– В штурм! Обалдеть, план. А если красные город обложат? Как мы выберемся-то? Да и снаряд случайно упадёт – и всё. – Есть предложения? Открыт. И потом, выбраться-то можно в любой момент. А вот стянуть такую штукенцию, да так, чтобы никто не заметил – это уже не очень. А что до снаряда, так красные такие заведения не обстреливают. Да и, если сопротивляться гарнизон не будет, то и обстрелы-то вряд ли будут серьёзные. Электрозаводск, слышно, вообще не обстреливали артиллерией, даже когда там гарнизон отстреливался. А тут солдатики так и норовят всё бросить и домой рвануть. Кого тут обстреливать-то? – Ох, не нравится мне эта затея… Но, в теории, рискнуть можно. – Да мы так и так рискуем. Каждый день. Мы ж в розыске, хоть нас никто и не ищет толком. А там неподалёку вооружённые патрули ходят: объект-то особой важности. Попадёмся – огрести можем. А тут охрана разбежится, войдём, заберём, выйдем – и педаль в пол, до ближайшего выезда из города. Ну, или в убежище, чтобы пересидеть. Какая разница, подстрелят нас в пути или при попытке вынести? – Ну, так-то да… Но ты уверен, что овчинка стоит выделки? – Уверен. Вон, недавно один похожую хреновину у государства выкупил – три ляма наших рублей! Прикинь? А то, что мы вынести собираемся, вообще не продаётся, настолько штуковина ценная. Даже если три ляма возьмём, уже будет достаточно. Мы ж много уже накопили, нам теперь даже двух лямов с лихвой хватит на то, чтобы нормально себя за бугром чувствовать. – Да… И за что там три ляма платить… Но ладно. Попробуем. Пойду на хату тогда, обмозгую конкретнее, чё делать. Да и подготовить всё надо: на дело без подготовки только фраерки идут. – Или дураки. Тюрьма не всем мозги вправляет. Иди давай, потом к вам загляну, обговорим вместе. И карту там приготовь, как обычно. Чтобы не надо было спрашивать, кто на ком стоял. – Да чё ты! Как в первый раз, чесслово! Я ж базарю: до санта поляну разведали. Карта уже на хате, готовая. – Вот и покажешь. Иди давай, новый план сам себя не составит. Закинув кусок шашлыка в рот, Штабист ушёл, оставив пахана неспешно доедать обед. И думать о деле… Крест Чернорусские таблички на улицах Кировограда пережили многое, несмотря на то, что их заменили в девяностых годах. Но вряд ли они могли быть молчаливыми свидетелями того, что произошло в обычную, казалось бы, пятницу. На улицу вышел человек. Вышел из хрущёвки, примечательной лишь тем, что недавно, во время перестрелки между вооружёнными националистами и солдатами Внутренних Войск, называемых не иначе, как «вованы», в окна попали пули и теперь три окна, по одному на третьем, четвёртом и пятом этажах, были без стёкол, а потому заклеены полиэтиленом, чтобы осенний ветер не принёс так много неудобств, как мог бы, не будь на пути препятствий. Сам этот человек тоже был мало чем примечателен. Да, голова была крупнее обычного, но недостаточно, чтобы с первого взгляда это заметить. Нос картошкой был не самым редким, хоть и не самым частым в этой местности, а помимо этого на лице не было никаких дефектов или особенностей. Однако на момент выхода на улицу всё же кое-что появилось. Широкая улыбка, на которую некоторые сказали бы «будто кирпич на голову упал». Впрочем, этого гражданина трудно было винить за такую улыбку: он был счастлив. И вот он вышел на улицу поделиться молчаливо радостью со всем городом. Звали этого человека Домиником Рогаткой, и был он человеком активного духовного поиска. Но в этот день он решил закончить искания и был счастлив от этого. Ведь теперь ему уже не нужно больше сомневаться, думать, выбирать. Уже нет. В прошлом девяностые годы, когда родители достали из тайников иконы и начали бить земные поклоны Богу и приучали к тому же сына, когда началось такое, что без молитвы, казалось, тебя просто убьёт: бандиты, нищета, голод, обваливающиеся здания, которые никто не думал ремонтировать или