Рори Нужно признать, что освещенное аббатство выглядит красиво. Огромное каменное строение возвышается над Батом, придавая городу монументальность и красоту. Сейчас поздно, и рынки уже закрылись, поэтому людей полным-полно, и все самозабвенно поют. Белл прижимается ко мне, у нас один листок на двоих, но она знает слова наизусть. Ее голова возле моей груди, мы поем, и я не могу припомнить, когда в последний раз чувствовал себя настолько умиротворенно. Когда «Малый город Вифлеем», «Вот волхвы идут с востока» и «Придите, верные» благополучно отзвучали, мы выходим на площадь и останавливаемся у рождественской елки. Она сама по себе внушительная, но в праздничном убранстве выглядит величественно. Мы держимся за руки, Белл наклоняется ко мне, и я ловлю себя на мысли, что все это время мы так или иначе прикасаемся друг к другу. Мне это нравится, я не хочу останавливаться. Пусть эта ночь никогда не кончается. Мне хочется повернуть ее лицом к себе, наклониться и поцеловать. Почувствовать, как раскрываются ее губы, как ее руки смыкаются у меня на шее, как она тянет меня к себе. Мне хочется держать ее близко-близко, а потом увезти к себе, и там мы будем раздевать друг друга, урывками соприкасаясь губами. Мы проведем вместе эту ночь, и все последующие ночи, и мы проснемся вместе, она повернется ко мне и скажет: «Счастливого Рождества!». Хочу сказать, что накипело в сердце, А то – таить, так сердце разорвется[41]. Двадцать пятое декабря Белл Я устраиваюсь на подушке, затем переворачиваюсь и снова устраиваюсь. Зеваю, напоминаю себе, что устала сверх меры, что сегодня Рождество, и можно поваляться в постели и подремать. Организм не слушается. Добрых десять минут я соплю, устраиваюсь и пробую все известные позы для сна, но мои биологические часы твердо перестроились на режим взрослого человека, который встает с петухами. Не сказать чтобы в конце декабря так много петухов дают побудку по утрам. Я лежу в кровати и слушаю тишину. Нечасто в этом доме бывает тихо. Я лежу, смотрю на портреты кумиров минувшей эпохи, и мне хорошо. Кажется, дом снова стал таким, каким был много лет назад, при бабуле – маминой маме. Я уже точно не усну. Родители ожидают меня увидеть не раньше полудня, но в этом году я сломаю образ неуправляемого ребенка, который навешивают на меня в первую минуту появления в доме. В этом году я буду взрослой, буду очень стараться сблизиться с ними – они поймут, чего я достигла и надеюсь достичь и что я их люблю. Но сначала чай. Приниматься за столь неординарные задачи без чая невозможно. А затем у меня будет пара часов, чтобы поваляться в постели и почитать электронные журналы. Я давно мечтаю об этом, но месяц выдался просто сумасшедший, и до сих пор времени на это не было. У меня на примете две статьи – про патриархат и о «Зимней сказке». Вторая особенно актуальна в этом доме, созвучна времени года и представляет особенный интерес, потому что это моя любимая пьеса. Я считаю ее одной из самых недооцененных. Маленькой я хотела быть Паулиной – эта женщина не ведает страха. Папа – стопроцентный Леонт, с тем же количеством душевного дерьма и манией контроля. В конце концов Леонт раскаивается, и я надеюсь, что пребывание в реабилитационном центре – это аналог раскаяния в формате двадцать первого века. Меня очень занимает мысль о том, что папа раскается, но потом я напоминаю себе, что в этом году я избавляюсь от багажа прошлого и принимаю отца таким, какой он есть, с изъянами и прочим. Другого отца у меня не будет – нужно вести себя по-взрослому и максимально позитивно. Чай, мне нужен чай. Я спускаюсь вниз, пересекаю пустую кухню и мельком ловлю отражение Чарли Брауна на моей пижаме. Я в той же пижаме, в которой встретилась с Рори без малого месяц назад. И какой это был месяц. Тогда на мне висел долг Шардоне, я только что потеряла работу и задавалась вопросом, как дотяну до Рождества. И вот она я – трудоустроена и завоевываю репутацию популяризатора Шекспира, причем местные школы уже делают заявки на грядущий год. Месяц пролетел, и я не могу поверить, что все это свершилось за каких-нибудь три недели. Более того, у меня появился друг, который открыл мне глаза на то, что я чего-то стою. Хотя, конечно, в эту минуту, когда я думаю об этом, меня снова