Мы гуляем по театру. Белл охает и ахает, разглядывая фотографии спектаклей прошлых лет, болтает с кем-то из труппы о вещах, которые выше моего понимания, периодически оборачивается и с выражением волнения и благодарности гладит меня по руке. Она вся лучится счастьем. Наконец мы занимаем свои места. – Насколько хорошо ты знаешь пьесу? – спрашивает она. – Напомнить не помешало бы. Я слегка подзабыл, а ты – моя ходячая Википедия. Пьеса не самая известная. – Нет, но абсолютный шедевр. – Белл быстро пересказывает сюжет, но о концовке говорить отказывается, загадочно улыбаясь. – Она гениальна, потому что в ней затрагивается уйма тем – признания, неравенства, городской и сельской жизни, ревности и прочего. Я ее просто обожаю. Это одна из его поздних вещей, иначе как романтической драмой ее не охарактеризовать… Женщина, сидящая впереди, оборачивается и шикает на нее – Белл умолкает. Мы оба так увлеклись, что не заметили, как поднялся занавес. – Упс, извините. Белл нагибает голову, я свирепею. Можно бы и повежливее – на сцене еще никого нет. – Смотри. – Я указываю на стоящую в углу огромную елку. – Ты не упоминала о том, что дело происходит в Рождество. – Потому что Рождество здесь ни с какого бока, это сценография и попытки режиссера повысить продажи билетов. – Но это же «Зимняя сказка» – я думал, она у тебя любимая отчасти из-за Рождества. – Тебе отлично известно, что Шекспир почти не писал о Рождестве! Она строго смотрит на меня, точно я – плохой ученик, который был невнимателен на уроке. Это так мило, что я наклоняю голову, соглашаясь с выговором. Она права, я действительно это знаю, она говорила, когда готовилась к выступлению в школе. – Это зимняя сказка, потому что она в духе хороших старых сказок, с моралью, ее можно рассказывать зимним вечером, сидя у камина. По крайней мере, мне так кажется… – Ш-ш-ш! Женщина, сидящая впереди, снова оборачивается и шикает на нас. Сама, между тем, шуршит обертками от конфет, точно человек-оркестр. Белл делает извиняющуюся физиономию, устраивается удобнее на стуле и готовится смотреть спектакль. Я тоже откидываюсь на стуле и наблюдаю за ней. Белл Время летит незаметно, и я так счастлива. Это было великолепно, такая хорошая постановка, и мне не верится, что Рори придумал это в качестве подарка. В первой половине я поймала себя на том, что привалилась к нему, опираясь на подлокотник, а потом не могла не заметить, как у него увлажнились глаза в сцене суда, когда ярость Леонта прорывается наружу, и в результате он теряет все, что ему было дорого в жизни. После антракта я снова устроилась поближе к Рори, и в финальной сцене – когда со статуи Гермионы снимают покров и отец воссоединяется с дочерью – он подался вперед, охваченный предчувствием и эмоциональным накалом момента. Но потом, когда Гермиона «оживает», он весь напрягся. Черт! Черт! Черт! Черт! Разве я могла подумать, что Рори купит мне билеты на этот спектакль, не говоря уже о том, что будет смотреть его вместе со мной? А потом я пришла в такой восторг, что совершенно выпустила из виду это обстоятельство. Я забыла, что для человека, несущего бремя утраты – она читается у него на лице, – смотреть пьесу, в которой утраченная любовь оказывается живой, будет тяжело. Зрители поднимаются с мест и бурно аплодируют – актеры кланяются и посылают публике воздушные поцелуи. Я встаю и хлопаю – Рори тоже. Мне хочется крикнуть «Браво!», но я давлю в себе этот порыв, видя, как по лицу мужчины, которого я люблю – я уже знаю это, – катится слеза. Я хочу его обнять, создать вокруг него защитный кокон, уберечь его от дальнейших травм и сказать, что все будет хорошо. Но разве это возможно? Джессику не вернешь. – Мне никогда не хватит слов, чтобы отблагодарить тебя за то, что привез меня сюда, – говорю я, легко сжимая его руку и надеясь, что слова, оставшиеся невысказанными, и так понятны. – Я рад. И что, твои надежды оправдались? О том, какой отклик постановка вызвала в нем, и о слезах, удержанных железным уолтеровским самообладанием, он умалчивает. – О да, конечно. Это было потрясающе. Этот вечер я запомню навсегда. Навсегда. Это действительно так. Благодаря ему я столько всего узнала. Узнала, как мужчина обращается с женщиной, которую уважает. Благодаря ему и его маме узнала, что я довольно хороший человек. Что нормальные – хорошие – родители ставят потребности детей выше собственных, направляют свои силы на то, чтобы укреплять в ребенке веру в себя, и не позволяют своим слабостям оказывать разрушительное воздействие на детей. Я всегда это подозревала, но у них увидела воочию. Так что, возможно, не я одна виновна в собственных неудачах, но и родители тоже отчасти подкачали, и причина наших нездоровых взаимоотношений не только во мне. И пусть их не устраивает то, чем я занимаюсь, зато это устраивает меня. Этот вывод прозвучал на полную мощность, когда я наконец-то огрызнулась в ответ на очередную тираду отца в Рождество. Когда встала на защиту мамы и на свою собственную. Когда в буквальном смысле спасла ему жизнь, а он по-прежнему не спешит видеть во мне человека! Ну и черт с ним. Я всегда