огораживать, новые болезни, бесплатные врачи, работающие спустя рукава, уж за ту-то зарплату, гражданская война, начавшаяся сразу после президентских выборов в девяносто шестом, – всё это подстерегало любого гражданина Черноруссии. И тогда казалось, что только молитва оградит от всех напастей, так и жаждущих увеличить свой кровавый урожай. К счастью, пронесло. Теперь это в прошлом, пустое. Прошли и годы относительного спокойствия, что наступили в нулевых. Спокойствие это было относительным потому, что залитая кровью страна жаждала отдохнуть от крупных потрясений. Однако гражданин знал, что отсутствие крупных потрясений не означает отсутствия малых. Стрельба посреди беда дня прекратилась, но поначалу много было стрельбы по ночам. Потом стрельба прекратилась, но трупы всё равно можно было найти по всему городу, пусть и не так много. Именно в этот, вроде как спокойный, период погиб отец… Погиб несмотря ни на какие молитвы и поклоны, несмотря на крестик, который отец регулярно чистил. Крестик парень оставил, на память, но с тех пор Доминик отказался от Бога, перестал бить земные поклоны. Бог не должен был оставить своего верного слугу. Тогда Доминику было больно. Но сейчас уже нет всего этого, кончилось. Канул в Лету восьмой год нового века. Кризис, всеобщее недовольство, политическая борьба, новое появление множества левых сил на горизонте и, как вишенка на торте, к началу зимы – гражданская война и призыв. Жёсткий командир, спешная тренировка, недостаток всего подряд, от орудия до топлива для буржуек, которые использовали для обогрева. Первая кровь на руках. Теперь осталось в истории и это. Лишь шрам на душе остался от девятого года. То, чтобы было у Доминика вместо зимой восьмого года, тогда уже казалось чем-то детским, чем-то вроде финальной части подготовки. Возможно, потому что часть Доминика тогда выполняла вспомогательные задачи и находилась в обороне. После Нового года всё изменилось. Снаряд в БМП, гибель старшины, товарищей. Беспорядок, хаос. Стрельба в никуда. Паника и беспорядочной отход. Через ещё время – рана. Не серьёзная, но Доминик был шокирован. Весь дальнейший год до демобилизации – как в забытьи. Мало что осталось в памяти. Подбитые танки, трупы, оружие. Лишь в поезде до дома можно было вздохнуть с облегчением. Давно миновало время неопределённости, что наступила после девятого года. Воспоминания о войне давили, память постоянно выдавала ужасные картины. При этом никто не собирался помогать ветерану боевых действий. Психологи слушали его неохотно, советовали одно и то же, дальше советов принять успокоительное никто не заходил. Никто не навещал, никакого особого отношения не было. Все на Земле просто забыли о бывших защитниках. И что-то хрустнуло в сознании. Требовалось что-то, чтобы заставить душу успокоиться, чтобы была опора, какая-то помощь. Пришлось вытащить опять иконы и бить им поклоны, призывая Творца. Но этого уже было недостаточно. Несколько лет поисков ничего не дали. И тогда, когда пора была уже отчаяться, Доминик встретил его. Того, кто даже не назвал своего имени. Того, кого считал учителем. Пекаря душ человеческих, как сам себя называл духовный наставник. Пекарем он себя называл потому, что сравнивал человечьи души с тестом: чтобы из них получился правильный хлеб, праведная душа, им нужен тот, кто приготовит из них этот хлеб, то есть тот самый пекарь. Тогда учитель говорил горячо и убедительно, был вполне себе добрым и смиренным на вид. Тогда он обещал смысл жизни и Божье прощение за всё. И Доминик поверил. Крестик тогда вновь оказался на его шее. Как и в эту пятницу. Вслед за тем временем в небытие потянулось и время эйфории. Первая проповедь после вступления с общину была убедительной, а первое причастию принесло неожиданное удовольствие. Тогда Доминик не придал этому значения, списал всё на Божью благодать. Проповеди