни ногой. После этого с интимной жизнью можно распрощаться. Пусть я на время забыл, что такое секс, но надеюсь, в будущем, когда я окончательно приду в себя, прежние навыки вспомнятся. «Энн Саммерс» не бывать.