охватывают сомнения. Не хочу задирать нос, но я определенно начинаю чувствовать, что мне действительно есть что дать. Рори принес в мою жизнь уйму позитива, и я хвалю себя за то, что не пыталась затащить его в постель, несмотря на то что втрескалась по уши. И вот еще что: вчера вечером после рождественской службы мы вышли из аббатства, держась за руки. И когда стояли перед огромной переливающейся огнями елкой, на мгновение, всего на мгновение мне показалось, что он собирается меня поцеловать. Клянусь, я видела в его глазах вспышку желания – она была такой сильной, что я с трудом устояла на ногах. Мне очень этого хотелось, но ничего не последовало. Мы вернулись к машине, все так же держась за руки – это так мило, – и все. Дружба – очевидно, ему нужна только она. Пусть так, я смирюсь – неохотно, но смирюсь. Я на цыпочках поднимаюсь по лестнице с огромной кружкой. Правильно! Вернусь на пару часов в постель и пороюсь в JSTOR в качестве особого рождественского удовольствия. * * * К десяти часам я завершила научные изыскания, слегка обновив концепцию «Зимней сказки» в школьном проекте, приняла душ и готова на цыпочках спуститься вниз и удивить родителей. Снеговиков и снежинок из соленого теста я не привезла – знаю, что поделки им ни к чему, – а на школьные деньги купила флакон Jo Malone для мамы, шелковый шарф для Роузи, галстук для зятя и книгу об алкогольной зависимости для папы – в дополнение к мешочку со специями. Я хочу показать, что я здесь ради него, поддерживаю его и горжусь им. – Привет! Я захожу на кухню – вся из себя, хвост трубой, – а мама жарит блинчики. Она всегда готовит завтрак в Рождество, хотя я впервые за многие годы проснулась к нему. Стол выглядит изумительно. Огромная миска ягод для блинчиков, а также яйца-пашот, копченый лосось и голландский соус насыщенного сливочно-желтого цвета в любимом папином соуснике. Ну и дура же я была, столько лет пропуская завтраки! Я замечаю фужеры для шампанского. – О, дорогая, какой приятный сюрприз! С Рождеством! Ты только приехала? – Нет, вчера поздно ночью после междусобойчика, и пробралась к себе наверх. Я не хотела вас беспокоить. Счастливого Рождества! Я подхожу к ней и чмокаю в щеку. Телячьи нежности в семейном кругу – это не про меня, но сегодня я настроена на то, чтобы показать свою любовь. – Где папа? На него это не похоже. Обычно он ошивается на кухне, высказывает маме за то, что яйца неидеальной формы или другую ерунду, а сам просматривает лайки в Инстаграме. Его зависимость от одобрения соцсетей не меньше, чем у тринадцатилетнего подростка. – Сейчас спустится. Последние дни он неважно себя чувствует. Думаю, это из-за реабилитации. – Да, наверное, – соглашаюсь я. Столько лет расшатывать организм пьянкой – неудивительно, что без алкоголя болячки выходят наружу. Папа появляется внизу. У него легкая одышка, поэтому он сидит, а не бродит по дому, ища к чему придраться. Его состояние меня настораживает, но раз у него по-прежнему хватает сил критиковать направо и налево, то это хороший знак. Голландского соуса мало (это маме, и это неправда), я не так чищу морковь (все так) – а теперь он раньше обычного заводит шарманку про то, что «вечно ты все наперекосяк, одно от тебя расстройство». Счастливого Рождества! Утро идет своим чередом, моя самоуверенность действует как раздражающий фактор: «Может, тяпнем на завтрак «Слезы девственницы», мама, папа, вы как?» – но это я из самых лучших побуждений. Что-то не так, папа не такой, и не факт, что накатить до полудня поможет делу. Я заговариваю об этом с мамой, но слышу в ответ «дорогая, не нагнетай», а еще «ты же знаешь, как твой папа много работает, думаю, ему нужно расслабиться». Это означает, что со своей позицией она определилась. Но, справедливости ради, последние двадцать лет папа так ее вымуштровал, что вряд ли она способна к переменам. В который раз мне на ум приходит Гермиона из «Зимней сказки», хотя, сколько раз ни перечитывай пьесу, моим надеждам на то, что мама однажды превратится из каменной статуи в женщину с собственным мнением, правами и решениями, вряд ли суждено материализоваться. Я знаю, что родители по-своему любят друг друга – мне тяжело принять их стиль взаимоотношений, но это не означает, что у них с этим проблемы. Пару