продолжались, причастия доставляли радость, поднимали настроение. Всё было прекрасно, как в одном из редких хороших снов. Всё шло слишком хорошо, чтобы быть правдой. И вот совсем недавно, за две недели до этой знаменательной пятницы, завершился период сомнений. Начался он за месяц до, с того, что Пекарь душ приказал убить человека. Прямо и чётко, повелительным голосом. Выбор учителя пал на Доминика и ещё двоих, имена которых уже растворились в памяти. Казалось бы, для ветерана плёвое дело, тем более, что убить наставник приказал преступника, которого неоднократно ловили за продажу запрещённых веществ. Но что-то мешало, что-то не давало покоя. Задача учителя была выполнена, но после неё становилось все больше и больше не по себе. Оглядываясь вокруг, ветеран заметил, что экстаз последователей какой-то нездоровый, что учитель ведёт себя слишком высокомерно для слуги Бога, что что-то вокруг не так. Потом случилось нечто ещё более страшное. Учитель приказал девушку. Девушку, которая провинилась лишь тем, ушла из общины и собиралась сообщить о том, что в ней происходит, в милицию. Вот это уже было слишком. Доминик отказался, чем вызвал гнев Пекаря. Девушку всё равно убили, но ветеран был более спокоен: его рука не была обагрена кровью невинных. Окончательно все сомнения разрешились, когда Доминик не пришёл на ежедневное причастие. В определённый момент он почувствовал себя плохо, в психологическом смысле. Тревога захлестнула его, ничего не хотелось делать, настроение было хуже некуда. Зато хотелось… причаститься. И ветеран понял всё… Когда плохое самочувствие кончилось, Доминик решительно пошёл к «пекарю». Пошёл с оружием и намерением защищаться. Ветеран сказал лжеучителю, что всё понял, что не забыл и не простил. Что будет трезвонить о секте везде, где только можно. «Пекарь» усмехнулся и сказал, что Доминика теперь будут пасти, что при попытке подать заявление его убьют и что ждать помощи неоткуда. И самое страшное было в том, что он был прав. Доминик пытался достучаться в СМИ, но там ему отказали, милиционер на проводе обещал разобраться, но делал это зевая от скуки, люди не слушали. Всё это угнетало Доминика. Но угнетало не меньше, чем осознание того, что его обманули. Что он так ничего и не нашёл, смысл жить был ложным. Всё, во что он верил, было обманом. Размышления об этом были подобны пытке. Вся жизнь тогда была похожа на череду пыток. Теперь те муки отступили. Ночью перед решающим днём Доминик лежал на кровати и вспоминал всё. Весь свой путь. Смерти, убийства, иконы, поклоны, бедствия, наплевательство окружающих. Теперь ещё и угроза смерти. И всё это чего ради? Зачем всё это было? Эти вопросы вертелись тогда в голове, и ни на один не было ответа. Всё, что происходило, угнетало, мучало. Всё время после выхода из секты и так было похоже на сплошное мучение, но в ту ночь было попросту невозможно уснуть. Из груди рвался крик: «Я больше так не могу!» И тут внезапно пришло озарение. А зачем себя мучать? Зачем дальше терзаться из-за того, что вокруг не на кого положиться, что неоткуда ждать помощи, что всё вокруг оказалось обманом? Если уж жизнь толкает в лапы смерти, быть может, лучше отдаться ей, а не противиться? Не лучше ли плыть по течению, а там – будь что будет? И ведь смерть разрешит многие проблемы: не надо ничего искать, просить, бояться, думать, сомневаться. Ничего больше ну нужно, когда ты мёртв. Таков был ход мыслей Доминика. И он решился. Идти в милицию. Идти по самой очевидной дороге, не таясь и не прячась. Не заявления ради, заявлением всё равно, скорее всего, подотрутся. Ради окончательного разрешения всех проблем. Ради того, чтобы тяжесть существования в этом мире рухнула с плеч не самого сильного человека. Так крепко и так хорошо Доминик не спал с детства. Та важная ночь уже кончилась. Решимость никуда не пропала. И вот в эту счастливую пятницу Доминик