считала себя Утратой. Единственный изъян «Зимней сказки» – это готовность героини простить отца, который безжалостно обрек ее на смерть на склоне горы. Возможно, я не Утрата, и мне не следует стремиться быть такой всепрощающей и кроткой. Возможно, я могу брыкаться. На моей памяти никто и никогда не давал отпор отцу. А я дала – в львином логове, в окружении других львов, готовых порвать мне глотку. Я – Паулина! * * * Мы выходим из театра на яркое зимнее солнце, и я обращаю внимание, что у Рори отсутствующий вид – очевидно, финал пьесы все еще занимает его мысли. Я предпринимаю попытки изменить его настроение. Ясно, что разговор о спектакле лучше не заводить. «Зимняя сказка» – прекрасная вещь, но то, что Рори никогда не оправится от потери, меня печалит, и одному богу известно, как пьеса на него подействовала. – Ну что, вернемся к подсказкам? Я излучаю оптимизм, а сама понимаю, что мой глупый подарок – не лекарство от глубокой скорби, которую он испытывает. Ее отголоски я улавливала в этот его приезд и сразу вспоминала, каким увидела его в больнице много лет назад. Подробности он рассказал в тот вечер, когда пригласил меня на рождественский ужин и поделился своей печалью. – Да, давай. Теперь, когда я выяснил, что двадцать четыре пиццы в подарок мне не светят, я заинтригован. Мы покупаем кофе и вместе с огромной коробкой располагаемся на скамейке перед театром. – Итак, следующая подсказка… Он открывает конверт, но его мысли далеко. Расстояние, наметившееся, когда опустился занавес, никуда не исчезло. Это пропасть, которую мне вряд ли удастся преодолеть. – Да, – с напускной веселостью говорю я. Вот результат столь великодушного жеста. Открылась рана, которая отнюдь не зажила. Зла на себя не хватает. Зачем я вообще говорила ему об этой треклятой пьесе? – Это последняя подсказка. Ты готов? Даже если он готов, то за себя я бы не поручилась. То, что на прошлой неделе представлялось классной идеей, сейчас кажется такой ерундой по сравнению с его подарком. Но отступать некуда – сейчас он снимет упаковку, потом мы поедем домой, а потом я лягу в кровать и буду вспоминать сегодняшний волшебный день и думать о том, как мне несказанно повезло. А циклиться на том, какие переживания, возможно, возникли у человека, сидящего рядом со мной, в связи с рождественской коробкой, я не стану. Рори перестает ее трясти и открывает последний конверт. – «Я боялся, был сам не свой, зато я понял: я – живой…» Он читает последнюю подсказку и смотрит на меня с поднятой бровью. Господи, о чем я только думала, когда писала их? Помнится, сочиняя эту, я хихикала – мысленно представляла его лицо в тот день, благодаря которому возникла идея подарка, и заливисто смеялась. А сейчас мне не до смеха. Сейчас идея выглядит дурацкой и самовлюбленной. Я была так довольна собой, когда писала это и упаковывала, а теперь охотно провалилась бы сквозь землю прямо тут. Серьезно… ну и что из того, что ты – живой? После того как он поделился со мной своей печалью и тревогами за маму? После того как спектакль всколыхнул в его памяти все, связанное с Джессикой? – Понятия не имею, что это такое. Дай еще один намек. Вообще не представляю, о чем идет речь. Это последняя подсказка? – Да, последняя. – И она говорит о том, что я сделал что-то такое, чего я боялся, а теперь не боюсь? – Да. Я решила взять себя в руки и довести дело до конца. Рори сделал мне замечательный подарок, и я не стану портить сегодняшний день своими заморочками. – Я не хочу сказать, что ты, настоящий мужчина, – трусливый заяц, совсем не это… – Я быстро сгибаю руки в локтях и напрягаю мускулы, де, это шутка. Я пытаюсь дать задний ход. – Ты – самый настоящий мужчина. О, господи, заклейте мне рот скотчем! – Слушай, наверное, идея дурацкая, но мне хотелось подарить тебе что-то такое, что ты мог бы увезти в Австралию – если захочешь, конечно. Если нет, то можешь его выбросить, без проблем. И я надеялась, что ты будешь вспоминать обо мне, когда выпадет снег и тебе захочется развлечься. Это я только так говорю, что без проблем. На самом деле этот подарок мне очень дорог, но совсем не обязательно, что он будет дорог Рори – возможно, он пожалеет для него места в багаже. – Скажу так: когда выпадет снег, я всегда буду думать о тебе… Кажется, я понял. О нет. Погоди-ка. – На этот раз он разрывает упаковку, забыв о собственных правилах, и это хороший знак. Я внутренне молюсь о том, что он не будет разочарован. – О нет. О нет. Ведь он твой. Это ваше с Маршей. Он сдергивает упаковку с последней коробки и видит старый жестяной поднос, лежащий на подложке из папиросной бумаги. – Был мой, а стал твой. Смотри. Он достает поднос, переворачивает его – и ахает, увидев свое имя. Оно тоже, как когда-то мое, нацарапано старым школьным компасом – буквы по-детски угловатые, но вырезаны с любовью. – Ты нацарапала мое имя. – Да, теперь он твой, и ты становишься постоянным членом клуба катания на жестяных подносах. Он дает тебе право при виде ближайшего заснеженного склона устремиться вниз на полной скорости с замиранием сердца и с мыслями о нас. – Значит, постоянное членство…