часов спустя, за полчаса до обеда прибывает Роуз со своим сокровищем-мужем на буксире. Папа души не чает в Джеке и, если бы не слабость в ногах и опухшие лодыжки, выпрыгнул бы из собственных штанов. – О, Синди, скорей сюда! Наша дочурка приехала, ну, проходите, проходите! Ничто так не радует, как родные лица. Наша дочурка. Наша дочурка. Не хочется быть занозой в заднице, но… Вообще-то я тоже тут. – Кто в здравом уме отмечает Рождество всухую? Эту реплику подает мама, когда я убираю бутылку с праздничного стола. Я пытаюсь следовать своему плану, хочу доказать, что трезвый образ жизни возможен, и с трудом удерживаюсь от замечания: – Думаю, тот, кто только что вышел из реабилитации. Мои установки на доброжелательность, любовь и некритичное отношение дают крен. Я держусь, но перспектива быть причисленной к лику святых или, по меньшей мере, получить пропуск в рай очень бы меня поддержала. – Ну, как работа? О, господи. Говоря это, папа смотрит на меня. Прямо на меня. Неужели это происходит? Пропуск в рай отменяется. Вот оно, мое вознаграждение. Я начинаю рассказывать о проекте. – Отлично. Можно сказать, мне есть чем гордиться… – Я говорил с Джеком. Не нужно думать, что мир вращается вокруг тебя, Белл. Она ночевала здесь эту ночь, ты так сказала, да, Синди? – Мама кивает. Ко мне не обращаются, на меня не смотрят – папа говорит с Роузи. – Это второй раз за месяц. Мы начинаем беспокоиться, что она бездомная и скрывает это от нас. Стол взрывается от хохота, а я смотрю на часы. Мы обедаем, смотрим обращение королевы и собираемся перейти к настольным играм. Это последний пункт программы, после которого гости, то есть Роузи с мужем и я, могут отправляться по домам. Я горжусь тем, что воздержалась от колкостей в ответ на нескончаемый поток отцовских придирок. Армагеддон был предотвращен как минимум пятнадцать раз, и даже Роуз, когда мы убирали со стола, отвела меня в сторонку и сказала, что впечатлена моей сдержанностью. Я умалчиваю о том, что она на восемь лет моложе, стараюсь быть признательной. Еще внутренне готовлюсь к тому, что, уезжая, она по-королевски помашет ручкой. Когда мы садимся за «Монополию» – я неуверенно предложила «Ослика Бакару» или «Кер-Планк», в обоих случаях вероятность смертоубийства невысока, когда папа откажется платить аренду или сесть в тюрьму, – атмосфера накаляется. – Джек, я тут подумал, может, у тебя найдется для Белл местечко, не требующее особой квалификации. Я бы сам что-нибудь ей подкинул, но не хочу, чтобы меня заподозрили в непотизме… – Судя по всему, он не знает, что это такое. – В наши дни нужно держать ухо востро, мониторить общественное мнение, как выражается мой консультант по управлению репутацией. Ха-ха. – Папа, у меня есть работа, – бодрым тоном говорю я. – Я имею в виду самую простую работенку, включать Белл в состав правящего кабинета не нужно… Минуты три семейство заходится в хохоте, переглядывается и начинает хохотать по новой – сестрица в буквальном смысле держится за бока, – а я сижу и стараюсь не закатывать глаза от папашиного остроумия. – Даже ей под силу приготовить чай. Подыщешь что-нибудь? – Папа, у меня есть работа, – повторяю я. Сейчас я объявлю во всеуслышание, что у меня есть заявки на следующий год, и они заткнутся. Просто нужно, чтобы они услышали. Я весь день проявляю кротость, но это важный вопрос. Пусть папа признает, что проект, который мне так дорог, наконец-то удалось запустить. А робкую и тающую надежду на то, что он будет мной гордиться, я готова положить на полку. Ну, если не он, то хотя бы мама. Ведь это ее мама заразила меня любовью к Шекспиру. Неужели она не понимает, что вся проделанная работа – это свидетельство моей любви к бабуле и верности пути, который она мне указала? – Когда ты приезжала на мамин день рождения, работы у тебя не было. Роуз сказала, что тебя в очередной раз уволили, – парирует он. Я смотрю на Роуз. Так, значит? Она поднимает руки, де, я не виновата. – Я уверена, что под твоим бдительным оком проблем с ней не будет. Вон у тебя какая Роуз умница, – поддакивает мама. Разумеется, Джек отчаянно нуждается во всеобщем одобрении. Могу поручиться, родители ничего не смыслят в менталитете людей двадцать первого века, да и большей части двадцатого, пожалуй.