двинулся от дома с широкой улыбкой. Смерть поджидала его, а он шагнул ей навстречу. Крестик болтался на его шее в такт с ходьбой. Ветеран наконец дышал полной грудью. Заметив подозрительных людей, он обрадовался ещё сильнее. Уже с минуты на минуту должно всё закончиться. До участка оставалось несколько сотен шагов, он был уже виден. Подозрительные люди не отставали. Они ждали чего-то. Пара шагов. Ещё пара. И ещё. И… Доминик не радовался даже праздничному пирогу так, как обрадовался выстрелам. Первая пуля пролетела в полуметре от носа, а другая, с другой стороны, попала в грудь. Не в сердце, но близко. Вторая тоже попала в грудь. Остальные три пришлись в живот. Доминик упал. Он чувствовал боль не так остро, как в первый раз. И он всё равно был рад. Теперь все плохое прошлом. Закончился уже не просто период в жизни, сама жизнь стремительно подходила к концу. Жизнь, которая доставлял последнее время лишь боль, заканчивалась. И улыбка Доминика стала ещё шире, ведь оставалось совсем немного потерпеть. И тут в темнеющих глазах, направленных вверх, появилась фигура. С пистолетом. Фигура явно направила пистолет в голову. Секунда ожидания казалась вечностью. Тупой удар в голову сделал всё вокруг совсем тёмным. Установились тишина и покой. Навсегда. Мечта Михал шёл по улице Дынека, по самой короткой дороге до дома. Он хотел сбежать в дом. Да, это была маленькая квартира, которая называлась двухкомнатной лишь постольку, поскольку между двумя маленькими половинами одной большой комнаты поставили стену. Однако это было место, где его не будут гнобить. Наверное, единственное во всём Кировограде место, где не будут… Ученик 10Б класса элитного лицея №35, Михал не хотел даже вспоминать о школе. Она была ему противна. Противна сама по себе, в отрыве от учителей и администрации. У учителей он был на хорошем счету: Михал всегда вовремя сдавал домашние задания, всегда хорошо отвечал, всегда относился к педагогам с уважением. Последнее особенно было редкостью, учитывая то, какая мразь иногда попадает в стены этого лицея… Дело было даже не в администрации школы: олимпиадника Грыманека там хорошо знали. Однако элитность школы была проклятием: она одновременно заставляла стремиться попасть в эту школу, так как лицеисты имеют приоритет при поступлении в универ, и при этом делала Михала изгоем. Чтобы попасть в этот лицей, нужно сдать экзамен по-университетски, с билетами и строгими преподавателями. При поступлении в гуманитарный класс Михал учил право, философию, историю, литературу, да ещё и тесты писал по трём языкам: чернорусскому, русскому и английскому. Конкурс огромный, чуть не каждый отличник города мечтает попасть в эту школу. Однако, в большинстве случаев, попадают либо те, у кого есть деньги на хороших репетиторов, либо те, чьи родители просто «покупают» своему чаду отличные оценки. Если, что называется, дать на лапу приёмной комиссии лицея, то экзамен проходит лишь формально, для галочки. Михал лично слышал диалог приёмной комиссии и какого-то олуха: «– Можете сказать, когда Черноруссия вошла в состав Российской империи? – Эм… – Хорошо, тогда можете назвать год падения Западной Римской Империи? – О, 476 год! Это помню! – И то ладно, пиши «отлично», за этого пана лицеиста уже внесён аванс». Из тех же, кто ни хороших репетиторов по всем предметам нанять, ни «аванса» за нового лицеиста внести не может, проходят по конкурсу лишь немногие. И среди этих немногих оказался Михал, учивший всё сам, много читавший и усвоивший огромный материал. Лишь родители его поддерживали и верили в него. Однако оказавшись среди лицеистов, Михал очень вскоре начал об этом жалеть. Пока его одноклассники ходили в брендовой одежде, мальчик из небогатой семьи мог прийти в школу в старых потёртых ботинках и в отцовской рубахе чуть не советских времён. Дети полковников, генералов, чиновников, бизнесменов, артистов, известных юристов и адвокатов смеялись над ним во весь голос, ничего не стыдясь. Их недовольство очередной пятёркой в четверти у «драного выскочки» они с лихвой компенсировали тем, что издевались над его не богатым нарядом. И ладно бы только его высмеивали, так эти мрази и родителей мальчика оскорбляли! Отца называли алкоголиком, мать проституткой, смеясь, бросали парню в лицо, что его родители – лентяи и бездельники, которые только и думают, как добыть денег на бутылку водки, вместо того, чтобы одеть сына «по-человечески». Истерический вопль «Неправда!» только усиливал смех, а что им было ещё ответить? Собирать доказательства? Так им всё равно, будут и дальше так говорить. Как бы ни старался мальчик не обращать на этих зажравшихся мажоров внимание, их слова всё равно ранили Михала… Когда же в девятом классе внезапно умер отец, всё стало ещё хуже. Михал пробовал брать ночную подработку, но даже с ней у них с матерью-воспитательницей в детском саду едва хватало денег на оплату квартиры, кредита на неё и еду. На смену одежды накопили только спустя год, а потому Михалу иногда ничего не оставалось, кроме как прийти в разодранных носках, заплатанном старом пиджаке и побитых молью брюках. Парень даже вспоминать не хотел, какую бурю радости вызывало это обстоятельство у мажоров-двоечников… Находиться в школе стало невыносимо, дом же не приносил того же покоя, что раньше. Ведь именно домашняя бедность делала Михала удобным для насмешек: что может быть хуже для подростка из бедной семьи, чем общество мажоров? Именно богатенькие буратины всегда услужливо напомнят бедняку о его бедности. «Странно, что таких как он вообще сюда пускают!» – вырвалось у одного из них, сына помощника мэра, даже на уроке. А уж между уроками Михалу это говорили в лицо и с завидной регулярностью, с какой эти олухи никогда не сдавали домашних заданий. И каждый раз парень мечтал лишь о том, чтобы эти подонки заткнулись… Особенно это касалось троих: того самого сына помощника мэра, Павла Божки, сына топ-менеджера нефтяной компании, Бронислава Нореша, и, конечно же, сынка полковника Внутренних Войск, Болеслава Ужека, самого мерзкого из них. Именно эта компания чаще всего приставала к Михалу. Каждый из них ходил в куртке, по стоимости превышавшей зарплату матери раза в четыре. Каждый из них носил дорогие кроссовки от Nike. Каждый из них носил золотые украшения и дорогущие наручные часы. И каждый из них находил повод каждый день доколёбываться до сверстников из бедной семьи Грыманеков. Мерзкий смех Ужека приводил Михала в беспокойство, даже когда полковничий сынок о нём на время забыл. Потому что он вспомнит. Всё равно вспомнит. И всё равно будет череда издевательств. Что ни делай, куда ни сунься – найдёт. Вместе с друзьями Ужек натурально преследовал парня, просто фырканья и ехидничания за спиной ему было недостаточно. Наученный опытом, Михал старался отмалчиваться. Но как же это сложно, когда на твоих глазах трое пустоголовых дуболомов в золотом фантике поносят единственного человека, которого ты любишь! Насколько их смех впился Михалу в голову! Он снится ему в кошмарах, он является вестником кошмара наяву. Пару раз парень от бессилия начинал рыдать. Рыдания лишь стали новым поводом для насмешек, а потому Михалу какое-то время приходилось прилагать усилия, чтобы не заплакать до того, как школа будет далеко позади. Однако к середине десятого класса парень перестал плакать: рыдания не приносили больше облегчения. Только ещё больше боли от осознания своего бессилия. Михал остановился у пешеходного перехода. До дома оставалось уже немного: минут пять спокойной ходьбы. А ведь юноша старался идти как можно быстрее. Но светофор горел противным красным светом, а потому пришлось стоять. Оставалось ждать полминуты, когда подошла девушка. На вид ничем не примечательная, она встала рядом. Сам не зная зачем, Михал вдруг решил посмотреть на её лицо. По привычке, исподлобья, он всё же решился. Симпатичное личико, русые волосы, карие глаза. Ни надутых губ, ни боевого раскраса, как в лицее бывает. Губы и те не накрашенные. Даже странно было. А в целом девушка, как девушка. И тут Михал с ужасом обнаружил, что девушка начала рассматривать его. А он этого не хотел: носки были изодраны, ботинки – старьё ещё то, да и куртка не была сильно новее… Глаза парня наполнились страхом: а ну как посмотрит вниз? Неудобно ж будет. Впрочем, ей это не понадобилось: глядя парню в лицо, девушка вдруг усмехнулась. «И она туда же!» – обида немедленно заставила Михала отвернуться. Даже на улице не скрыться от насмешек! Парень сделал как можно более суровое лицо и быстрым шагом пошёл вперёд, когда загорелся зелёный. Уже ближе к концу перехода девушка поравнялась с ним. Нечаянно опустив взгляд на носок своих ботинок, Михал краем глаза вдруг заметил, что с ботинками девушки что-то не так. Покосившись, он заметил, что ботинки его попутчицы, что называется, просили каши. Подошва отваливалась, причём на обоих ботинках. Разве что на правом подошва отваливалась явно сильнее: раньше износился, не иначе. «Э! Да у неё тоже проблемы с одеждой, как я посмотрю! А чего она ухмылялась тогда? Ладно эти трое, у них комплект одежды как квартира стоит, а эта что смеётся? Странная какая-то…» – парень настолько увлёкся этими мыслями, что чуть не забыл, что его дом справа от перехода. Опомнившись, Михал резко свернул направо. Правда, глаз от асфальта он так и не оторвал: задумчивость никуда не уходила… Парень не сразу заметил, как оказался в минуте ходьбы от своего подъезда. Между тем, на детской площадке, где уже года два никаких детей не было, как обычно сидела и пьянствовала какая-то банда, вооружённая пистолетами. Бандиты в Кировограде с кризиса 2017 года не прятались, а потому оружием они светили на всю округу. А кто будет «заяву катать», как они говорят? – Слышь, ты на водку-то пока не сильно налегай! – начал один из них – как говорила моя мама… – Да в рот я имел твою маму! – отозвался вдруг тот, кому обращался первый. Все бандиты тут же напряглись. Стаканы с водкой были отложены в сторону. Все ждали, что скажет первый бандит. – А ну повтори, чё сказал? – первый нахмурился и отложил стакан. – В рот я имел твою ма… – второй встал и начал максимально развязным тоном. На всю округу хлопнуло. В пустом и тихом районе одинокий выстрел раздался так громко, что эхо его было слышно даже за домами, которые окружали площадку. Михал упал на асфальт от неожиданности. Когда же он поднял голову и посмотрел в сторону, откуда был слышен выстрел, второй бандит стоял с красной дыркой на лбу. Впрочем, стоял он недолго: уже через пару секунд наглый бандит звучно упал на землю. – Кто-то ещё хочет что-то сказать про мою маму? – первый бандит сурово оглядел собутыльников. Те молчали. – Я так и знал. Продолжим. Михал, на всякий случай, быстро поднялся и пошёл дальше, но он был поражён той лёгкостью, с которой можно прервать издевательства. Оказывается, если у тебя в руках оружие, из которого ты только что кого-то убил, люди начинают быть более осторожными в словах. И смотреть начинают как-то по особенному. С уважением, что ли… Неплохо было бы так сделать! Убил козла – и все остальные козлы сразу замолкли. Ни про маму никто не пошутит, ни про одежду – вообще ни про что. Михал даже завидовал этому бандиту: у него есть веский аргумент в пользу уважительного отношения к себе. Михал даже знал, как он называется: Beretta 92, такой у каждого спецназовца есть. И у кучи бандитов. В голову парня стали закрадываться разнообразные интересные мысли и идеи, как заставить подонков умолкнуть… – Интересно, а можно ли добыть ствол по дешёвке? – эти слова Михал пробормотал под нос, уже стоя на пороге дома. Мечта его изменилась. Зачем ждать чуда свыше, если можно самому устроить себе маленькое чудо? Зачем просто ждать, когда замолчат эти сволочи, если можно их заставить умолкнуть? Михал уже видел себя с Береттой в руке, видел себя расстреливающим этих троих козлов, в его воображении они молили его о пощаде. А он отвергал их мольбы и палил. Как прекрасны были для него эти картины! Да, возможное возмездие вселяло в него некоторый страх, но сами его мечты выглядели в глазах Михала прекраснее любого шедевра изобразительного искусства. Но перед этим надо поподробнее узнать про оружие. А потому оно постепенно заняло все мысли парня, да так, что ни одна учебная задача не вызывала в нём такого стремления её решить. «Вот бы кто-нибудь подарил мне оружие…» – эта короткая фраза увенчала его мысли об оружии. Конец невзгодам, казалось, был прост и близок… Средство от рутины Обычный ноябрьский день совсем закончился, сменившись не совсем обычной ночью. Было уже далеко за полночь, когда юный бизнесмен Олег Сохин пришёл в свои апартаменты и заперся в рабочем кабинете. В кабинете этом, правда, он обычно делал что угодно, но только не работал, если не считать за работу скучные и совершенно одинаковые разговоры с менеджерами заводов. Работал Олег в других местах и в нерабочее время. Он сел за стол и достал тетрадь. Тетрадь эта была им куплена давно, когда он ещё ходил в Кировоградской лицей №35, лицей для тех, кто много знает и тех, кто может многое себе позволить. Должно же в этом чернорусском городе с абсолютно тривиальным названием быть что-то нетривиальное, даже если это лицей для так называемых мажоров. То есть, для тех людей, с которыми Олег больше всего любит проводить время. На тетради красовалась надпись «Дневник». Да, на школьной тетради. Дело с том, что тетрадь эта была ему куплена тогда, когда школу маленький Олежа несколько подзабросил. Да, он ещё ходил туда и радовал отца высокими оценками, но оценки эти были… Не совсем заслуженными. Хотя, сын крупного бизнесмена уже давно привык к тому, что всё, что было оплачено – заслужено. Даже оценки в школе, которые Олег чуть не буквально покупал на то, что называл карманными деньгами. То есть, на десятую долю зарплаты своих преподавателей. Тем более, что отец придерживался позиции, что детей не нужно ограничивать, а потому спускал всё Олегу с рук, даже если тот брал карманных денег больше положенного. Разогнав навеянные видом дневника воспоминания о школе, бизнесмен начал записывать: «14 ноября 2020 года. Весь день провёл на приёме у мэра города по случаю годовщины основания. Скукотища, как, впрочем, и на любом подобном празднике. Ничего интересного. Я бы даже сказал, от моего обычного образа жизни подобное празднование отличается мало». Действительно, цветастые наряды, вина, накрытые столы, беседы ни о чём и обо всём сразу – всё это уже давно, с восемнадцати лет, не производило на Олега впечатление. Разве что нагоняло зевоту. «Потом ушёл, примерно в четыре часа по полудни. Пошёл в элитный ресторан с друзьями. Ели омара, потом, в качестве закуски, поели трюфелей. Как обычно. Разве что алкоголя не заказали. Пить сегодня не стоило, у меня были планы на ночь». Эти омары у юного бизнесмена уже давно из ушей лезли. Он их ел с тех самых пор, как начал ходить в подобные рестораны. Отец же всякие морепродукты, даже дорогие, не любил, предпочитая мясные блюда. Возможно, он был прав в этом отношении. В любом случае, опять не было ничего интересного. «Ночью, так как прошла уже неделя, решил сходить на улицу, прогуляться около моего завода на Боголюбинской. С друзьями, разумеется. И с дубинкой. Мне сказали, что десять работников принудительно остались на сверхурочных. Мы ждали их с нетерпением.» Олег вдруг почувствовал некоторое воодушевление. Как в тот самый миг, когда он был на улице. Азарт. Ощущение себя хищником. Вот что давало ему искомого разнообразия.